Мертвые небеса

Мертвые небеса

В сумерках северный лес становится загадочным и страшным. Темная хвойная зелень напоминает занавес, скрывающий от глаз что-то ужасное, готовое показаться из глубины чащи, страстно желающее явить себя. Жуткое создание больного воображения, оно неотступно движется по следу своей жертвы, оно вперяет свинцовый взгляд ей в спину, дышит пламенем. Куда спрятаться от тишины его холодного мертвого сердца? Поверить в его существование значит погибнуть. Так мысль твоя убьет тебя.

Страшные сумерки в загадочном северном лесу. Бурые стволы, один за другим, со всех сторон, как числовые ряды, стремятся к бесконечности. Войдешь в этот лес – и не вернешься. Как коридор в двух зеркалах, поставленных друг против друга, вечерний хвойный лес таит в себе загадку и угрозу.

Кладбищенский лес в сумерках. Сумеречное лесное кладбище. И эти лица с черно-белых фотокерамических портретов смотрят не как живые. На этих ликах печать смерти. В этих глазах тьма, помноженная на тьму. Серебро на темно-зеленом фоне – ограды и памятники. Гранит обелиска. Провалившаяся могила – как пустая глазница. Трава скрывает последние следы жизненного пути человека.

Мужчина идет по асфальту мимо крестов и деревьев. Серое небо темнеет над его непокрытой головой. Мужчина задумчиво смотрит под ноги. Затвердевший сизый поток движется под ним. Человек отрывает взгляд от асфальта. Взор его начинает блуждать по погосту. Он всматривается в фотографии, видит фамилии и имена, но не останавливается. Он спешит. На его плече висит сумка. Его руки спрятаны в карманах куртки. Звук его шагов поглощается лесом. Он живой среди тысяч закопанных в грунт.

Но как же получилось, что мужчина оказался в столь поздний час в таком месте? Не он один сокращал свой путь на работу, проходя этой дорогой. Многие предпочитали пройтись пять минут по кладбищу, чем топать окружным путем. В данный же момент мужчина шел один среди могил. Никого здесь не встретил он и не увидел. И все же он тут не один. Черная фигура отделилась от массы сгущающихся теней в лесу и двинулась наперерез человеку.

Фигура скользит мимо крашеных металлических оград, временами останавливаясь и следя за движущимся по дороге мужчиной. Она не хочет быть замеченной, и, чем больше сокращается расстояние до человека, тем осторожнее кажется она, эта таинственная тень, отделившаяся от леса. Приблизившись настолько, что лишь пять-шесть могил отделяют ее от дороги, тень опускается и прячется за серой оградкой. Она ждет, пока человек пройдет мимо нее, а затем выплывает из озера могил.

Теперь можно видеть, что эта странная тень – всего лишь невысокий молодой человек, облаченный в черную кожаную куртку и черного же цвета джинсы. Он быстрым шагом начинает догонять одиноко идущего впереди мужчину.

Тот слышит шаги за спиной, оглядывается и видит неизвестно откуда взявшегося парня в черном. По спине невольно пробегает ледяная дрожь. Но мужчина, не ускорив шага, идет дальше.

Дистанция постепенно сокращается. Парень в черном приближается. В трех шагах друг от друга. За спиною мужчины голос:

– Слышь, братан, закурить не найдется?

Мужчина замедляет шаг и оборачивается. Парень подходит к нему. Они смотрят один на другого. Оба видят друг друга впервые: мужчина сорока лет с редеющей шевелюрой, с невыразительными чертами лица и усталым взглядом, и молодой человек невысокого роста, с выдающимися скулами и глазами металлически-серого цвета. Мужчина молча расстегивает молнию на куртке, достает из внутреннего кармана пачку «Балканской звезды». Парень стоит сгорбившись, смотрит на него пустым колючим взглядом. Мужчина протягивает сигарету, парень берет ее со словами:

– Прикурить будет?

Металл звучит в его голосе. Его правая рука сует сигарету в губы и тянется к заднему карману брюк. Мужчина тем временем кладет пачку сигарет обратно и достает из того же внутреннего кармана зажигалку.

Стальной щелчок. Парень резко подходит на шаг вперед, хватает левой рукой мужчину за ворот куртки, смяв и джемпер под ней. Его правая резко распрямляется, сгибается и подносит нож к горлу мужчины, быстро, со словами: «Бабки гони!» Мужчина отклоняется назад, поворачивает голову влево, машинально бьет локтем по левой руке парня. Тот хрипло выкрикивает матерные слова и устремляется вперед, силясь достать ножом шею мужчины. Резкий выпад его руки достигает цели – нож входит в шею с правой стороны. Стон, больше похожий на хрип, исходит из уст мужчины. Он в ужасе глядит на парня. Морщины боли и страха покрывают его лицо. Он как-то неловко вскидывает руки. Зажигалка падает и со стуком ударяется об асфальт. Руки хватаются за шею, и поток крови заливает рукава куртки. Парень стоит неподвижно, смотрит на происходящее как наблюдатель, в руке у него окровавленный нож. Слабея, мужчина теряет равновесие. Ноги его подкашиваются. Левая рука бессильно распрямляется. Мужчина падает на асфальт. Ноги и руки пытаются шевелиться еще несколько секунд. Он поворачивается на спину. Взгляд его угасает. Кровь из шеи, изо рта – на куртку, на джемпер, на асфальт. Багровая лужа разрастается под телом. Рядом валяется дорожная сумка. В мертвых глазах отражается мертвое небо. Парень стоит с незажженной сигаретой во рту.

Праздник

Два длинных, казалось бы, бесконечных потока струятся по обеим сторонам главной улицы города. Люди направляются к центральной площади. Их целеустремленность не позволяет оставаться в стороне, и многие, лишь увидев эту сплоченную движущуюся толпу, чувствуют в себе желание слиться с ней. И, видимо, я в их числе. Некая предопределенность заключена в поведении любого индивидуума, вовлеченного во всеобщее действие, именуемое праздником. Никто не вспомнит о смысле, просто каждый видит, что его собрат отдыхает, отрывается, как говорится, по полной программе, и сам стремится делать то же самое. Река людской бесшабашности наполняется всё прибывающими ручейками с ближайших домов, улиц, площадей. Я вовлечен во всенародное безумие, и теперь мне трудно будет от него избавиться. Рядом со мною идут юные девы и молодые люди. Я обгоняю их, поскольку одиночество гонит меня к ближайшему ларьку. Но, подобравшись к цели, я вижу неприятную картину: люди, якобы обуреваемые жуткой жаждой, создают немыслимые очереди за пивом, хотя на улице довольно прохладно, а мне не хочется простаивать в этой веренице страждущих ради одной-единственной бутылки хмельного напитка. Пытаясь найти оптимальное решение неожиданно возникшей проблемы, я обхожу еще добрую тройку киосков, пока, наконец, не захожу в магазин, где народу не так много и где у меня появляется возможность приобрести то, что мне нужно, по разумной цене.

Вор

Миша стоял перед умывальником и глядел на собственное отражение в зеркале. Мокрое лицо, влажные слипшиеся ресницы, ссадина в левом уголке рта. «Даже рот порвали», – подумал Миша с досадой. Вновь появилось сожаление о том, чего уже нельзя было исправить. Миша пристальнее посмотрел на себя и обратил особое внимание на губы и щеки, поворачивая голову так, чтобы лучше рассмотреть лицо и не пропустить мельчайшего изменения. Но он так и не нашел никакой внешней приметы того, что у него только что выдернули зуб – верхний левый коренной. Всё, как и прежде, только ранка в углу рта, да и та небольшая. Миша еще несколько раз ополоснул лицо и затем вытерся чистым носовым платком.

– Я могу идти? – спросил Миша у хирурга.

– Да, конечно, – был ответ.

– А это… Есть когда уже будет можно?

– Через два часа.

Миша сказал «спасибо», потом – «до свидания», хотя вовсе не желал еще раз приходить в этот кабинет, и вышел.

На самом деле, идя в стоматологическую поликлинику, Миша предполагал, что больной зуб следует лишь хорошо запломбировать, и все проблемы будут решены. Он никак не ожидал, что его дело зашло слишком далеко, что зуб его в плачевном состоянии и обычной пломбой обойтись нельзя. Его послали на рентген, и сделанный снимок показал крайнюю запущенность заболевания, какие-то гнойники на корнях. Короче, Мише предложили пойти на удаление зуба. Как-то это получилось неожиданно – пришел подлечить, советуют удалить. Миша растерялся – тяжело расставаться с родимым зубом, как-никак тот прослужил немало лет, его выдернут – новый не вырастет. Лечение только платное – семьсот рублей примерно, то есть в реальности еще дороже. Взвесив все «за» и «против», Миша тихо ответил:

– Ладно. Пусть выдернут.

– Жалко, конечно, – сказала врач. – Коронка еще крепкая. А вот нагноение… Правда, удалят зубик – и организм здоровее будет.

«Стану здоровее», – утешал себя Миша, пока врач выписывала направление к хирургу. Затем с этим квиточком – в другой кабинет. Укол новокаина. Миша впал в полуэйфорическое состояние – ему уже было не жаль своего зуба, даже казалось смешным то переживание, которое он еще недавно испытывал по поводу предстоящей операции. Когда же она началась, Миша почувствовал, что «заморозка» подействовала неэффективно – было больно, зуб никак не хотел уходить со своего законного места. Он хрустел и цеплялся корнями, а врачи пытались выкорчевать этот упрямый пенек. У Миши даже покатилась слеза, врачи заметили и поспешили утешить, хотя плакать Миша не собирался – это произошло помимо его воли. Слепящий свет, бьющий по глазам, жуткие металлические приспособления, два врача по обеим сторонам, белый потолок и молитва непонятно какому Богу о том, чтобы всё поскорее закончилось. Потом как-то буднично: выдернули зуб, Миша кроваво сплюнул, наложили ватный тампон на рану, Миша пошел умыться, ополоснул лицо и вышел.

Всё. Нет зуба. Как непривычно! Но что теперь поделаешь? Назад его уже не вставишь, хотя такая глупая мысль на мгновение появилась.

В задумчивости Миша прошел по коридору, свернул налево, начал спускаться по лестнице на первый этаж. Выйдя к вестибюлю, он направился к раздевалке. «Прочь, поскорее уйти из этой чертовой поликлиники, – вертелось в Мишином сознании. – Ну, нет у меня семисот рублей, нету. Теперь еще и зуба нет. И улыбнуться-то теперь страшно будет. А наплевать!»

Достав из кармана номерок, Миша протянул его гардеробщице. Вдруг стоящий рядом кавказец громко спросил у нее: «Какой номер?»

«Что за странный вопрос», – подумал Миша. Он даже не заметил сразу этого мужчину «кавказской национальности». Теперь же ему было непонятно, зачем этому человеку надо знать, какой номерок он, Миша, дал гардеробщице. Однако поведение той было еще более неожиданным – она взволнованно вдохнула, ненадолго остановила взгляд на Мише, затем перевела его на Кавказца и выдохнула: «Шестнадцать!» Как во взгляде, так и в голосе чувствовалось и облегчение, и досада, и какая-то нескрываемая злоба.

Миша еще ничего не успел сообразить, а Кавказец уже схватил его за рукав, потащил зачем-то к двери раздевалки, открыл ее и повел Мишу в угол, где стоял стул, будто заранее для него приготовленный. Обе гардеробщицы нисколько не противились происходящему – та, которой Миша отдал номерок, стала бойко что-то рассказывать другой, время от времени кивая в сторону Миши, а другая, схватившись за грудь, вдруг заохала и сделала жалостливое выражение лица. Из рассказа гардеробщицы Миша уловил несколько слов: «попался», «подделал» – но уже их было достаточно для того, чтобы догадаться, что творится нечто невероятное, немыслимое.

Тем временем Кавказец сам заговорил с Мишей:

– Слушай, ты, где моя куртка?

«Какой-то сумасшедший дом», – подумал Миша и прямо спросил:

– Какая куртка?

– Э-э-э, ты мне мозги не парь. Куда дел куртку?

– Не брал я никакую куртку.

– Да, да. Все так говорят. И где вас таких только врать учат! Я тебе говорю, давай всё нормально… Отдашь мне куртку, я тебя отпускаю и ничего не делаю. Ни милиции, никого, только верни куртку. Давай!

– Я бы отдал, но я не брал…

– Слушай. Я же тебе по-хорошему говорю. Что, боишься сообщников выдать? Кто с тобой был, а? Ты же один не смог бы, с тобой ведь кто-то был. Что молчишь?

– Я пришел сюда один. Я зубы лечить пришел. А тут…

– Нет, серьезно, ты, наверно, не понимаешь. Да сейчас мои братаны подъедут. Слышишь, да? Мы ж тебя уроем, никто тебя не найдет. Хочешь сдохнуть из-за куртки? Это же просто. Только не думай, что так легко умрешь. Будем убивать медленно, может, сознаешься еще.

Сказав это, Кавказец отошел к гардеробщицам. У раздевалки собрался народ, все посматривали на Мишу, а он в это время готов был отдать многое, лишь бы происходящее оказалось на самом деле сном. Он ощущал какую-то нереальность бытия, словно попал в некоторую точку искривления измерений. Творящееся вокруг было похоже на серьезный, но странный фильм, и Миша был в нем одновременно и зрителем, и актером. Он ясно ощущал некое разделение материи и сознания в самом себе, словно его Я отошло куда-то назад и чуть-чуть вверх по отношению к голове, то есть слегка вышло за пределы тела. В бренном теле появилась воздушная легкость, а сознание продолжало смотреть на мир сквозь окошки глаз, причем теперешнее ви́дение мира отличалось куда большей остротой и объективностью, чем раньше. Последние слова Кавказца пробудили в Мише первобытный, примитивный страх, тот самый, к которому сводятся, по сути, все другие страхи, тревоги и фобии, тот страх, который нельзя испытать, пока не почувствуешь некое умерщвляющее холодное дыхание на своей груди. Страх смерти. Тогда Миша подумал, что в данный момент он смотрит последние минуты фильма под названием «Собственная жизнь».

Расспросы продолжались дальше. Это было похоже на хождение по кругу – Кавказец обвинял, Миша всё отрицал, Миша говорил чистую правду, Кавказец ему не верил и думал, что Миша просто мастерски врет. Подъехала братва. Один из них, бритоголовый, небольшого роста, принял участие в допросе. Когда Миша слишком громко, по его мнению, стал доказывать свою невиновность, бритоголовый ударил его кулаком в лоб, а Кавказец добавил от себя, наступив каблуком на ногу. Было не так уж больно, просто обидно… ни за что ни про что… вот так… Миша к этому не привык, и слезы появились у него на глазах.

Сумасшествие продолжалось. В него включились гардеробщицы. Предъявляя два номерка с одним и тем же числом «16», один из которых был поддельным – его-то и сдал Миша, – они доказывали на этом основании Мишину виновность: «Ты подделал номерок». Миша говорил: «Вы же сами его мне выдали», а в ответ получал: «Мы такого номерка не выдавали. Вот у нас какие номерки, – говорила первая гардеробщица, показывая настоящий, – а этот мы тебе не давали, ты его сам подделал». Сторонние наблюдатели выражали свое мнение: «Такой молодой, а уже вор», «Совсем совесть потеряли», «Не стыдно ему так делать, старых людей обманывать», «Вызывайте милицию, нечего здесь самосуд устраивать», «Уже вызвали». Кавказец угрожал тюрьмой и страшным будущим: «Как отпетушат тебя всей толпой на зоне…» Вторая гардеробщица просила валидол. Пошли звать главного врача. Кавказец снова подходил и начинал спрашивать про сообщников: «Кто твои друзья? Где живут?», а Миша думал: «Ну, причем тут они? Их-то зачем в это дело впутывать?» Кавказец подходил с другой стороны и спрашивал про родителей, говорил: «Продайте квартиру – кýпите мне новую дубленку взамен украденной». Внутри Миши закипало негодование против несправедливости: «Кто-то украл куртку, а я за нее платить должен?» – «Ты же украл…» И опять всё сначала, по тому же кругу.

У Миши происходящий бедлам стал потихоньку складываться в некое подобие системы. Дело, по-видимому, было так: сначала Кавказец сдал свою дубленку в гардероб, ему выдали номерок «16», настоящий. Когда он вернулся, то увидел, что вместо его дубленки на вешалке под номером «16» висит чужая, то есть Мишина, куртка, а дубленки и след простыл. Он почему-то решил, что это висит куртка вора, и стал этого вора поджидать. А когда Миша пришел взять свою куртку, Кавказец его и поймал. Начавшийся сумбур никак не мог закончиться оттого, что никто толком не понимал, что же на самом деле произошло: где дубленка? почему два номерка? зачем вор оставил свою куртку? При этом как-то выпала из внимания другая несуразица: зачем вору потребовалось выдергивать зуб, если уж все решили, что вор – это Миша?

Миша и сам уже готов был сойти с ума. Ему пришла в голову мысль: «А может, это правда, что эту дубленку украл я, если все люди вокруг так в этом уверены? Может быть, я просто не помню этого?» Но доказать себе этого он не мог – в любом случае выходило, что он, Миша, ничего не крал. «Тогда почему же все настроены против меня? Почему все смотрят на меня с презрением и злобой? Почему не верят ни единому моему слову? Ведь я говорю правду, чистую правду!» Миша посмотрел в окно и вдруг заметил, что на подоконнике, прямо рядом с ним, кто-то, быть может, давным-давно вырезал ножом слово. И как будто это слово было написано лишь для того, чтобы январским вечером несправедливо обвиненный молодой человек, сидя на стуле, погруженный в горькие раздумья, увидев его, почувствовал внезапно накатившую холодно-колючую волну ощущения жуткой безысходности, предначертанности течения истории, неизменности бытия, выдуманности материального мира и существования чего-то великого, вселенского, всесильного, от чего нельзя ни скрыться, ни избавиться, с чем нельзя примириться «ныне и присно и во веки веков». На подоконнике было нацарапано единственное слово: «Миша».

А по ту сторону перегородки, отделяющей гардероб от коридора, давно уже появилась женщина – главный врач. Кавказец уже не в первый раз пытался рассказать ей о приключившемся с ним несчастье, настаивая при этом на том, что виноват во всем именно Миша, но главврач подошла к вопросу более основательно и поэтому не стала всецело полагаться на эмоциональные доводы потерпевшего. Она не понимала, зачем Мише, если он на самом деле вор, нужно было оставлять паспорт и студенческий билет в кармане своей куртки, а затем, забрав дубленку, вешать эту самую свою куртку в раздевалке. Ведь это же прямая улика! «Ну, понимаете, – говорил Кавказец, – вор он, видимо, еще молодой, неопытный. Забыл, может быть. Такое часто бывает». – «Нет, погодите, – сомневалась главврач. – Допустим, вашу дубленку он взял, дав поддельный номерок гардеробщицам. Зачем тогда ему оставлять в раздевалке свою куртку? И как же этот поддельный номерок снова очутился у него? Ничего не понимаю». Кавказец пробовал объяснить, устранить нестыковки своей теории, но как-то неубедительно.

– Где он?

– Вон там сидит.

Это, наконец, подоспела милиция – два прибывших молодца начали входить в суть запутанного дела с невозмутимой и снисходительной деловитостью, столь типичной для представителей этой профессии. Опросив свидетелей и потерпевшего, но, не сумев с помощью полученных сведений восстановить действительный ход недавних событий, милиционеры, не мудрствуя лукаво, решили проверить версию Кавказца, как наиболее очевидную, – вон же вор, то бишь Миша, туточки, пойман, а если он не вор, то зачем его тогда поймали? Короче говоря, вывели подозреваемого на улицу и устроили допрос с глазу на глаз.

На улице было холодно, Мишу пробирала дрожь. Он сидел на скамье у входа в поликлинику как был, без своей куртки, прямо перед ним стояли милиционеры, чуть поодаль – Кавказец и тот бритоголовый, который ударил Мишу в лоб.

– Ну, что, сознаваться будем? – спросил милиционер, тот, что был повыше ростом и мощнее фигурой. Близко посаженные маленькие глаза этого бугая спокойно смотрели на Мишу, и у того на мгновение возникла надежда на то, что сейчас всё разъяснится – он, Миша, расскажет им, как всё было, с него снимется подозрение, и он тут же пойдет к себе домой. Но память и опыт говорили ему, что такие дела быстро не решаются. И, к тому же, не видно было в маленьких, слегка косящих глазах милиционера ни капли теплоты и понимания; для него Миша был всего лишь подозреваемым, то есть абстракцией, а не человеком. Поэтому, действительно, не стоило ждать скорейшего понимания и безусловной веры на слово со стороны милиции.

Реальность оказалась еще хуже. Миша увидел, что милиционеры не поверили ни единому сказанному им слову. Напрасно он несколько раз говорил о зубе. Да, да, ведь Мише совсем недавно выдернули зуб! Если он настоящий вор, то с какой стати ему надо было идти на такие жертвы ради какой-то там дубленки? Но на этот факт не обращали внимания или, по крайней мере, делали вид. Кавказец высказал совсем уж нелепую вещь, будто Миша решил удалить зуб мимоходом, по пути, то есть украл дубленку и, чтобы не терять времени даром, решил подлечить зубы: «Может, он пытался так замести следы?» А Миша продолжал говорить правду – благо, это делать гораздо проще, чем лгать, потому что, в таком случае, нет опасности запутаться в собственной лжи.

– Куда дел украденную куртку? – на этот раз спрашивал другой милиционер. Он был небольшого роста, в ушанке и черной кожаной куртке, носил очки и походил на чекиста эпохи гражданской войны.

– Я не крал никакой куртки, – твердо отвечал Миша, стараясь перебороть дрожь.

– А кто тогда украл? Дядя Ваня из Рязани? – высокомерно выставив вперед подбородок, вопрошал Чекист.

Когда допрос лишился последней доли смысла, а у Миши от холода уже зуб на зуб не попадал, было решено снова войти в здание поликлиники. Далее был произведен обход тех кабинетов, в которых Миша сегодня побывал, с тем, чтобы уточнить временны́е рамки событий. Кавказец, отвечая на вопросы милиционеров, стал по непонятной причине противоречить своим собственным, ранее сказанным словам: сперва он говорил, что пришел в поликлинику задолго до Миши, а потом резко сменил показания, стремясь представить дело таким образом, будто заранее пришедший с преступной целью Миша выследил его и, заприметив на нем дорогую дубленку, положил на нее глаз, а затем нагло провернул фокус с поддельным номерком. Миша в сопровождении Чекиста зашел в тот кабинет, в котором немолодая дантистка еще недавно утешала его, говоря, что Мишин организм будет здоровее. Теперь она неторопливо отвечала на вопросы Чекиста, ее голос не выдавал ни малейшего признака волнения, однако вид у дантистки был немного недоуменный. Она предъявила Чекисту листок, на котором точно было указано время, когда Миша был у нее на приеме – с шестнадцати часов до шестнадцати тридцати. Чекист попросил разрешения оставить листок у себя. После этого зашли в хирургический кабинет. Женщина-врач, удалившая Мише больной зуб и уверенная в невиновности своего пациента, выразила надежду на то, что в итоге всё образуется и справедливость восторжествует. Уходя, Миша про себя отметил, что эта женщина была первым и пока что единственным человеком, который искренне ему посочувствовал и проявил сострадание.

Спустившись под надзором Чекиста на первый этаж, подозреваемый в краже прошел сквозь изрядно поредевшую толпу и сел на кушетку. Чекист сел рядом с ним, как будто Миша мог куда-то убежать. А ведь он и не собирался делать ничего подобного. Он слушал разговоры в толпе, и из них ему стало известно, что в последнее время подобные кражи уже были в городе, в других больницах – те же махинации с поддельными номерками, непойманные воры. Как же теперь легко было впасть в заблуждение и принять желаемое за действительное, посчитав, что, наконец-то, воры пойманы – ну, по крайней мере, один из них!

– Так. Теперь ты пойдешь с нами, – сказал милиционер, бугай с маленькими глазами.

Миша чуть было не спросил: «Куда?» – однако вовремя удержался, потому что осознал нелепость такого вопроса в сложившейся ситуации. «Значит, забирают», – подумал Миша, и тяжкий груз несправедливого обвинения, давящий на сердце, стал еще более ощутим, чем прежде.

Мишу вывели из поликлиники. Перед этим ему отдали куртку. Ощупав ее, он нашел в кармане свои документы, беспечно там оставленные, – и одно это его уже обрадовало. Шапка была тоже при нем, поэтому морозный вечер ему не показался слишком холодным и жестоким – мех, пристегнутый к внутренней стороне куртки, грел его тело и придавал, в некотором смысле, уверенности.

Вот он стоит перед входом в поликлинику. Рядом с ним Чекист, чуть поодаль Бугай, который разъясняет Кавказцу его права:

– В любом случае вы должны написать заявление о пропаже дубленки. Да, да. Они обязаны были сохранить сданную им верхнюю одежду, а если не смогли этого сделать, то должны нести ответственность.

– То есть я могу предъявить им иск? – деловито спросил Кавказец. Как изменился стиль его речи!

– Конечно! Вы просто обязаны это сделать, – увещевал Бугай. – Они должны возместить ущерб.

Кавказец был уже явно удовлетворен таким советом, однако для полного счастья отпросился съездить домой: «Я оденусь потеплее и потом приеду на Советскую». Сейчас он стоял на морозе в одном джемпере. Милиционеры, гуманно отнесясь к потерпевшему, позволили тому отлучиться, чем тот моментально воспользовался. Миша как главный подозреваемый всё это время находился под присмотром и, естественно, его никуда не отпустили. Сказали: «Пошли!» – и повели. Бугай – впереди, Чекист – позади. Куда убежишь? Лучше не делать глупостей. До участка недалеко, решили довести пешком. Снег под ногами похрустывает, звезды светят ярко, но Мише тогда было не до этого.

Четырехэтажное здание Управления внутренних дел было всё ближе. Раньше Миша, будучи в этом районе, всегда просто проходил мимо этого строения. Он никогда не бывал внутри него – и вот теперь предоставляется такая возможность! Ах, прокрутить бы жизнь назад, как кинопленку… Какая-то часть Мишиной души, охочая до всего нового, тем не менее, оставалась даже довольна сложившейся ситуацией, поскольку дело, принявшее подобный оборот, сулило новые впечатления, однако в целом Миша был, конечно, жутко удручен своим положением и с тревогой ожидал следующих неприятностей.

Вот его ввели внутрь здания. Что-то сказав Чекисту, Бугай свернул направо и временно покинул задержанного. Чекист повел Мишу влево и остановился у дверного проема. По узкой лестнице вдвоем они поднялись на второй этаж. Затем, пройдя по пустому коридору, обставленному скамейками, Чекист и Миша дошли до нужного кабинета и вошли в него.

В кабинете находился другой милиционер, он сидел за компьютером и «резался» в какую-то игру. Обстановка в помещении свидетельствовала о том, что здесь, кроме того что работают, еще и ночуют, – имелась кушетка со скомканным шерстяным одеялом. На эту лежанку Миша обратил свое внимание в первую очередь, поскольку его подвели и усадили на стул, стоящий как раз рядом с ней. За несколько секунд Миша успел оглядеться по сторонам. Вид кабинета ему не доставил никакого удовольствия. Единственным украшением интерьера была большая карта города на противоположной стене, в довольно хорошем состоянии, – краски еще не обесцветились и сияли разноцветием условных обозначений. А всё остальное носило отпечаток былых десятилетий: массивный шкаф с книгами соответствующего направления, видавший виды письменный стол, еще шкаф, с левой стороны какой-то ящик, закрытый на замок. Всё темное, мрачное и строгое. «Видать, так положено», – мелькнуло в Мишином сознании.

– Давай, Рустам, допроси его, пока я тут рабочий стол приведу в порядок, – сказал Чекист, и Рустам, не отрываясь от экрана монитора, принялся спрашивать Мишу о том же самом, о чем его уже спрашивали на протяжении последних нескольких часов. Манера Рустама была своя, особенная. Он и на Мишу-то взглянул всего пару раз. Задаст вопрос монотонным голосом, прослушает будто бы ответ и потом так же, без интонации, спросит о том же самом. «На измор берет. Думает, я где-нибудь ошибусь, собьюсь, тут меня и подловит», – догадался Миша и, стараясь оставаться сосредоточенным, отвечал всё так же: «Нет, не брал», «Не знаю, кто брал», «Не знаю кто, но я не брал».

Потом вмешался Чекист и еще несколько раз упомянул про того же «дядю Ваню из Рязани», который единственный знает, куда делась чёртова дубленка. Вдруг в кабинет ворвался какой-то здоровенный мент. Сначала он коротко поговорил с Рустамом и Чекистом, потом те ему кивнули в сторону Миши: вот, мол, гляди какой, не сознаётся. Мент подошел к Мише, да как рявкнул громовым голосом: «Встать! Ты украл! Молчать! Я тебя ни о чем еще не спрашивал! Где сообщники?! Говори! Да щас – «нету»! Куда, сука, куртку дел?! Я тебя спрашиваю! А?! Ты чё, охренел?! По хлебалу захотелось?!» Но такая «беседа», к счастью, была недолгой – мент, как ни в чем не бывало, вышел из кабинета. Миша сел на свое место, но не успел даже успокоиться после столь мощного потока незаслуженной брани, как Чекист и Рустам принялись за свое. Они не били его, нет. Может быть, уже одно это хорошо. Но они, как могли, поливали его грязью, ругали матом, ни во что не ставя, опускали его ниже статуса животного – а Миша теперь просто не в силах был оправдаться.

Спустя некоторое время в кабинет вошел Бугай. Он сообщил, что скоро сюда придет Кавказец, поэтому лучше бы было Мишу куда-нибудь увести.

Минуя этажи, коридоры и решетчатые двери, Миша под конвоем Чекиста пришел в некий приемный пункт – помещение, полное разного сброда. Здесь находились алкаши, требовавшие вернуть им отнятую у них поллитровку, побитые бичи, молчаливые бомжи, а сбоку, за решеткой, в небольшой камере, четверо подростков – пацаны то умоляли «начальников» отпустить их домой, то просили алкашей дать им закурить, то, ничего не добившись, начинали поносить и тех, и других. Вся эта компания находилась под присмотром дежурных, сюда-то и попал Миша, никогда ранее не бывавший в подобном месте. Чекист привел его, приказал сесть на скамейку и дожидаться его возвращения, а сам ушел, по-видимому, обратно в кабинет. Миша просидел в атмосфере подонщины, слыша и видя всё, где-то полчаса. Потом вернулся Чекист и сказал следовать за ним.

В кабинете были только Бугай и Рустам.

– Ну, что, говоришь, не ты украл дубленку? – спросил Бугай Мишу, однако тон голоса уже не был столь категоричен, как еще совсем недавно.

– Не я, – ответил тихо Миша.

– Понятно. Мы уже сказали ему, что это не ты сделал. Вроде как он и сам это понял, – ответил Бугай, имея в виду Кавказца. – В таком случае теперь мы должны снять с тебя показания как со свидетеля. Садись.

Время от времени задавая Мише вопросы, Бугай стал записывать на стандартном бланке свидетельские показания, потом дал Мише прочесть и попросил поставить подпись, если всё записано верно. Миша внимательно прочитал весь текст и расписался.

После этого милиционеры не сразу отпустили новоиспеченного свидетеля, а внезапно подобрели, стали проявлять к нему внимание, интересоваться его жизнью: где, мол, учишься, куда хочешь идти дальше, как вообще живешь и так далее. Сначала это было даже приятно, потом постепенно поднадоело, а вскоре стало слишком сильно напоминать очередной допрос.

Во время возникшей паузы Миша спросил:

– Ну, я могу идти?

– М-м-м… Можешь, – ответил Бугай и, обращаясь к Чекисту, сказал: – Витя, проводи его.

– А меня это… того… не прибьют по дороге? – добавил неожиданно Миша. Надо было чувствовать его состояние: он не ел с обеда, получил внезапный колоссальный стресс, упал в глазах многих людей, и, к тому же, теперь ему просто было страшно за себя и за своих близких – ведь он встретился с представителями «криминальной России» лицом к лицу, и они угрожали убить его!

На несколько секунд в воздухе повисло молчание. Милиция не могла дать полной гарантии сохранения Мишиной жизни! И это даже после того, как стало ясно, что Миша в этом деле ни при чем, что в городе орудует некая воровская банда, подделывающая номерки, делающая это настолько профессионально, что от их махинаций страдают невинные люди, а сами преступники остаются до сих пор не пойманными и не несут никакой ответственности за свои деяния.

– Но мы же всё ему объяснили. Он согласился с нашими доводами. Поэтому тебе, я думаю, нечего бояться, – ответил Бугай, но особой уверенности в его словах не чувствовалось…

«Шаг, другой, третий. Прочь отсюда. Не хочу здесь оказаться еще раз. Никого нет? Сейчас как выедут из-за угла и расстреляют меня. Тра-та-та… Как в кино. Боже мой, как я устал. Дойти бы только до дома целым и невредимым. Хотя я уже повредился. Сердце так бьется. Только бы дойти. Вдруг он не поверил им, как и мне? Вдруг захочет просто отомстить мне за то, что я не взял вину на себя? А те, в милиции, все-таки, когда мне поверили? Ведь с самого начала было ясно, что я просто не мог украсть эту куртку. Тогда зачем всё это? Зачем они так делали? Что я им…»

Через полчаса Миша был дома. Неимоверно уставший, он лежал на кровати, но ему не спалось. На душе было пусто и больно, как будто из ее глубины вырвали нечто очень дорогое и растоптали прямо у него на глазах.

ноябрь 2000 – апрель 2002

⇐ Предыдущая 1 2 3 45