Борис Бурлак. 5 страница

Он присматривался к хлебам и вспоминал недавний крупный разговор с секретарем парткома. Началось-то с пустяка — с матрацев для студентов, приехавших на уборку. Захар настаивал немедленно послать гонца в область, а он воспротивился:

— Ничего, обойдутся без приданого. Солома — лучшая постель для молодежи.

— Но в совхозе не хватает и одеял.

— Может, распорядитесь поставить на токах никелированные кровати? Привыкли ухаживать за молодежью. Сами балуете и сами же потом жалуетесь: откуда развелось у нас столько аристократов?

— Мы с вами, Павел Фомич, говорим на разных языках.

— Жаль. Кого бы нам взять в переводчики?

— Обратимся в райком.

— Только не пугайте, — Витковский подергивал плечами, будто стараясь сбросить груз. — Если вам угодно поднять вопрос о матрацах на п р и н ц и п и а л ь н у ю высоту, то, что ж, поднимайте. Вы, Захар Александрович, и не представляете себе, каких усилий стоит исправление ошибок в воспитании молодежи. Придет в армию девятнадцатилетний г е н и й — узкобрючник, сопляк какой-нибудь и начинает брюзжать по всякому поводу: старшина ему не нравится, распорядок дня его не устраивает, в дисциплине он не видит смысла. Вот и приходится заново переучивать этих великовозрастных дитятей...

— Вы забываете, что молодежь поднимала целину.

— Недоставало еще, чтобы мы с вами пахали, а они покрикивали на нас. Но много ли их осело на целине?

— Опять же виноваты мы сами.

— То есть? Не обеспечили матрацами? Привыкли вы стелить для этих г е р о е в пуховики и уговаривать в газетах: приезжайте, сынки, у нас здесь мягко, тепло, уютно, как у матушки!

— Во всяком случае, не надо создавать искусственные трудности.

— Но и ни к чему искусственный климат! На войне геройский поступок совершается в считанные минуты, иногда в секунды. А в мирное время подвиг измеряется месяцами, годами, если не считать чрезвычайных случаев.

— Все это правильно...

— Но подавай студентикам соответствующие условия для свершения подвига! Понятно. Что ж, посылайте в область за матрацами и одеялами. Осенью спишем за казенный счет (у Госбанка счет миллиардный!). Здесь так и было заведено с пятьдесят четвертого года. Хуже нет пожинать плоды бесхозяйственности своих предшественников.

— Куда приятнее пожинать одну пшеничку, — мягко подковырнул его Захар, довольный уже тем, что директор отступил.

— Пшеничку, пшеничку! — подхватил Витковский (его раздражал этот невозмутимый человек с круглой лысинкой и вечной улыбкой на губах). — Вы, что же, верите, что мы сдадим два миллиона пудов хлеба? Нам с вами еще придется пожинать и плоды безответственности наших предшественников. Они каждый год сулили два миллиона, а сдавали еле-еле полтора. Мы теперь тоже будем выглядеть обманщиками в глазах всей области, — ни у кого же не поднимется рука перечеркнуть липовые обязательства!..

Когда Витковский начинал сердиться не на шутку, то все ниже клонил голову, почти упираясь подбородком в грудь, и синеватый след порошинок на подбородке становился заметным издали.

— А что, если мы выполним эти обязательства, что вы тогда скажете, Павел Фомич?

— То есть?

— Обязательства-то ведь не наши, а чужие.

— Ах, вот в чем дело! Понятно. Не беспокойтесь, Захар Александрович, мне чужая слава не нужна. Не за тем я сюда приехал.

— Слава никогда не бывает собственной на все сто процентов. Помните, как сказал один поэт: «Города сдают солдаты, генералы их берут».

— Вашему стихотворцу не мешало бы для начала пройти допризывную подготовку, а потом уже философствовать насчет сданных и взятых городов. Но вы зря пытаетесь сбить меня стихами. В данном случае получается как раз наоборот: обязательства берут г е р о и, мы же с вами должны их выполнять. Я стою за твердый план. Выполнишь — молодец, перевыполнишь — дважды молодец. А то привыкли щеголять обязательствами, дополнительными, повышенными, и так далее. План — закон. И не следует превращать его в вечный законопроект, который без конца обсуждается, исправляется, дополняется, а в конце года не выполняется.

Захар отчасти был согласен с ним, но его окончательно вывела из равновесия эта манера Витковского безапелляционно рассуждать о деревенских делах.

— Вы слишком много на себя берете, уважаемый Павел Фомич, — как можно сдержаннее заметил он. — Мы с помощью наших обязательств социализм построили. Ведь одними приказами зерновую проблему не решишь. Поверьте мне. Я всю жизнь отдал зерновой проблеме.

— Поздравляю вас! Не потому ли вы так рьяно защищаете любителей снимать сливки с целины? В чем дело, не понимаю. Разве вы не видите, до чего довел этот совхоз г е р о й Коротков? Центральная усадьба мало чем отличается от какого-нибудь стойбища кочевников. Отделений в совхозе нет. Животноводство в запущенном состоянии. Поля сплошь засорены овсюгом. Комбайны ржавеют под открытым небом, на загонах валяются плуги и бороны. Семена и те хранить негде. А директор, отмеченный высокими наградами, освобождается от работы по личному желанию, получает персональную пенсию и живет себе припеваючи. Да его бы за одно очковтирательство следовало исключить из партии!..

— Не судите нашего брата военно-полевым судом, — сказал Захар, выбрав удобную минуту. — Я знаю бывшего директора и не верю, чтобы Коротков шел на сознательный обман. Помню, он работал в войну по соседству со мной, тоже секретарем райкома. Знаете, какое тогда было положение в деревне? Сеяли на коровах. Один мои знакомый, кандидат сельскохозяйственных наук, с жаром доказывал на всех собраниях, что для коров даже полезно боронование, которое, якобы, способствует увеличению удоев! Но что было делать, когда немцы вышли к Волге, а у нас, к примеру, на весь район оставалось с десяток негодных тракторов да сотни две забракованных военведом лошаденок. Хлеб на элеватор вывозили тоже на коровах. Тащится, бывало, солдатка на своей буренушке: остановится, поплачет, подоит буренушку, — тем и сыта. Да что там говорить, картошку делили между вдовами как сахар: по килограмму. Все, под метелку, отдавали фронту. Нагрузишь, бывало, несколько вагонов мукой и овощами, отправишь на фронт, а немцы разбомбят их в пути. И снова идешь по дворам. Благо, народ не отказывал. Вот так и Коротков проводил хлебозаготовки в черные дни сорок второго года.

— То есть вы хотите разжалобить меня? — прервал его Витковский.

— Нет, мне хочется, чтобы вы имели правильное представление о своем предшественнике.

— То есть?

— Что и он знает, почем фунт лиха.

— Понятно, не суди — да не судим будешь! Но коротковых, хотя они и бороновали на коровах, надо решительно освобождать от работы.

— А как с нами быть? Вы запасник, а я отставной секретарь райкома.

— Гм... Что ж, если не выдержу испытательного срока, то, пожалуйста, без церемоний. Как, принимаете мое условие?

— Поживем — увидим, — уклончиво ответил Захар.

Витковский привык вставать чуть свет. Поднявшись в половине пятого, он позвонил в гараж, и, позавтракав на скорую руку, без шофера отправился в дальние бригады. Проезжая мимо финского домика с занавешенными окнами, в котором обосновался секретарь парткома, он вспомнил о вчерашнем разговоре и улыбнулся снисходительно: «Пыжится, хорохорится, а силенок-то уж нет, отвоевал свое.»

Ночью прошел дождик. И когда выглянуло чисто вымытое солнце, мириады хрустальных подвесок заискрились на полях, на обочинах дорог. Витковский редко подводил баланс своих радостей и печалей, он не любил заниматься «бухгалтерией души»; но сегодня, тронутый всей этой прелестью раннего утра, он неожиданно вспомнил покойную жену, Юлию Васильевну, вспомнил и ребят — Зою и Володю и тетю Пашу, добрую пожилую женщину, верную спутницу его. С Юлией он расстался вскоре после войны: она хотела «наказать» его за черствое отношение к детям. Но случилось так, что сама себя наказала дико и жестоко, утонув в Западной Двине во время катастрофы прогулочного пароходика. Зою и Владимира, едва не погибших вместе с матерью, воспитала тетя Паша. И вот дочь вышла замуж за инженера, дельного, серьезного; сын женился на актрисе драматического театра. А у него самого, их отца, до сих пор не было и нет цельного, запоминающегося счастья. Все в отрывках. Все откладывалось на будущее, словно ему обещана вторая жизнь. Но где же она, эта зрелая мужская молодость, о которой смутно думалось в часы досуга? Трудно сказать, когда любовь всего нужнее человеку; в молодые или, может, в средние лета. Конечно, были и встречи, и увлечения, но ему всегда казалось, что женщины ценят в нем только его заслуги да это звание, и он решительно проходил мимо них, втайне еще надеясь на какое-то чудо впереди. Его начинали сторониться, вокруг него образовывался вакуум: он выглядел этаким гордым однолюбом и в то же время с явным усилием над собой припоминал свою Юлию Васильевну, поражаясь собственному безразличию к прошлому...

Увидев сейчас беркута, опустившегося на телефонный столб, неподалеку от буровой, Павел Фомич затормозил машину, взял с заднего сиденья малокалиберку и, открыв дверцу, тщательно прицелился с упора. Это был совсем молоденький подорлик, которому бы кружить да кружить над степью. Павел Фомич невольно опустил винтовку. Но в это время беркут взлетел, — и он не удержался, выстрелил вдогонку. Тот запрокинулся, как от сильного порыва ветра, попытался выровняться, не смог, начал падать, загребая воздух одним крылом.

Подорлик упал рядом с дорогой и тут же заковылял в пшеницу, оставляя на метелках ковыля прерывчатый пунцовый след. Перед глубокой бороздой он остановился, расправил темно-серые, с белым подбоем крылья, намереваясь перемахнуть через препятствие, и, уже не в силах оторваться от земли, свалился в борозду. Витковский подошел к нему. Беркут встрепенулся, гневно кося орлиным глазом, готовый защищаться до последнего.

— Стойте, не стреляйте!..

Витковский оглянулся.

От буровой вышки, косогором, быстро спускалась Журина по узенькой тропинке, петляющей среди бобовника. Она клонилась всем корпусом назад, упруго ступая на ковыль.

— Ну зачем вы, Павел Фомич, ранили его? — спросила Журина, подойдя вплотную.

— Я и сам жалею.

— Какой был славный. Целыми часами парил над нашей буровой. Мы к нему так привыкли, и он к нам привык — подпускал очень близко. Ах, Павел Фомич, Павел Фомич...

— Если бы я знал, Наталья Сергеевна.

— Не оправдывайтесь, — говорила она, рассматривая беркута, который и сейчас, умирая, слабо взмахивал крыльями в глубокой борозде, все еще надеясь взлететь над степью.

— Хотите, я сделаю для вас...

— Что, чучело? Нет, нет!

— Напрасно, — Витковский взял его за крыло. — Смотрите, какой размах крыльев, почти в мой рост.

Подорлик изловчился, и не успел Витковский бросить его наземь, как он вонзил клюв ему в запястье.

— Какой вы, однако, неосторожный, — испугалась Наталья.

— Отомстил все-таки.

— До крови?

— Кровь за кровь.

— О-о, надо немедленно перевязать. Только чем же?.. А вот, чистый платок. Давайте, я перевяжу.

Но ранка оказалась глубокой, платок сразу стал мокрым от крови. Тогда Наталья достала из полевой сумки шелковую косынку и что есть силы перетянула ему руку повыше локтя.

Он покорно повиновался ей.

— Вы умеете отлично накладывать жгуты.

— Училась на курсах медсестер. Только воевать не пришлось. Не отпустил начальник геологической партии, мы тогда вели разведку на хромиты. Так я и смирилась, хотя настроение было самое решительное — в тот год погиб мой муж.

— Когда же это случилось?

— В сорок третьем.

— Где?

— Если бы я знала...

Витковский помолчал и вдруг предложил:

— Может быть, подвезти вас на базу экспедиции?

— Нет, спасибо. У меня есть дела на буровой.

— Жаль, жаль. — Ему хотелось поговорить с ней, но он понял, что настроение у нее испортилось, и всему виной этот подорлик. — Что ж, Наталья Сергеевна, до свидания.

— Всего доброго, Павел Фомич.

Она присела на бровку прошлогодней борозды и остановила взгляд на беркуте: он был мертв. Не успел и налетаться вдоволь. Все резвился, кружил над окрестными высотками, не боясь людей. Неопытный еще, доверчивый. И вот сбит на взлете, просто так, ради забавы. Ах, Павел Фомич, Павел Фомич. Погорячился в спортивном азарте, а теперь чувствует себя неловко.

Наталья поднялась, медленно пошла в гору.

Странно, до самого вечера ей не давал покоя сегодняшний случай на полевой дороге. В конце концов она вынуждена была признаться себе, что не думать о Витковском уже не может. После их первой встречи на берегу протоки он все настойчивее искал новых встреч, и все тревожнее становилось на душе у Натальи: а что если это любовь? Тревога сменялась радостью, кратковременной и бурной, как в юности. И вслед за тем наступал час раздумья о прошлом и о будущем. Эту переменчивость в ее настроении заметила Надя Бороздина, которая недавно спросила ни с того, ни с сего: «А вам Витковский нравится?» Она уклонилась от ответа. «Нравится, определенно нравится! — торжествовала Надя, точно это было ее великое открытие. — Довольно притворяться! Хотите, я узнаю кое-что о нем здесь, у одного служаки? Он видел его на фронте. А?» — «Какое это имеет значение?» — слабо, для приличия возразила Наталья. И уже через несколько дней Надя с увлечением рисовала, не жалея красок, портрет бесстрашного, сурового, но справедливого человека, любимца Федора Герасимова, который готов был идти за ним в огонь и в воду. Судя по всему, она перестаралась. Она еще и не догадывается, что именно в срединные годы легче всего ошибиться, понадеявшись на силу привычки. Все, что угодно, только не привычка — родная сестра житейского благоразумия.

Тогда подальше от такого счастьица с Павлом Фомичом Витковским...

А ему в тот день было не до лирики. Его без конца раздражали непорядки на бригадных станах. То штурвальных не подобрали, то продуктов не подвезли, то какой-то неисправимый искатель приключений отправился на мотоцикле в соседний Казахстан за водкой. Он укреплял дисциплину твердой рукой: немедленно писал приказы, строго наказывал виновных и мчался дальше. Нарочные, посылаемые им на центральную усадьбу, всех подняли на ноги: главного инженера, председателя рабкоопа, главного агронома, секретаря парткома, главного бухгалтера.

Он вернулся поздно вечером, бросил запыленный «газик» прямо у крыльца своего пустого дома и, умывшись, лег спать. Не хотелось ни есть, ни читать газеты. Даже радио не включил. Устал сильно. И расстроился: около двух месяцев он в совхозе, а до сих пор не может подобрать вожжи, распущенные его предшественником.

Он сердито переворачивался с боку на бок: опять эта бессонница, как в Риге. Пошарил на тумбочке коробку папирос, разбередил ранку на запястье — и только сейчас вспомнил Журину: «Сердобольная, щепетильная дамочка, готовая расплакаться над каждой птахой». Но нет, неправда! Он ясно представил себе, как Наталья спускалась по косогору, как ловко делала ему перевязку, не замечая, что ее заносчиво вздернутые, словно у девчонки, груди касались его руки; как изменилась она в лице, нечаянно заговорив о погибшем на фронте муже...

Сколько было ей тогда, в сорок третьем? Пожалуй, не больше двадцати. И с тех пор одна. Чувствуется характер... Так в чем же дело? Не раздумывай, Павел, живо иди навстречу, пока не поздно. Ты же знаешь, что в такие годы легко и разминуться.

Тылы, тылы...

О чем бы ни заходила речь на планерках в тресте или на партийных собраниях под открытым небом, какие бы вопросы мировой политики ни обсуждались среди рабочих, все, в конце концов, сводилось к одному: как ускорить подвоз строительных материалов на площадку.

Случалось, что бригады каменщиков перехватывали друг у друга машины с кирпичом, не обращая внимания на уговоры и угрозы работников технического снабжения, и сразу же пускали кирпич в дело, пока не появлялся на месте происшествия Братчиков. Пришлось даже уволить одного из бригадиров.

Тылы находились в ста двадцати километрах от площадки: на маленькую железнодорожную станцию с громким названием «Интернациональная», что затерялась в безводной степи, прибывали эшелоны со всяким добром, которое сам Госплан, обычно прижимистый и скуповатый, щедро слал на стройку. Дальше все это надо было перевозить на грузовиках, которых не хватало. Синев оказался в роли «Чуснабарма», как в шутку называл Василия Александровича начальник строительства.

— А что сие значит? — спросил он Братчикова, впервые услышав от него это диковинное словообразование.

— Не знаешь? Тоже мне, военная косточка! Была такая должность во времена гражданской войны. Чуснабарм — чрезвычайный уполномоченный по снабжению армии. Одним словом, гроза. Это тебе не уполномоченный по хлебозаготовкам. Бери выше!

И Синеву действительно приходилось «брать выше»: так как не хватало и шоферов, он ввел на автобазе десятичасовой рабочий день при молчаливом согласии постройкома, председателем которого был избран отставной майор, никогда не состоявший ни в каком профсоюзе. Среди демобилизованных солдат и офицеров продолжал действовать армейский распорядок дня, и кодекс законов о труде еще не был признан этими людьми, привыкшими выполнять свой долг без всяких компенсаций.

Синев появлялся в гараже с восходом солнца, когда водители, приняв машины из рук в руки, тут же заправляли их горючим и, наскоро оформив путевки у дежурного диспетчера, отправлялись в дальний рейс, по холодку. Синев подсаживался к кому-нибудь в кабинку. Безвестный проселок-летник, с зеленой серединкой подорожника меж колеями, давно превратился в широкий, до блеска накатанный большак. Василий Александрович не раз удивлялся тому, как это расстояние от стройки до железнодорожной станции все сокращается и сокращается: месяц назад спидометр отсчитывал сто двадцать два с половиной километра, потом, стал отсчитывать чуть больше ста двадцати, а сегодня набралось сто восемнадцать и три десятых. Не сговариваясь друг с другом, шоферы спрямляли даже малые извилины бывшего проселка — то угол срежут, то, минуя мостик через обессилевший ручей, махнут прямо через овраг, то, не объезжая кулигу буйного чилижника, проложат торный шлях по целине. Так вот и сэкономили четыре километра.

— Кто же у вас додумался до этого? — спросил он сегодня своего старого знакомого, что ловил раков на Сухой речке.

— Оно само собой получается, товарищ начальник. Один рискнет, другой — за ним; глядишь, к вечеру появилась новая дорожка. Обычное дело у нашей братии. Дороги всегда прокладываются сообща.

— Ну а раков-то все ловишь?

— Теперь не до них, товарищ начальник. Еле успеваю делать две ездки в смену. Не поверите, ладони прикипают к баранке. Спасибо вам, вы тогда спасли меня, а то бы Алексей Викторович показал, где раки зимуют!

Синев посмеивался, слушая его. А он — рад случаю (есть с кем потолковать в пути) — с удовольствием продолжал:

— Был у нас на фронте командир автомобильной роты...

— Разве ты воевал?

— Что, не верится? Маленькая собачка до старости щенок! Так вот, был у нас командир автороты, вспыльчивый, но незлопамятный. Настоящий русак. Однажды залетел я наброшенное немцами минное поле, — тоже не терпелось срезать уголок, вот и не обратил внимания на колышек, который воткнули саперы. Остановился уже в двух шагах от мины, что вылупилась из-под снега. Слез, только хотел шагнуть, да замер, нога повисла в воздухе: куда ни глянь, всюду эти вьюшки, а одна, противотанковая, верите ли, устроилась под самым карданным валом. Крышка тебе, товарищ Гущин! — это я о себе так думаю. Откуда ни возьмись командир автороты. Как напустился на меня: «Что, соскучился по тому свету? Могу командировать туда, где Макар телят не пас!» Мне сделалось до того весело, что я не совладал с собой, говорю ему: «Поздно, товарищ капитан, посылать меня к Макару, я и без того очутился там, где он не пасет своих телят...» Смотрю, капитан ухмыльнулся разок, другой и расхохотался, сел на подножку, протянул мне шикарные венгерские сигареты, какие курил разве только Хорти. Потом мы добрый час вытаскивали с этого чертова поля мой грузовичок, осторожненько тащили, минуя каждую кочку. Комроты все удивлялся, до чего ж я лихо проехался между смертями, не задел ни одну из них. Фортуна!

«Куда ты клонишь?» — подумал Синев.

— Это я к тому, товарищ начальник, что русские любят припугнуть. Но добрее нас, русских, нет на свете. Отходчивые мы. Согласны?

— Согласен.

— Но плохо, что мы отходчивые. Американцы минируют целые государства, а у нас солдаты строят детясли. Не надо бы нам выказывать свою доброту. Согласны?

— Не согласен.

Гущин замолчал, будто приглядываясь к свежему следу на ковыле: кто-то продолжал сокращать длинный путь от станции до стройки. Он решительно свернул с дороги на этот след, тайком покосился на пассажира: вот, мол, начальник, и сбросили со счета новую сотню метров.

Синев вернулся на площадку в полдень. Зашел в столовую, — ну совершенно негде приткнуться.

— А вас разыскивает управляющий, — увидев его, сказал Федор.

В кабинете Братчикова дым коромыслом. Все курят, а хозяин больше всех, чугунная пепельница доверху наполнена окурками. Тут были начальник строительного управления совнархоза Зареченцев, не знакомый Синеву работник обкома партии, Витковский и Захар Александрович.

— Помогай, ради бога! — обратился к нему Братчиков. — С утра атакуют с четырех сторон, не успеваю отбиваться! Одним словом, забирают транспорт на уборочную.

— Сколько?

— Порядка тридцати машин.

— Где тонко, там и рвется, — Синев окинул быстрым взглядом весь синклит.

— Считаю, что заново открывать дискуссию нет смысла, — сухо заметил товарищ из обкома.

— Вопрос решен, — поддержал его Витковский.

— Видал, как разговаривают с нашим братом! — Алексей Викторович живо повернулся к своему заместителю.

— По идее, надо подчиниться, раз обком требует... У вас с собой постановление бюро? — спросил Синев представителя области.

— Какое еще постановление? Я являюсь уполномоченным по Целинному району.

— Этого мало.

— Как вы сказали?

— Я сказал, что этого мало. Вы кто по должности?

— Заведующий сельскохозяйственным отделом.

— В обкоме есть строительный отдел, а в строительном отделе есть свой заведующий. Надеюсь, вы не лишаете нас права обратиться к нему?

— Вениамин Николаевич, я прошу вас навести порядок! — вскипел уполномоченный. — Вы, как ответственное лицо, как начальник управления совета народного хозяйства, должны распорядиться, чтобы немедленно были выделены тридцать кузовных машин. Иначе я сейчас же буду звонить первому секретарю!

— Василий, не задирайся, — вполголоса сказал брату Захар.

Витковский молча наблюдал всю эту сценку. Впрочем, Синев его не удивлял: он и в армии не отличался выдержкой.

— Мы обсудим, разберемся, товарищ Осинков, — отступал тем временем, прикрывая своего зама, Братчиков. — Постараемся найти выход из положения.

— Нет, я отказываюсь понимать ваши порядки! Кто же здесь управляющий? Синев или вы? Вы или Синев? Я доложу первому секретарю. Сегодня же, сейчас же!

Синев снял трубку, заказал разговор с обкомом.

— Зря волнуетесь, товарищ Оси́нков.

— Осинко́в.

— Простите, вечно путаю ударения. Сейчас нас соединят с первым секретарем, и все станет ясно.

— Я обойдусь без вашей помощи.

— Нам бы очень хотелось этого. Хлеб хлебом, но мы тоже не можем останавливать стройку. Верно? Верно. Скоро ударят ночные заморозки, а у нас три тысячи человек живут в палатках. Поймите, товарищ Оси́нков... виноват, Осинко́в.

— Не тратьте время.

— Верно, мы слишком долго убеждаем друг друга в том, в чем давным-давно убеждены.

Зазвонил телефон. В комнате установилась тишина.

— Пожалуйста, товарищ Осинков, соединяют с первым, — Синев подал трубку, но уполномоченный по Целинному району сердито отвернулся.

— Что?.. Никто не отвечает? Какая досада! Перенесите разговор на вечер. — Он отодвинул телефон и косо глянул, тая усмешку, на Осинкова.

— Считаю, Алексей Викторович, что вопрос остается открытым только до завтра, — сказал Осинков. — Завтра получите решение бюро райкома.

Братчиков утвердительно наклонил свою седую голову.

— Вы, кажется, оговорились, речь идет о решении бюро обкома, — сказал Синев.

— Раньше за подобный саботаж выгоняли из партии!

Синев вспыхнул, подошел к Осинкову и, чеканя каждое слово, сказал ему в лицо:

— Не удастся вам сделать меня беспартийным. Опоздали, дорогой товарищ.

— Посмотрим, посмотрим... — в замешательстве говорил тот, направляясь к двери.

Витковский и Захар тоже встали.

— Жаль, что не договорились мирно, — прощаясь с Синевым, сказал Витковский.

— По вашей вине.

— То есть?

— У вашей стороны не оказалось законных полномочий.

Захар покачал головой неодобрительно и вышел вслед за директором совхоза.

Строители остались одни. С минуту они молчали, остывая после этой перепалки. Алексей Викторович бесцельно перебирал служебные бумаги на столе. Зареченцев углубился в чертежи, а Синев мерным шагом ходил по кабинету. Наконец он остановился, спросил Зареченцева:

— Вениамин Николаевич, вы знаете этого Осинкова?

— Встречался иногда в президиуме какого-нибудь собрания.

— Хорошо, что его поздно стали выбирать в президиум, а то бы такой д е я т е л ь не одного упрятал туда, где Макар телят не пас, — он вспомнил шофера Гущина и улыбнулся.

— Да, мужик крутой.

— А отступил, когда дело дошло до первого секретаря, — сказал Братчиков.

— Не понимаю, почему вы-то готовы были отдать грузовики без боя? В такое время?

— Видите ли, Василий Александрович, — неохотно начал, протирая пенсне, Зареченцев, — возможно, придется законсервировать стройку до весны.

— Что, что?!

— До холодов остается месяц-полтора, а на площадке подготовлено к сдаче в эксплуатацию максимум четыре тысячи квадратных метров жилой площади. Примерно столько же находится в заделе. Мы не можем рисковать здоровьем людей. Кстати, чтобы сохранить кадры, временно переведем их на соседние стройки.

— Зачем же было огород городить? Это что, окончательное решение или только предположение?

— Это мнение некоторых товарищей из совнархоза.

— В том числе и ваше? Тогда мы с вами, Вениамин Николаевич, непримиримые враги.

— Хочу верить, что не на всю жизнь.

— Мнение некоторых товарищей! А вы посоветовались, к примеру, с теми товарищами, о здоровье которых так печетесь? Что они скажут, как вы думаете? В конце концов речь не только о консервации стройки. Это еще полбеды. Но в какое положение вы ставите людей? Молодых людей? Какое разочарование вызовет у них эта ваша консервация?.. Что же ты молчишь, Алексей?

— Мы уже здесь накричались до хрипоты. Вечером партийное собрание, надо поберечь голосовые связки.

— Партсобрание? Очень хорошо. А завтра надо собрать всех рабочих.

— Не следует устраивать митингов, — недовольно поморщился Зареченцев.

— Вениамин Николаевич, я уважаю вас как опытного специалиста...

— Весьма признателен вам.

— Но без горячих слов не обойдется. Стройка — это не только проекты, техника, материалы. Значительная часть жизни каждого из нас накрепко связана теперь с этой стройкой. И уж разрешите нам помитинговать. Если с нами не согласятся в совнархозе, пойдем в обком, не согласятся в обкоме — тогда в ЦК. Строителям нечего терять, кроме своих палаток! Так, что ли, Алексей?

— Гм...

— Наступление, как говорил еще Клаузевиц, сильная форма обороны.

— Послушайте, товарищи, положение весьма, весьма сложное, — Зареченцев свернул в трубочку план микрорайона и подошел к окну. — Нас подвели железнодорожники. Мы надеялись, что они откроют рабочее движение по новой ветке в июле, максимум в августе. Однако первый поезд прибудет на площадку, видимо, не раньше октябрьских праздников. Наличный автопарк не сможет обеспечить подвоз материалов, необходимых для достройки начатого жилья. Мы вступим в зиму абсолютно неподготовленными... — Он говорил тихо, не спеша, по памяти называя цифры.

Братчиков слушал внимательно, раздумывая, Синев слушал по обязанности, ему не терпелось прервать Зареченцева на полуслове.

— Простите меня за солдатскую прямолинейность, но мне кажется, что вам не удалось защитить эту диссертацию на тему «Новейшие методы консервации ударных строек!»

Братчиков предостерегающе поднял руку, но Синев и без того почувствовал себя неловко (что-то он со всеми задирается, как мальчишка!).

— Я, в свою очередь, должен признаться, что ваша горячность доставляет мне истинное удовольствие, — сказал Зареченцев. — Я рад, что недавний артиллерист столь быстро принял строительную веру.

Синев промолчал. Взглянув на часы, он вспомнил, что не обедал, и поспешил в столовую, пока ее не закрыли.

Навстречу ему шли молодые люди, направляясь на свои объекты. Многие были одеты по-военному: защитные гимнастерки с темными следами от погон, лихо заломленные пилотки. Эти молодцы не успели еще отвыкнуть и от строевого шага.

«Трудненько придется Вениамину Николаевичу Зареченцеву отстаивать мнение н е к о т о р ы х товарищей», — весело подумал он, с удовольствием отвечая на приветствия браво козыряющих парней.

Действительно, на закрытом партсобрании Зареченцев выступал дважды. Первую речь он посвятил обстоятельному обзору состояния стройки. Он говорил долго, то и дело снимая пенсне и надевая роговые очки, когда обращался к документам. В конце прозрачно намекнул, что работы, возможно, придется прекратить до будущей весны. Поднялся шум, все требовали слова. Лишь двое инженеров из управления треста поддержали начальника строительного управления совнархоза. Здесь бы ему и сделать для себя единственно верный вывод: присоединиться к большинству. Но он выступил вторично, стал расписывать суровый характер степной зимы с ее черными метелями, крепчайшими морозами, буйными ветрами. И как это Зареченцев допустил такой просчет, словно позабыв, что перед ним не просто вербованные люди. Туго, туго пришлось Вениамину Николаевичу. Один не в меру разгорячившийся оратор обвинил его чуть ли не в злом умысле.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒