Борис Бурлак. 2 страница

— Хотите испытать счастье? — спросила Наталья.

— Нет уж, я посмотрю, поучусь.

— Ветрено сегодня, ну да нам только на уху.

Она размотала капроновую леску, как заправский рыбак насадила на крючок извивающегося червя и, плавно размахнувшись, забросила удочку подальше от тальника. Выпрямилась, замерла.

— Смотрите, смотрите, — зашептала она.

— Смотрю, смотрю...

Поплавок нырнул раз, второй. Ширясь и слабея, побежали от него круги. Когда их внешний ободок коснулся тальника, поплавок нырнул в третий раз — глубоко, совсем, и Наталья, изогнувшись, ловко подсекла, уверенно и не спеша выбросила на берег окуня. Ощетинившись, он упал в траву — зеленоватый, с темными полудужьями на спинке. Надя вскрикнула от радости. Теперь она уже с завистью поглядывала на то, как Журина, раскрасневшись и вытягиваясь в струнку, с мальчишеским азартом выуживала очередного окуня.

— Однако пора домой, — сказала Наталья.

— Да, пожалуй, — неохотно согласилась Надя. Она готова была простоять здесь дотемна.

И за ужином Наталья говорила о чем угодно, только не о себе. Рассказывала историю открытия в Зауралье никеле-кобальтового месторождения, живо интересовалась строительными делами. «Привыкла жить одной работой», — отметила Надежда.

— Оставайся у меня, — предложила вдруг хозяйка. — В самом деле, завтра же воскресенье.

— Нет-нет, я пойду. Мой дядюшка строгих правил, начнет разыскивать по всей округе.

Над степью полыхала вечерняя заря. Где-то там, за Уралом, июньское солнце подожгло сухие ковыли, и они, мгновенно разгоревшись, щедро высветили все ближнее Притоболье, — так, что была видна на озерах каждая камышинка. Ветер дул с запада: огненный вал, казалось, приближался с такой скоростью, что вот сейчас степной пожар перекинется и на строительные леса, забушует в междуозерье, вскинется над чащобой камыша, испепелит все живое и пойдет дальше на восток, в Сибирь. Недаром в небе то и дело, спеша необыкновенно, пролетают встревоженные утки, и беркут, которому давно пора бы на покой, кружит, набирая высоту, над холмом с гранитным выступом. Странно, что никто не бьет в набат.

— Значит, завтра опять будет ветрено, надоело уже, — сказала Наталья. — Ну вот, я проводила тебя. До свидания.

— Спокойной ночи. Спасибо вам за все.

Отойдя друг от друга на несколько шагов, они оглянулись как по уговору. Надя не нашлась, что еще сказать ей на прощание, а Наталья крикнула, приветственно махнув рукой:

— Заходи обязательно!..

«Ненайденная любовь — та же потеря», — заключила Журина, думая о Бороздиной.

Верно, Надя в свои двадцать девять лет не торопилась выходить замуж, хотя всех ее близких, особенно тетю, явно беспокоила ее неустроенная жизнь. Мария Анисимовна часто говорила своей племяннице: «Гордая ты, вся в покойную матушку. Та тоже выбирала, выбирала, да и выбрала. Не вышла, а прямо-таки выскочила замуж из окна родительского дома». Надя отмалчивалась. А когда Варя, ее младшая сестра, выпускница строительного техникума, объявила неожиданно, что зарегистрировалась с каким-то Владиславом, однокурсником и р е д к и м парнем, Мария Анисимовна сказала в сердцах старшей: «Вот тебе пример, такая в девках не засидится». И было не понятно, то ли она осуждает поступок юной Вари, то ли одобряет...

Приглядываясь на свадьбе к легкомысленной, суетливой девочке, к ее избраннику, неестественно серьезному молодому человеку, Надя с высоты своих зрелых лет посмеивалась над ними — детская любовь! Ей действительно все это казалось театральным: Варя — и жена? Трудно представить что-нибудь более несовместимое. Нет, нет, это определенно шутка!.. Но вскоре Надя поняла, что они с Варей как бы поменялись местами в жизни, — Варя стала относиться к ней с той мягкой снисходительностью, которая свойственна молодым замужним женщинам. Теперь уже Варя оказалась старшей, и Надя сопротивлялась ее старшинству, как могла.

Когда-то, в юности, она лишь играла строгую, разборчивую девушку, но потом, со временем, так вошла в эту свою роль, что теперь была недовольна собой.

Однако странно, перед Журиной Надя не могла играть. Встретившись с ней еще раз, она рассказала о своей жизни, сбивчиво, отрывочно.

Наталья не переспрашивала, Наталью подробности не интересовали.

В одно из воскресений они собрались купаться на дальнюю излучину протоки, где брали отличный песок для стройки. Наталья разделась первой и сразу же пошла к воде. Она плавала легко, не трудясь. А Надя переминалась с ноги на ногу на зернистом кварцевом песке, задумчиво наблюдая, как Наталья Сергеевна, подплыв к тому берегу, барахтается в затончике, сплошь усеянном белыми лилиями.

— Иди сюда, не бойся!

— С чего это вы взяли, что я боюсь? — Надя разбежалась, со всего разгона кинулась в омут, ощутив ожог от ледяного родничка, бьющего со дна протоки, и поплыла саженками, по-мужски.

Накупавшись вдоволь, до озноба, они вышли из воды, бухнулись в песок, приятно согревавший все тело. Несколько минут лежали молча, украдкой взглядывая друг на друга. В пестром шерстяном купальнике, туго обтянувшем грудь и талию, Надя казалась полной, плотной, а Наталья — совсем девочкой, еще не округлившейся как следует в сравнении с ней.

— Помню, как мы с Михаилом купались в лесной речке, не зная еще, что утром началась война... — сказала Наталья.

Надя насторожилась, но не хотела понуждать ее. Наталья легла на спину, закрыла глаза косынкой и не торопясь, будто подыскивая слова попроще, стала восстанавливать в памяти год за годом.

...Выросла она в военной семье. Отец ее, участник среднеазиатских походов Красной Армии, двадцать лет прослужил в пограничных войсках. (Наташа и родилась где-то на границе с Персией.) Журины не раз переезжали с места на место: только привыкнут к новым людям, — как надо собираться в путь-дорогу. Побывали и на Дальнем Востоке, и в Закавказье, и на севере — под Мурманском, и на западе — близ Минска. Когда останавливались на денек-другой в Москве, Наташа с утра до вечера ходила с матерью по шумным улицам столицы. Отец был вечно занят. Бывало, он только посмеивался над ними, провинциалками. Но в последний день сам отправлялся в магазины и покупал для жены и дочери подарки (он любил побаловать их). И они опять уезжали на край света.

В сороковом году Наташа познакомилась в Минске с курсантом артиллерийского училища Мишей Кругловым. А в начале следующего года, едва успев закончить школу, она уже вышла замуж. Мать была против. У нее только что родился Толя — и вдруг свадьба дочери. Наташу благословил отец, ему понравился этот младший лейтенант, парень скромный, застенчивый, но самостоятельный.

Ну, а потом начались беды. Подполковник Сергей Дмитриевич Журин погиб в первом же бою на западной границе. Осенью пропал без вести лейтенант Михаил Круглов. Как в воду канула и мать с маленьким Толей. Наташа эвакуировалась на Урал, где жила единственная сестра мужа. Она часто писала в Бугуруслан, в котором находилось тогда Центральное справочное бюро. К сожалению, Бугуруслан ничего не мог сказать о судьбе ее матери и братишки. И все-таки она писала: без этого невозможно было жить на свете. Письмо от Орска до Бугуруслана шло пять суток, еще двое-трое на ответ и, наконец, те же пять суток на обратный путь — всего около двух недель. Две недели Наташа ждала и, получив стандартный бланк «А. Н. Журина в списках эвакуированных не значится», весь день плакала, а ночью писала снова. Две недели и день, две недели и день... Иначе не выдюжишь.

Мать нашлась в декабре сорок первого, всю осень пролежала в тифу, в железнодорожной больнице далекого города Фрунзе. Наташа продала цигейковую шубку — свадебный подарок отца, привезла мать и Толю в Орск. В саманном домике золовки собрались все три солдатки: самой старшей — маме — уже нечего было ждать; средняя изредка получала фронтовые треугольники от своего Илюши; и самая младшая ждала, верила, надеялась — выходят же другие из этих проклятых окружений. Значит, будет, будет и на ее улице праздник! В метельный апрельский день сорок второго года Наталью вызвали к райвоенкому, вручили деньги и аттестат, сообщили адрес Михаила. А еще через неделю она получила большущее послание от Миши. Жив, здоров! Не писал потому, что был на п р о в е р к е.

Какая еще там проверка? Наталья обратилась к знающим людям, отвоевавшим свое сполна, — или руку потерял, или ногу. Они объяснили ей, что — да, проверка существует для тех, кто побывал на оккупированной территории. «В самом деле, время суровое, никому нельзя верить на слово», — уже спокойно рассудила она, бесконечно счастливая (даже неудобно перед матерью).

Жизнь наладилась: не беда, что Наталья отсчитывала время не по листкам календаря, а по талонам хлебной карточки...

Чем дальше отодвигался фронт от Волги, тем ближе, казалось, подходил к Наталье ее муж. И не дошел.

Похоронную принесли в тот вечер, когда она, придя с работы, села писать ему письмо. «Пал смертью храбрых 13 сентября 1943 года..» — успела прочитать она. Очнулась глубокой ночью на больничной койке. Пролежала больше месяца, каждое утро выслушивая одни и те же наставления врачей, как надо беречь себя.

Поправившись, она разыскала в бумагах матери листок похоронной. Не сразу дошло до ее сознания, что Михаил убит 13-го сентября, а извещение подписано 14-го октября. Значит, у кого-то не поднималась рука, чтобы вывести эти привычные горькие слова. Кто-то пощадил ее, Наталью, отодвинув беду на целый месяц. Она получила за это время последние два письма от Миши и сама отправила ему с полдесятка — уже мертвому.

С тех пор прошло семнадцать лет.

После кончины матери Наталья взяла все заботы о братишке на себя. Работала и училась на геологическом факультете Уральского горного института. Чем труднее было, тем незаметнее текло время. Окончив институт, стала различать отдельные месяцы, недели, дни. А потом, когда и Анатолий поступил в университет, когда все обязанности ее перед отцом и матерью были выполнены, время и вовсе сбавило свой ход.

Золовка, и та удивлялась самоотрешенности невестки. Но чтобы начать другую жизнь, нужно большое чувство. А его нет. Зачем же обманывать себя? Только молодость способна делать себе скидки...

«Война по-разному обездолила многих женщин, — думала Надя, — но есть общий знаменатель их бед — женское одиночество».

— Ох, кто это? — Наталья обернулась, услышав близкий всплеск воды от весел.

К берегу подходила лодка: за рулем сидел Братчиков. Надя издали узнала дядюшку, привстала. Но кто был за веслами, в майке-безрукавке и в военной фуражке набекрень? Накинув халат, она подбежала к лодке.

— Знакомьтесь, — сказал Алексей Викторович, выбравшись на берег.

— Витковский, Павел Фомич, — подал руку его спутник.

Они подошли к Журиной. Надя познакомила ее с Алексеем Викторовичем, Алексей Викторович — с Витковским. Он мягко пожал Натальину руку, чуть наклонившись, — и она увидела синеватый след от порошинок на его упрямом подбородке.

— Сейчас мы угостим вас царской ушицей! — объявил Алексей Викторович.

Мужчины пошли к лодке. Наталья, улучив момент, начала поспешно одеваться, недовольная тем, что выходной день неожиданно испорчен.

Захар Александрович сам был новичком в совхозе и, рекомендуясь новому директору, сказал с иронической улыбкой: «Наш брат, секретарь, привык считать, что до него никакой истории не было, а если и была, то плохая история!» Витковский рассмеялся, впервые услышав это изречение — шутку бывалых партработников.

Прошлое Витковского легко читалось по муаровым ленточкам на кителе: был под Москвой и на Кавказе, участвовал в боях за Белград, Будапешт и Вену. Да и имя его не раз мелькало в приказах Верховного Главнокомандующего. Другое дело — он, Захар. Правда, он двадцать лет проработал секретарем райкома, тем паче в войну, в таком районе, который кормил, пожалуй, два-три корпуса. Во всяком случае, он так и остался до конца войны в запасе: кто-то должен был бесперебойно снабжать хлебом фронт.

И вот недавно Захар, что называется, вышел в тираж. Может, он бы еще поработал, если бы в области не началось укрупнение районов. Попал под реорганизацию и его, Захара, пригородный район, крепкий, давно обжитый, как хороший двор у рачительного хозяина... На партконференцию приехали секретарь обкома и заведующий сельхозотделом. «Теперь пойдут дипломатические переговоры», — заключил Захар.

Когда он остался в кабинете вдвоем с секретарем обкома, тот замялся, не зная, как видно, с чего начать.

— Слушаю вас, Роман Андреевич, — деликатно подтолкнул его Захар.

Секретарь обкома положил недокуренную папиросу в пепельницу, но тут же взял другую, чиркнул спичкой.

— Посоветовались мы у себя на бюро и пришли к выводу, что пора тебе, Александрыч, менять географию.

— Так, так... Мне не привыкать странствовать по области. Куда же меня теперь?

Секретарь обкома отвел взгляд, глубоко затянулся, спросил как бы между прочим:

— Тебе сколько уже?

— Пятьдесят четыре, — сказал Захар, утаив на всякий случай добрую половину пятьдесят пятого.

— Поработал ты, дорогой Александрыч. Спасибо, от всего обкома спасибо.

— Так вы это меня, что называется, совсем?..

— Совсем.

— Вот так новость... За что же, а? Средненький район, да? Средний уровень? Не похоже. Район из первой десятки в области. Пусть шагаем мы не очень ходко, но, черт побери, без остановок. У других то подъем, то спуск, то подъем, то спуск — тем паче, в животноводстве. У нас нет этой м о р с к о й болезни. А если не круто берем вверх, так это понятно: район-то был фактически запущен. Помните, наверно, сколько тут сидело уполномоченных? А заготовителей? Чуть ли не на каждого колхозника — заготовитель!

— Я сказал: мы довольны твоей работой.

— Вижу, вижу, как довольны. Спасибо тебе, старик Захарушка, и подавай в отставку, пока не поздно!

— Ты поработал на своем веку. Теперь очередь за твоим соседом. Он помоложе.

— Деревня не невеста, секретарь не жених. Тут неравный брак определяется не возрастом, а кое-чем другим.

— Повторяю: у нас нет к тебе никаких претензий, — мягко и тихо говорил секретарь обкома, уже ругая себя, что поддержал другую кандидатуру. — Мы подыщем тебе в городе работу поспокойнее, дадим квартиру со всеми удобствами, с газом...

— Живи, мол, и не тужи, хватит, помотался по хлебозаготовкам. Эдак можно и прослезиться от старческого умиления! Да на кой черт мне эта газифицированная обитель отставника? Особенно теперь, когда в деревне, стало работать полегче.

— Не горячись.

И Захар умолк, ссутулился. Роман Андреевич с сожалением приглядывался к нему, не находя тех немногих слов, которые могли бы ободрить его сейчас.

— А может, пошлете меня в какой-нибудь совхоз?

— Пожалуйста, выбирай любой.

— Серьезно?

— Вполне. Уважим твою просьбу. Но лучше бы отдохнуть тебе, — Роман Андреевич старался сгладить впечатление от своего нечаянного п о ж а л у й с т а.

Взгляды их встретились, Захар грустно улыбнулся, поняв окончательно, что дело тут не в возрасте, если ему с такой готовностью предлагают работенку меньшего масштаба.

— Вот теперь все стало на свое место, — глухо сказал он и отвернулся, чтобы не смущать и без того смутившегося Романа Андреевича.

— Какой же ты мнительный, не знал.

— Старого воробья на мякине не проведешь. Но я не обижаюсь на вас. В конце концов масштаб партийной работы измеряется не пространством, а временем, точнее, отношением к нему.

— Ладно, не сердись, Александрыч. Пойдем на бюро, пора...

Секретарь обкома сдержал слово: через неделю Захар выехал в совхоз «Гвардейский» — в самый дальний, юго-восточный угол области. Это было крупное хозяйство: посевная площадь не уступала иному району. Еще недавно совхоз пользовался громкой славой — шутка ли, сдавал полтора миллиона пудов отличной пшеницы. Но потом дела в совхозе стали ухудшаться: хлеба заглушал овсюг, невесть откуда занесенный на эти чистейшие земли, а усилия людей ослаблялись другими сорняками — любителями снимать сливки с целины.

Захара никогда не посылали туда, где все налажено, и он привык к тому, что раз очередной переезд, то опять какое-нибудь разбитое корыто. В совхозе он застал одних временно исполняющих обязанности: ни директора, ни секретаря парторганизации уже не было. Начало мая — время дружных всходов — совпало с переменами в «Гвардейском». Люди ждали приезда нового начальства, как ждут дождя.

На другой день после партийного собрания, на котором Захар Александрович был избран секретарем парткома, грянул гром, и всю ночь шел проливной, без ветра, благодатный дождь. По этому поводу шутили:

— В сорочке родился новый секретарь!

— Наверное, верующий, с крестиком!

— А может, гром-то в честь нового директора?

— Он, говорят, генерал.

— Ну берегись, ш т р а ф н а я рота!..

Захар обошел всю центральную усадьбу, побывал чуть ли не в каждом доме. Он никому ничего не обещал, терпеливо выслушивая жалобы на тесноту, никудышную торговлю, скуку и прочие изъяны сельского быта. На него смотрели так, будто он привез с собой миллионы, будто вслед за ним идут грузовики с товарами и не сегодня-завтра самолеты доставят сюда Большой или Художественный театр из Москвы. Новый секретарь сопоставлял разные жалобы, стараясь докопаться до их п р и р о д ы — что тут правда, что полуправда, а что от лукавого.

— Увольте, пожалуйста, — обратился к нему мужчина лет сорока пяти. — Других просьб нету. Только эта, единственная.

Захар разговорился с ним: кто, откуда, давно ли работает в совхозе.

— Переселенцы мы.

— Из каких же мест?

— Из-под самого Акмолинска.

— Так, так. А в Акмолинскую область переселились откуда?

— Из Алтайского края.

— А в Алтайский край?

— Куряне мы, курские.

— И давно этаким манером переселяетесь?

— Да с тысяча девятьсот пятьдесят четвертого.

— Седьмой год в пути? Так, так... Что же, и ссуды, и льготы получаете каждый раз исправно.

— По закону, — развязно объяснял вечный переселенец.

— Дом ваш?

— Собственный теперь. По документам.

— Корова?

— Дали и коровенку. Жалко будет продавать, молочная попала.

— Вам не придется продавать ни дома, ни коровы, — сказал Захар и пошел дальше.

За свою жизнь он перевидел всяких ловкачей, но такого еще не встречал. Этот вполне открыто и з а к о н н о, что называется, среди бела дня берет из государственной кассы полной горстью, — и никто ему ни слова. Выходит, можно спекулировать даже льготами переселенца. Ну и цепок же старый мир, черт побери!

Главный агроном Востриков, приехавший сюда вместе с первой группой добровольцев, рассказал Захару другую быль. Один из школьных товарищей агронома окончил духовную академию и был тоже направлен в Зауралье. (Поп на целине! — такого еще не слыхивал Захар Александрович.) Молодой разбитной священник обосновался неподалеку от центральной усадьбы совхоза, на хуторе украинских переселенцев, и довольно быстро раздул свое кадило. Верующие отвели ему лучший дом, выбрали церковного старосту, купили в складчину иконы, ризы — все, что нужно для богослужения. Когда райком узнал об этом, ц е л и н н ы й поп уже так прочно расположился на новых землях, приобрел такое влияние среди хуторян, что неизвестно, сколько бы лет методического труда потребовалось для антирелигиозной пропаганды, если бы не роковой случай. Завел безусый служитель культа верную поклонницу из вдовушек-переселенок, в которой души не чаял. Поехали они как-то вместе за дровами на станцию (знакомый шофер готов был услужить святому отцу). Нагрузили машину доверху. Кавалер в рясе усадил свою зазнобу в кабину, рядом с шофером, а сам забрался в кузов. Да и уснул в дороге, укрывшись с головой тулупом. Тряхнуло его раз, второй на ухабах — не проснулся. Тряхнуло еще посильнее — и полетел попик на мерзлую землю. Шофер схватился, когда отъехали с десяток километров. Вернулись. А он уже мертвый. Другого священника хуторяне не пожелали: они были убеждены, что бог наказал не только одного попа за тяжкий грех прелюбодеяния, но и всех верующих... Хотя и нехорошо смеяться по такому поводу, Захар Александрович хохотал до слез, слушая эту трагическую быль-небылицу о школьном товарище агронома. Да, цепок, цепок старый мир, если он способен укорениться даже тут, на целине, свободной от всякой скверны.

К концу мая Захар знал совхоз, как свои пять пальцев. И когда ранним июньским утром пожаловал Витковский, он мог уже сам, без помощи старожилов, познакомить его с хозяйством.

Новый директор сразу отправился в поле. Был знойный день: по всему горизонту вставали сказочные дворцы, средневековые замки, неприступные крепости на берегах многоводных рек. Миражи заманивали путешественников все дальше на восток.

— Неужели в совхозе нет отделений? — спросил Витковский, дав знак шоферу остановиться.

— Все пять поселков пока на бумаге, — сказал Захар, выбираясь из машины вслед за директором.

— Понятно.

— На центральной усадьбе и то работы фактически прекращены. До сих пор не закончены механическая мастерская, зернохранилище. Нет клуба.

— Как они здесь собирались жить? Ну да черт с ними! Оставим в покое наших предшественников. Надо строить, строить и строить.

— А деньги?

— Перед отъездом из Москвы я был в Госплане. Всех обошел. Пообещали три с половиной миллиона, а на будущий год — миллионов семь-восемь. За деньгами дело не станет.

Захар с уважением посмотрел на Витковского. Тот стоял на гранитном выступе, как памятник: высокий, прямой, властный; сильные плечи, привыкшие к золотым погонам, были чуть приподняты, в слегка прищуренных глазах, в наклоне подбородка — во всем угадывался характер.

Такой добьется своего.

Когда они снова и снова останавливались на каком-нибудь пригорке и Витковский подолгу вглядывался в текучую даль, то Захару казалось, что новый директор меньше всего обращает внимание на веселые, радующие глаз всходы на полях, а все прикидывает, будто на рекогносцировке, где бы тут расположить батальоны и где поставить батареи.

Во всяком случае, Витковский сказал ему, когда возвращались на центральную усадьбу:

— В степи обороняться трудно, в степи надо наступать, непрерывно, днем и ночью.

— Что ж, попробуем.

— Оторвался я от деревенской жизни. Но вырос в деревне. Знаете, чего нам здесь не хватает? Организации, дисциплины. Машины есть. Агрономы есть. Да все есть. А порядка мало.

— Что конкретно вы имеете в виду?

— Долгий разговор, — уклончиво ответил Витковский и больше не произнес ни слова до самого места.

Захару тоже не хотелось затевать спор, пусть директор и задел его за живое (уж он-то тридцать лет укреплял порядок в деревне).

Весь следующий день Витковский не выходил из кабинета; к нему вызывали агрономов, механиков, зоотехников, бухгалтеров, бригадиров. Захар сидел в сторонке, с любопытством наблюдая этот затянувшийся смотр руководящих работников совхоза. Его приятно удивляло, что новый директор никому не задавал анкетных вопросов; знакомясь с людьми, он начинал разговор с чего-нибудь второстепенного, даже пустякового. Главного бухгалтера, например, неожиданно спросил, есть ли у него перед окнами хоть одно деревцо. И главбух, розовощекий, пухлый детина средних лет, не нашел ничего другого как пообещать немедленно заняться озеленением территории.

— Отложим до осени, — заметил директор и стал расспрашивать о рентабельности хозяйства. Но в заключение все-таки добавил: — О саженцах не забудьте, вы же интеллигент, а не кочевник.

Когда на пороге появился зоотехник, почтительный и степенный пожилой человек, Витковский пригласил его в кресло, к столу, и вполне серьезно заговорил о сурках: правда ли, что они не наносят ущерба посевам? Зоотехник, бессменный автор «Заметок натуралиста» в районной газете, охотно изложил свою точку зрения и на сурков, и на сусликов, и на тушканчиков, и, не дожидаясь других вопросов, перешел к делу — начал жаловаться, что сильно затянулось строительство коровников, что бывшие руководители совершенно не занимались овцеводством (а степь красна тучными отарами!).

Заведующий механической мастерской, войдя в кабинет, представился по-военному:

— Техник Анисимов. Вызывали?

Директор утвердительно наклонил голову. Увидев на лацкане его пиджака ленточки ордена Отечественной войны и двух медалей, он поинтересовался:

— На каком фронте воевали?

— На хлебном.

— То есть?

— Орденом Отечественной войны я награжден за хлебозаготовки.

— Понятно. Что же надо было сделать, чтобы заслужить боевой орден в тылу? Объясните мне, пожалуйста...

Отпустив последнего бригадира, Витковский сказал секретарю парткома:

— Смотрите, какие люди, Захар Александрович! Но маловато у них чувства тревоги. Мы же на беговой дорожке, и где-то еще впереди у нас Америка.

— А при чем тут эта самая тревога, не понимаю. Пусть люди работают уверенно.

— И спокойно? Договаривайте.

— Во всяком случае, без суеты.

— То есть? Как раз во время тревоги и не положено суетиться. Уверенность — чувство сложное, знаю по собственному боевому опыту. Чтобы уверенность не превратилась в самоуверенность, то есть чтобы она не потеряла объективного значения, каждый из нас всегда должен быть в состоянии готовности номер один.

— Мудрено что-то.

— Вы любите говорить о творческом отношении к труду...

— Это совсем другое.

— Нет, не другое, уважаемый Захар Александрович!..

И опять Захар не стал спорить, как и вчера. Он уже начинал догадываться, что Витковский как бы продолжает давний разговор с самим собой: ему нужно было во что бы то ни стало утвердить в гражданских правах это жесткое слово т р е в о г а.

По пути из столовой они остановились у каменной коробки недостроенной механической мастерской. Витковский покачал головой, глядя на голые, как после пожара, стены.

— Вот вам образец беспорядка. Начали и не довели до конца. Миллион выброшен на ветер. А директор получил Героя. За что? За то, что пятьдесят шестой год был урожайным.

— Вы же, Павел Фомич, собирались оставить в покое наших предшественников.

— То есть? Ах, да!.. Но история здесь все же была и до нас с вами. Не будем от нее отказываться, хотя кое у кого это и было в моде.

Витковский явно подзадоривал Захара, однако тот и на этот раз промолчал: поздно уже, пора спать. Они расстались, пожелав друг другу спокойной ночи.

Июньская ночь над степью... По гребням балок струится волглый ветерок, он доносит из некошеных низин пряный запах молодого полынка и еле различимый, тонкий аромат клубники. Все небо в звездах. А в степи ни огонька, степь отдыхает после знойного трудового дня. Легко думается в такую ночь, вперемежку — о былом и о грядущем.

Захар лежал на раскладушке во дворе и без всякого усилия вспоминал год за годом. У каждого свои ориентиры в прошлом, от которых отсчитывается время, и всяк по-своему его считает. Но с годами единица измерения становится все крупнее, пока, наконец, полностью не совпадает с той мерой, которой пользуется история. Отсюда и начинается та главная полоса жизни, которую называют духовной зрелостью. У Захара это совпадение произошло в тридцать третьем, когда он был назначен в политический отдел МТС помощником начальника по комсомолу. С тех пор любые перемены в его жизни так или иначе определялись событиями в стране. Он учился у начполитотдела искусству слушать (говорить-то он сам умел); учился обыкновенному терпению, которое труднее всего давалось, тем паче, что мировая, революция не спешила прийти ему на помощь. И в каких бы переплетах ни оказывался потом Захар, он каждый раз мысленно обращался за советом к начальнику политотдела, старому большевику... Так что напрасно вы, Павел Фомич Витковский, заговорили об этой м о д е отрекаться от истории. Во всяком случае он-то, Захар, никому не отдаст ни одного прожитого дня.

...Василий Александрович Синев примчался на центральную усадьбу «Гвардейского» чуть свет. Хорошо, что шофер Братчикова знал, в котором из этих одинаковых домиков живет секретарь парткома, а то бы пришлось стучаться в первый попавшийся, беспокоить людей.

Едва Василий открыл калитку, как услышал негромкий храп, долетавший из зарослей подсолнечника. Захар спал на раскладной кровати, свернувшись по-ребячьи от зоревой прохлады. Василий наклонился над ним. Как он постарел за эти годы после их встречи в Риге!.. Даже брови поседели, и глубокие залысины почти соединились с круглой лысинкой на макушке. Спит крепко, но тяжело, как спят остаток ночи, поборов к утру бессонницу.

Ах, Захар, Захар, и чего тебя потянуло в эту степь под старость лет? Неужели еще не навоевался на хлебном фронте? Так может не остаться времени и для рыбалки, которая все откладывалась из года в год в надежде, что скоро станет повольготнее со временем..

Василий опустил руку на плечо брата, и тот сразу открыл глаза, уставился на него, как младенец.

— Приветствую вас, Захар Александрович! — громко сказал Василий и рассмеялся, удивленный этим детским выражением его лица.

— Черт побери, а я ждал тебя завтра!

Обнимая и целуя брата, Василий почувствовал, как худ и жидковат Захар. Теплая волна мужской жалости к родному человеку, теперь уже единственному после смерти отца, вдруг переполнила душу Василия. Он разогнулся, присел на угол раскладушки.

— Итак, службе конец? — спросил Захар.

— Двадцать восемь лет за плечами.

— И много, и мало!

— Потому и приехал дорабатывать.

— Хвалю, Вася.

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒