Борис Бурлак. 8 страница

Так шли час, второй. А прошли каких-нибудь пять-шесть километров.

Под утро остановились надолго. Благо, можно было закурить.

Разбрезживало. Дождь переставал. В мутных разводьях наволочного сентябрьского утра показались очертания домишек в реденьком лесу на пригорке, за ними проступали крутые скаты голого холма. Алексей расстегнул планшет, взглянул на карту: домишки эти, видимо, и есть хутор Пасики (да, конечно, он!), а за ним высота 206 и 9. «Понизили нас малость, на метр с лишним», — усмехнулся он, подумав о высоте с отметкой 208, которую штурмом взяла дивизия.

Когда стало совсем светло, он увидел на склонах высоты замаскированные гаубичные батареи. Стало быть, передний край проходит где-то западнее, за железной дорогой Харьков — Лозовая. Но почему его малокалиберные пушки оказались позади тяжелых гаубиц? Хуже нет стоять в противотанковом резерве: обязательно пошлют среди бела дня на открытые позиции. Надо бы уж сразу занять положенное место в боевых порядках пехоты, заранее окопаться, осмотреться; а то стой и жди, когда позовут тебя на поле боя, под прямую наводку немецких батарей.

Майор Синев собрал командиров и объявил:

— Сегодня будем рвать оборону противника. — Он любил это короткое слово «рвать». — Наша задача: в любую минуту быть готовыми к отражению танковых контратак. На всякий случай никому не отлучаться от орудий ни на шаг.

Алексей послал за бойцами на опушку леса, где они от нечего делать собирали орехи. И как раз вовремя — к месту расположения дивизиона подошли штабные автомобили.

— Смирна-а! — крикнул Синев.

— Не устраивайте парадов, майор, не надо, — сказал Витковский. — Угостите лучше орешками. — Он был в отличном настроении, чисто выбрит, свеж.

К нему протянулось с полдесятка рук: литые бронзовые орехи на заскорузлых ладонях артиллеристов.

— Ого, не теряете времени в резерве!

Солдаты засмеялись.

Милые солдаты! За одну шутку генерала они пойдут куда угодно, не задумываясь о смерти. Вот и сейчас они обступили его со всех сторон, ожидая, что еще скажет заместитель командующего армией.

— Ну как, ребята, будет сегодня фрицам на орехи?

— Так точно!

— Будет!

— Постараемся!..

— Спасибо, ребята, — сказал он и пошел к группе офицеров, стоявших в стороне, у трофейного с брезентовым верхом «штейера».

Наводчик-бородач, годившийся ему в отцы, вполголоса заметил:

— Как Багратион.

— Тот был постарше.

— Я не о возрасте...

И любят же солдаты порассуждать о генералах. Они готовы часами спорить о великих полководцах, горячо отстаивая своих любимцев: кто — Суворова, кто — Кутузова, кто — Багратиона, а иной, поначитаннее, не забудет и звезд второй величины.

Немецкая артиллерия начала постреливать лениво, спросонья. Снаряды ложились в полосе дороги — то справа, то слева, и каждый разрыв подхлестывал обозы, растянувшиеся по всему проселку. Два снаряда грохнули совсем близко. «Студебеккер» затормозил у края воронки, за ним встали другие машины. Образовалась пробка. Словно догадываясь об этом, немцы усилили обстрел.

На обочине, под сосной, появился сам Витковский в крылатой плащ-накидке. Он широко взмахнул рукой. Артиллеристы бросились к машинам, не обращая внимания на свист осколков. Офицеры вместе с бойцами засыпали воронки, толкали грузовики. Рыхлая земля оседала, приходилось сдавать назад, чтобы подбросить под колеса еще землицы. А оттуда, со стороны Донца, все подходили и подходили грузовики вперемежку с пароконными повозками, санитарными двуколками.

— Не робеть, орлы! — покрикивал Витковский после каждого близкого разрыва.

Алексей украдкой взглянул на него, поражаясь его самообладанию.

Головные машины наконец тронулись с места. И в это время прямым попаданием в гущу колонны разбило эмтээсовский старый «газик» с шанцевым инструментом. Падая от взрывной волны, Алексей увидел Витковского: тот по-прежнему стоял под шатром сосны, не успев, как видно, понять, в чем дело.

— Живо, живо! — услышал Алексей в наступившей тишине.

Все почувствовали себя неловко перед Витковским: он один из всех не припал к земле, даже не пригнулся. Как ни в чем не бывало он отдавал распоряжения офицерам штаба, приехавшим вместе с ним.

Вскоре затор был ликвидирован, автообоз скрылся за высотой 206 и 9. Лишь обломки несчастного грузовичка, валявшиеся на обочинах проселка, напоминали о случившемся. Убитого шофера и троих раненых увезли в тыл. Ящики с инструментом по распоряжению Витковского уложили на генеральский «виллис» и военторговскую повозку и отправили в саперный батальон, на хутор Пасики.

Еще не начав боя на главном направлении, дивизия понесла уже первые потери. А что ждет ее там, за железнодорожной линией Харьков — Лозовая?

Приехал командующий армией генерал-лейтенант Глаголин. Витковский встретил его у машины, доложил обстановку.

— Так, говорите, беспокоят огоньком? Пусть позабавятся до завтра.

— То есть? Разве наступление отложено?

— Ровно на сутки. К вечеру подойдет артиллерийская дивизия из резерва главного командования. Ну-с, каково настроение в войсках?

— Прорвем оборону противника любой ценой.

— Экономьте силы, чтобы сходу форсировать Днепр, чтобы...

Дальше Алексей не понял: генералы пошли к автобусу, сопровождаемые полковниками, подполковниками, майорами. Он видел командарма второй или третий раз, но слышал о нем немало доброго. Рассказывали, что это образованнейший человек, что с кем угодно, будь то ученый артиллерист, знаменитый авиатор или отчаянный танкист, Глаголин умеет поговорить как тонкий знаток всех родов оружия, что такого генерала на мякине не проведешь, — не отделаешься общими фразами перед общевойсковым начальником. И от политических работников он требовал не только уставных политдонесений, в которых перечислялись разные ЧП, а самого подробного доклада о наступательном духе своих солдат. Рассказывали, что всякий раз, принимая решение, он как бы между прочим, вслед за числом артиллерийских стволов и танков, интересовался и тем, сколько подано заявлений в партию накануне новой операции. Да многое рассказывали о командарме...

Сейчас в штабном автобусе заседал Военный совет армии. Офицеры связи прогуливались невдалеке, ожидая боевого приказа, который надо будет срочно доставить в соединения и части. Алексей сидел на пеньке и думал, что вот здесь, на лесной поляне, в который раз решается судьба десятков тысяч солдат и офицеров, — завтра они должны прорвать немецкую оборону и выйти к исходу сентября на днепровский берег. В распоряжении командарма сотни орудий всех калибров, и он, конечно, вовсе не обязан знать, что есть на свете противотанковая батарея старшего лейтенанта Братчикова, на которую вполне можно положиться в критическую минуту: она не дрогнет, не подведет. Трудно, наверное, очень трудно думать одному за всех; но и всем за одного думать тоже нелегко: так и кажется, что этот один может чего-то недоучесть, так и хочется подсказать ему (кто же на войне не подсказывал мысленно своих решений!).

Военный совет продолжался не больше часа. Генералы вышли из автобуса. Витковский был мрачным, совсем не похожим на того Витковского, который шутил с солдатами насчет орехов.

А Глаголин добродушно улыбался. Подойдя к артиллеристам, он сказал:

— Отдыхайте, отдыхайте, истребители танков. Дойдет и до вас очередь. Кто командир батареи?

— Старший лейтенант Братчиков! — молодцевато вскинув руку к козырьку, доложил Алексей.

— Запасник?

Алексей чуточку смутился от его неожиданного вопроса.

— Так точно, запасник.

— Откуда?

— Техник-строитель из Орска.

— Давно командуете батареей?

— Третий месяц, товарищ генерал-лейтенант.

— Видите, Павел Фомич, — по-свойски обратился командарм к Витковскому, — теперь не сразу отличишь запасника от кадровика. Это верный признак середины войны. Недаром говорят, что русские долго запрягают, да быстро едут.

Витковский промолчал.

— Как воюете? Есть ли у вас больные танкобоязнью? — продолжал расспрашивать Глаголин.

Алексей ни с того ни с сего признался, что был один такой — и под пулями выстаивал, и под бомбежкой не терялся, а перед танками робел. Пришлось отправить его в дивизионный артполк.

— Правильно сделали. Храбрость редко бывает универсальной. Я знал одного великолепного летчика, который не любил быстрой езды на автомобиле. Если кто-нибудь подтрунивал над ним, он оправдывался: «В воздухе все могу, а на земле тушуюсь!»

Солдаты ловили каждое его слово: так с ними никто еще не разговаривал о смелости. Командарм не называл их ребятами или ребятками, не подделывался под Кутузова, но все видели в нем простого, умного человека, который сам вышел из солдат и знает солдатскую душу не по книгам. Алексей невольно сравнивал двух генералов: «Хорошо все-таки, что не Витковский, а Глаголин командует армией».

— Желаю вам полного успеха, товарищи, — говорил на прощание командарм. — Надеюсь, не подведете старшего лейтенанта, техника-строителя из Орска! Если честь победы под Седаном принадлежала, как говорят, германскому школьному учителю, то честь нашей победы под Берлином будет принадлежать строителям.

И солдаты после его отъезда заговорили только о нем, позабыв на время про Витковского, выдержке которого завидовали все. «Храбрость редко бывает универсальной», — вспомнил Алексей слова Глаголина, стараясь лучше понять их смысл. Чего скрывать, он был доволен, что генерал-лейтенант не прошел мимо батареи, даже поинтересовался, кто ее командир — запасник или кадровик. Возможно, его вопрос был отзвуком какого-то разговора на эту тему на заседании Военного совета? Кстати, почему Витковский ходит мрачный? Попало, может быть, ему? Но за что? Плохо, когда высокое начальство не в духе перед боем.

Время близилось к обеду. В сторону передовой потянулись дымящиеся кухни. А о противотанковом дивизионе, остановленном на полпути, словно и забыли. Всегда вот так: застрянешь где-нибудь между ближним тылом и передним краем — и довольствуйся своим энзэ. Майор Синев распорядился выдать бойцам мясные консервы, сухари, приготовить чай. Расстелив плащ-палатки под деревьями, артиллеристы принялись за еду.

В полусотне метров от них стояли машины Витковского: трехосный автобус отечественного производства, трофейный «штейер» и новый «виллис». (Он обычно выезжал в войска с целой оперативной группой: если не хватало штатных офицеров, брал с собой кого-нибудь из резерва штаба армии.) Наблюдательный пункт командарма находился на северо-западе, за лесом, в четырех километрах отсюда: НП командира дивизии располагался сразу же за железной дорогой Харьков — Лозовая, а здесь, на обратном склоне высоты 206 и 9, временно обосновался генерал-майор Витковский, готовый в любую минуту появиться в землянке п о д ш е ф н о г о комдива. Да он бы уже был там, если бы не отложили наступление до завтра. Наверное, потому и хмурится, что сам оказался в непредвиденном резерве.

Но вскоре Витковского развеселил младший лейтенант Соломкин, переводчик, которого прислал начальник разведотдела штарма[2]. Соломкин привез с собой немецкий журнал с портретом и биографией Витковского.

Алексей бросил есть, услышав громкий смех офицеров, собравшихся у «виллиса».

Витковский стоял в центре круга, рядом с ним щупленький Соломкин в забрызганной шинели не по росту и с «парабеллумом» на отвисшем ремне без портупеи. В другое бы время генерал строго взыскал бы с младшего лейтенанта за такую выправку, но сейчас он будто и не обращал внимания на жалкий вид этого юнца в погонах.

— Постой, повтори последнюю фразу! — весело потребовал он.

— Есть. «Витковский, происходя из богатой семьи, тщательно скрывает, что его отец был дворянином».

— Вот шельмецы! Вот бродяги!.. Уж не считают ли они меня сыном того врангелевского генерала Витковского, который в двадцатом году высаживал офицерский десант под Перекопом?.. Читай дальше, только поточнее переводи.

— Есть. «Свою карьеру Витковский начинал в войсках НКВД, где с успехом продвигался по службе и в двадцать четыре года стал командиром конвойного полка. Его заметили, перевели в армию. Витковский с восточным фатализмом верит в свое военное счастье, не щадит ни себя, ни подчиненных. Но тайно носит под орденами крестик с распятием Христа».

— Крестик?! — Он смеялся молодо, заразительно, облокотись на радиатор «штейера». — Крестик, крестик! А!..

Это привлекло внимание солдат, они образовали второй полукруг за плечами офицеров.

— Что ж, давай дальше.

— Есть дальше. «Пленные рассказывают, что сами видели, как Витковский, будучи командиром дивизии, молился в окружении под Киевом. Перед любой атакой он обычно говорит: «С богом, ребята!» Таков этот типичный представитель сталинского генералитета».

— Довольно, ну их к дьяволу, этих христианских биографов!

— Дальше уже неинтересно, — сказал Соломкин, — перечисляются должности, которые вы занимали, и все прочее.

— Оставь на память, — он взял журнал, с любопытством взглянул на свой портрет. — Вот, черти, как работают! И откуда это все у них?

— Разведка, — многозначительно сказал Соломкин.

— Что ж, все правильно, за исключением дворянского рода, крестика и молебна в окружении под Киевом.

— Пропаганда, — с тем же значением добавил младший лейтенант.

Витковский улыбчиво покосился на этого мокрого цыпленка с «парабеллумом», слегка поморщился от его никудышной выправки и спрятал немецкий журнал в роскошную полевую сумку.

— Что нового? — спросил он офицера связи, вернувшего с НП комдива.

— Разрешите доложить, товарищ генерал, противник не проявляет никакой активности...

— Америку открыли!

Противник действительно не проявлял ни малейшей активности. Артналеты по ближним тылам прекратились, ружейно-пулеметная перестрелка на переднем крае стихла. Фронт дремал под осенним небом, в котором осторожно, среди туч, плыло на запад уставшее за лето солнце. Парило. Вечером или ночью снова пойдет дождь.

Алексей лег на разостланную шинель, раскинул руки. Какое блаженство лежать и всматриваться в небо, мягко освещенное из глубины, сквозь матовые абажуры облаков, рассеянным светом сентябрьского полдня! Рядом с ним лежали его бойцы. У них сегодня столько впечатлений, что хватит разговоров на неделю. Ну, конечно же, они говорили о Глаголине и Витковском. Солдаты всегда идеализируют генералов. Солдаты не терпят вольных суждений о генералах — это больно задевает их лично. Потому-то Алексей и не удивлялся, что они с таким восторгом отзывались и о командарме, и о его заместителе, наивно приписывая им все воинские доблести (так вот и слагаются на войне легенды, которые передаются из уст в уста). О Витковском, например, было сказано сейчас, что он вывел из-под Киева не только свою, но и две соседние дивизии; что сам Гитлер приказал не упускать Витковского из виду, строго следить, где тот появится, чтобы не застал врасплох. А Глаголин будто бы кончил не только академию Фрунзе, но и Берлинскую военную академию, когда в Германии были у власти социал-демократы, и теперь гитлеровцы боятся его пуще огня, — ведь он знает всю подноготную немецкой тактики.

Алексей притворился спящим, ему доставляли истинное удовольствие эти выдумки солдат, — они могли фантазировать без конца. Разве лишь жен своих они идеализируют еще больше...

Нет, нельзя, видно, на фронте притворяться спящим, — обязательно уснешь. Уже вечерело, когда Алексей очнулся, встал, виновато огляделся. Как же это никто его не разбудил?

За высотой 206 и 9 завязывалась реденькая перестрелка. Автоматные очереди были звонкими, будто передовая приблизилась к подножию высоты. Дальние холмы на востоке вырисовывались с картинной четкостью, и омытый дождями лес отливал чистой синевой.

Первым, кого увидел Алексей, был Витковский. В одной гимнастерке, туго подпоясанный простым ремнем с глянцевитой кобурой, в начищенных до блеска сапогах, он прогуливался около штабных машин, заложив руки за спину. Он-то, конечно, не прилег ни на минуту. А командир противотанковой батареи дрых, как убитый, три часа. Может быть, Витковский не раз подходил к нему, стоял над ним, укоризненно покачивая головой, и не разбудил, пожалел запасника. Что и говорить, неладно получилось. Одним словом, не скоро выйдет из техника-строителя настоящий командир.

Стараясь не попадаться на глаза Витковскому, Алексей присел на пушечный лафет, развернул свою карту-полусотку и принялся изучать каждую горизонталь. Само поле боя было почти открытым, но к переднему краю стремились с запада, из большого прифронтового села, узкие овражистые балки, весьма удобные для контратак противника; раструбы балок упирались в подножия высоток, разбросанных на пути к совхозному поселку. Волны всхолмленной степи набегали на откосы железнодорожной насыпи, и она, как береговая дамба, отбрасывала их назад, туда, где проходила вторая линия немецкой обороны. Преодолеть эту полосу прибоя — значит вырваться на оперативный простор, значит победить; потому и удерживает противник столь выгодный рубеж, что дальше, на запад, все ровнее приднепровская степь, где уже трудно зацепиться т а н к о в ы м я к о р е м за дно пологих балок. (Ну, конечно, Алексей не знал, что немцы рассчитывали снова, в третий раз захватить разбитый Харьков и любой ценой укрепиться на Северном Донце.)

Прикидывая сейчас, куда могут послать завтра истребительный дивизион, он вглядывался в причудливые извивы топографических горизонталей, на глаз определял крутизну подъема, возможную скорость движения танков, и подсчитывал те лишние секунды, от которых и зависит исход огневого поединка. Чем больше вариантов завтрашнего боя придумывал он, тем загадочнее рисовалась ему общая картина наступления, в котором его пушки малого калибра должны сыграть свою эпизодическую роль. Наконец, он отложил планшет: если утро вечера мудренее, то местность куда точнее любой карты. Сколько раз он убеждался в том, что на местности все выглядит совершенно по-другому, хотя рельеф ее обозначен на бумаге без ошибок. Шагать-то приходится по распаханной снарядами земле, где высоты измеряются не метрами над уровнем моря, а частыми ударами сердца в момент атаки.

Еще не стемнело, когда послышался мерный гул моторов. Это подходила к фронту дивизия АРГК[3]. Витковский приосанился. И все подтянулись, глядя на него.

Командирский автомобиль свернул с проселка. Из машины выбрался пожилой человек в кожаном коричневом пальто с генеральскими погонами. Он поправил скользящим движением руки дорогую портупею, надел перчатки. Он не торопился: артиллеристы знают себе цену. Витковский ждал его в нескольких шагах, чуть подергивая плечами.

Приезжий генерал бодро, но с достоинством подошел к нему, назвал себя и, умело, даже щегольски, сдернув перчатку, энергично подал руку. Ничего не скажешь, военная интеллигенция!

Теперь они стояли рядом: если не сам бог войны, то один из его адъютантов, и полномочный представитель матушки-пехоты. Они о чем-то негромко заговорили, всматриваясь в длинный пролет просеки, где уже показались тягачи. Витковский выглядел жидковатым против этого артиллериста-аристократа, который отвечал на его вопросы, не поворачивая головы, как равный равному, нет, пожалуй, как старший младшему. «А что ему Витковский, — подумал Алексей. — Он состоит в резерве Ставки. Может быть, И приказы получает прямо оттуда». Одним словом, Алексею понравилось, как независимо держался командир артдивизии перед Витковским.

По дороге шли новенькие, тягачи с огромными (и тоже новыми) пушками и гаубицами на прицепе. Истребители танков выстроились шпалерами по обе стороны дороги. Вот это сила! — не чета их пушчонкам. Выстрел такой махины заменит целый залп противотанкового дивизиона.

— Эй, мушкетеры, не пыли! — задиристо крикнул водитель тягача.

Его вызова никто не принял: все были увлечены маршем тяжелой артиллерии. Сам Витковский не отрывал взгляда от орудий, грузно проплывавших перед ним.

Низкий, натужный гул дизель-моторов, растекаясь вправо и влево, заполнял окрестные леса. Да, жарко будет завтра немцам.

Вслед за дивизией прошел дивизион «катюш». Реактивные установки были наглухо зачехлены и казались таинственными. Едва артиллерийский генерал уехал, на дороге появилась колонна «серорубашечников» — это так с горькой улыбкой звали новичков из только что освобожденных районов: им нередко приходилось вступать в бой, не успев получить обмундирование.

Витковский остановил колонну, вызвал к себе командиров маршевых рот. Пока он объяснял задачу, новобранцы перезнакомились с солдатами Братчикова, угощали друг друга табачком.

Здесь были люди разных лет — от восемнадцати и до пятидесяти. Когда началась война, одни из них еще не доросли, чтобы носить оружие, другие числились в запасе второй очереди. И вот теперь у них одна общая очередь: завтра они займут свое место в боевых порядках наступающей пехоты. Винтовки и автоматы им уже выдали, а что касается обмундирования, то ничего не поделаешь, повоюют с недельку в штатском, пока подвезут из тыла гимнастерки, брюки, пилотки, ремни, шинели. (Тогда, в сорок первом, было куда хуже: не хватало именно винтовок.)

Алексей приглядывался к новобранцам. Все они явно завидовали его бывалым солдатам, на груди которых поблескивали медали и кое у кого даже ордена. «Ничего, еще успеете внести свою долю, может быть, с процентами, за вынужденную просрочку, — думал Алексей. — На фронте можно в течение двух дней сравняться с теми, кто воюет целых два года».

— По местам!

Гася самокрутки, чтобы сберечь лишние крупицы самосада, новички встали в шеренги по четыре. Оживленный говор смолк.

— Марш!..

И двинулась колонна к фронту. Пусть кое-кто шел не в ногу, вразнобой, но у всех был тот сурово-торжественный вид, который свойствен людям, впервые идущим под огонь.

Алексей верил, что они не подведут. Вон у того дядьки, с усами запорожца, угнали дочь в немецкую неволю; этот высокий, худющий парень лишился молодой жены — погибла с грудным ребенком под бомбежкой в Лисичанске; а у этих юношей, что шагают так важно рядом, полицаи расстреляли отца в Полтаве... У каждого своя беда. У каждого свой счет к врагу. Им бы еще хоть самую малость выучки. Но сейчас не до учебных стрельб, когда наступление набирает скорость.

Алексей посмотрел на генерала. Тот морщился, глядя на это воинство, наспех вооруженное — не по табелю, не успевшее пройти и минимальной подготовки перед боем.

— Толпа, — сказал Витковский, махнув рукой.

— Рота, стой! — скомандовал лейтенант, поравнявшись с ним.

— Что ж вы, ходить разучились? Привыкли ползать в ногах у немцев. Выше голову, тверже шаг! Ведите, лейтенант.

Движение возобновилось.

«Как он попрекнул их немцами, — огорчился Алексей. — За что? В чем их вина?»

Кажется, и сам Витковский был несколько смущен. Он перестал недовольно подергивать плечами, даже перебросился какой-то шуткой с переводчиком Соломкиным. Ну, не беда, вспылил — и только. Мало ли что сорвется с языка у человека, ответственного за жизнь любого из этих новобранцев.

Вот и они скрылись из виду. В наступающих сумерках начало накрапывать. Витковский набросил плащ-накидку, позвал Синева.

— Кормите людей, майор, и располагайтесь на ночлег. С рассветом будьте готовы к выполнению боевой задачи.

— Есть, — козырнул Синев.

Витковский постоял еще в раздумье вблизи дороги, по которой столько войск прошло сегодня в сторону передовой, и распорядился заводить моторы.

Трехосный автобус повернул на север, на командный пункт армии, а генеральский «виллис» в сопровождении трофейного «штейера» помчался на НП комдива.

Алексей Братчиков проводил его долгим взглядом, облегченно вздохнул и пошел к своим бойцам. Они уже пели украинские песни на этой исконно украинской земле.

Вот так случаются и на фронте выходные дни, хотя война не любит баловать солдат.

Как снег на голову... Действительно, зима всегда нагрянет неожиданно. Всю неделю напролет шли теплые дожди, дули юго-западные ветры с Каспия, а вчера люто похолодало, густо повалил снежок. К утру морозец подремонтировал дороги, намертво перехватил ледяными перемычками степные речки.

Братчиков встал рано, обошел строительную площадку и потом уже направился в палаточный городок, где еще оставалось несколько бригад из демобилизованных. Неспокойно было у него на сердце: плохо, что не удалось до наступления зимы переселить последние бригады в капитальные дома.

— Доброе утро, Алексей Викторович! — встретил его у входа в свою палатку Федор Герасимов в шинели нараспашку.

— Не очень доброе. Замерзли, наверное?

— Что вы! Да у нас как в бане!

— Честное слово? А ну-ка,-посмотрим...

В палатке топилась чугунная буржуйка, на столбике мерцала электрическая лампочка. Все уже одевались, туго, сноровисто наматывали портянки, с трудом втискивали ноги в заскорузлые сапоги. Все были до того заняты собой, что и не обратили внимания на вошедшего Братчикова. Борис Арефьев с самым серьезным видом рассматривал сапог, явно нуждающийся в починке. Миша Перевозчиков заправлял постель, тщательно разглаживая складки на одеяле. Роберт Янсон, собираясь умываться, деловито выложил на кровать мыло, зубную щетку, пасту и, увидев свое полотенце, примерзшее к палатке, с треском отодрал его, перекинул через плечо. Кто-то крикнул ему из дальнего угла:

— Роберт, побереги стены нашего дворца!

— Для будущих добровольцев! — добавил Миша.

— Одним словом, не падаете духом? Доброе утро, хлопцы! — сказал Братчиков.

И тогда его заметили, обступили, довольные приходом начальника строительства. Он стоял в кругу неунывающих парней, расспрашивал их о житье-бытье, сам отвечал на их шутливые вопросы и в который раз убеждался в том, что молодежь — душа любой стройки.

— На следующей неделе обязательно переселим вас в теплое местечко. Первый же готовый дом — ваш.

— Нет, Алексей Викторович, мы уйдем из палаточного городка самыми последними, — сказал Миша Перевозчиков.

— Мы так решили, — поддержал его Янсон.

— Пусть уж девушки устраиваются потеплее, а кавалеры не пропадут, раз у девушек будет жарко!

Федор сказал серьезно:

— Хватит, пора завтракать.

Вышли из палатки. Кругом, куда ни глянь, вспененный и подсиненный снег. Постояли, подивились необыкновенной чистоте на строительной площадке и зашагали к столовой напрямик. Хорошо прокладывать зимнюю тропу, будто здесь никогда и не ступала нога человека. Федор шел впереди, за ним цепочкой растянулась вся бригада.

Алексей Викторович свернул к двухэтажному дому управления строительства. Кто-то уже опередил его: вот четкие следы, и, судя по всему, печатал их размашистый, скорый шаг. У кого ж такой? Он хотел было идти след в след, но не получалось, — слишком легок на ходу был тот, первый. Тогда он пошел обычно, как привык ходить с незапамятных времен.

— Ах, это ты! — Он лицом к лицу столкнулся в дверях приемной с Василием Александровичем Синевым. — Обскакал, братец, старика по первопутку!

— Рад бы пожениться, да железнодорожники подняли по тревоге.

— Что случилось?

— Решили, наконец, открыть сквозное движение. Искали тебя, не нашли. Начали трезвонить ко мне.

— Два срока назначали, провалились, а теперь начнут шуметь, что открыли рабочее движение досрочно.

— Мороз помог. Зимой здесь можно укладывать шпалы прямо по насту.

Алексей Викторович подошел к окну. Длинными нестройными вереницами, как поздние журавли, потянулись бригады к своим объектам.

— Теперь мы подналяжем, материалов будет сколько угодно, только разгружай, — говорил Синев.

— Когда придет первый поезд?

— Сказали, что к десяти.

— Доволен?

— Еще бы! Мне эти автоперевозки во сне снились, черт бы их побрал!

— Взялся за гуж — не говори, что не дюж! Пойдем, посмотрим, что там делается для встречи первого поезда.

Они обогнули северный квартал микрорайона и вышли в открытое поле, где темнели близ полотна дороги приземистые склады для цемента и одинокий финский домик — временный вокзал конечной станции Рудная. Лениво струилась утренняя поземка. Заросли камыша вокруг озер, щедро опушенные снежком, выглядели дремучим бором, который каким-то чудом поднялся здесь за одну ночь. И вся степь неузнаваемо помолодела: куда девалась ее грусть-печаль, навеянная бесконечными осенними дождями.

Чуть ли не из-под ног Синева вымахнул матерый заяц, отбежал немного в сторону, приостановился на несколько секунд и, вскинувшись над ковылем, белой молнией стрельнул в балку.

— Ату его, ату! — крикнул Братчиков, звонко хлопая в ладоши.

Поезд прибыл лишь к обеду. Он продвигался очень осторожно, явно не доверяя путевому обходчику — морозу. Но еще издали дал знать о себе протяжными трубными сигналами. Встречать вышли все.

После митинга началась разгрузка. Федор облюбовал для своих ребят две платформы с кирпичом; однако его бригаду потеснили, — другим тоже хотелось отличиться. Женщинам из управления строительства дали работенку почище: они разгружали хозяйственный инвентарь и разные деликатные вещички, вроде электроламп или плафонов.

Надя оказалась почти рядом с Федором. Всякий раз, возвращаясь от штабеля к вагону, он отыскивал ее глазами у соседнего крытого пульмана.

Какая ведь — не подымет головы, не взглянет в его сторону. До чего же непостоянная эта Надежда Николаевна: то улыбнется, заговорит, как с равным, больше того, сама пригласит пройтись после работы по берегу протоки; то, как бы спохватившись, посуровеет, заторопится домой, сухо бросит на ходу: «Не забудьте, Герасимов, во вторник очередное занятие».

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 789 10 11 12 Следующая ⇒