Глава двадцать вторая 4 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 27 из 48Следующая ⇒

воскресеньям вершили дела государственные.

Георгий, уже с юных лет обнаруживший честолюбие и стремление к

власти, не изменился, вступив на престол. Безмерно избалованный

родителями, он готов был умереть, но добиться исполнения малейшего желания

своего.

Атабеку стало ясно, что царь постарается ограничить его власть и

прежде всего, очевидно, захочет взять в свои руки управление войском, а

после доберется и до остального.

Могущественный вельможа, Мхаргрдзели обладал достаточными средствами

для борьбы с кем угодно и даже с самим царем, но сейчас выступление против

Георгия он считал преждевременным.

Сама причина разногласий с государем — отказ исполнить завещание

царицы Тамар — могла скомпрометировать атабека в глазах народа и войска,

тогда как Лаша выглядел бы любящим сыном, свято чтящим заветы матери. Вот

почему Мхаргрдзели постарался убедить царя и дарбази отказаться от

намеченного похода в Иерусалим.

Крестовый поход европейского рыцарства на Восток к этому времени

закончился почти полной неудачей, и мусульманский мир располагал

достаточными силами, чтобы выставить против грузин многочисленное,

закаленное в боях войско. А в тылу у грузин находились враждебно

настроенный владетель византийской Азии Ласкарь и султан Рума. Следовало

также опасаться нападения со стороны Адарбадагана и Ирана.

Мхаргрдзели говорил, что теперь главное — закрепить за собой

присоединенные территории, приобщить их население к христианству, укрепить

рубежи страны, расположить в завоеванных городах хорошо вооруженные

дружины.

— Народ и воины наши утомились от сражений и походов, им пора,

наконец, вкусить плоды побед, они хотят отдыха и мира. Нельзя до отказа

сгибать лук и натягивать тетиву, — заключил Мхаргрдзели.

Против атабека выступил Ахалцихели. Он стоял за продолжение того

пути, по которому шли Давид Строитель и его преемники и который привел

Грузию к богатству и процветанию. Не об отдыхе и наживе следует сейчас

думать, а о том, чтобы предупредить нападение врага. Отовсюду грозят нам

вражеские мечи и копья, и только в единении и постоянной готовности к

борьбе можно найти спасение.

Дарбази разошелся, так и не приняв определенного решения ни о

переносе праха царицы Тамар в Иерусалим, ни о военных действиях.

Одно стало ясно царю: сила атабека не в несметных богатствах,

которыми он владеет, не в том, что у него много сторонников, а в том, что

ему подчинены войска. Георгия приводило в негодование положение, при

котором даже его, царя, личная гвардия, состоящая всего лишь из двухсот

человек, подчинялась не ему, а Иванэ Мхаргрдзели.

Надо, значит, либо забрать в свои руки начало над войском, либо

противопоставить ему силу, еще более могучую.

Юный царь и Шалва Ахалцихели решили добиться того и другого.

Ведя борьбу со знатными феодалами, Георгий всегда имел перед глазами

пример своего великого предка Давида Строителя.

Для осуществления своей цели — обуздания непокорных вассалов и

усиления военной мощи страны — он помышлял, по примеру Давида Строителя,

завести наемное кипчакское войско. Это намерение разделял и Ахалцихели.

Вскоре царь начал через грузинских и русских купцов тайные переговоры с

кипчакским ханом Котяном. В то же время он постепенно заменял

военачальников в постоянном грузинском войске своими людьми.

Прежде всего Георгий постарался обновить свою личную гвардию, чтобы

лишить Мхаргрдзели возможности быть осведомленным о каждом шаге царя.

Двести отобранных самим атабеком телохранителей он заменил преданными ему

воинами. Во главе этого небольшого отряда он поставил бывшего раба, своего

телохранителя еще с отроческих лет, Эгарслана.

Самозабвенно преданный государю, Эгарслан был надменен и горд. Ради

Георгия он пошел бы в огонь и воду, но из всех вельмож он никого не считал

выше и достойнее себя. Втайне Эгарслан мечтал о падении двоедушных

царедворцев и о собственном возвеличении.

Внешне Эгарслан как будто подчинялся Мхаргрдзели, но без ведома царя

не делал ни одного шага. Не считаясь с желаниями амирспасалара, он

действовал зачастую по собственному усмотрению. Дружина царя постепенно

становилась независимой, высвобождалась из-под надзора атабека.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Пусть светит мне свет глаз твоих,

пусть радость льет вино,

В молитвах время проводить —

бесплодно и смешно!

Омар Хайям.

Уже много дией жил Лухуми во дворце, и все это время он как тень

повсюду следовал за царем.

Почти каждую ночь Лаша уезжал в загородные сады развлекаться, и

Лухуми неизменно сопровождал его. Он становился на страже у двери, за

которой скрывался царь, но сам ни разу не переступал порога таинственной

комнаты. За полночь, а часто и до утра оставался Георгий за охраняемой

Лухуми дверью, а Мигриаули и понятия не имел, что за ней происходит. Лишь

иногда долетали до его слуха песни и женский смех.

Расхаживая взад и вперед у дверей царской опочивальни, Лухуми

предавался размышлениям... Да и что оставалось ему еще делать, как не

обозревать мысленно по нескольку раз на день свое дорогое Кахети, не

заглядывать в Пхови, родину предков, и, наконец, не следовать за своей

мечтой по горным тропинкам в Тушети, где жила его ненаглядная Лилэ.

Сегодня с самого рассвета Лухуми был не в духе, какое-то дурное

предчувствие томило его. Облачившись в новую кольчугу, надев на голову

сверкающий шлем и вооружившись огромным мечом и щитом, Мигриаули вытянулся

у царской двери. И вдруг мимо него проскользнула она... Жена купеческого

старейшины... Увидев Лухуми, она зарделась, растерялась и прошла мимо,

низко опустив голову. Мигриаули, скользнув по ней взглядом, приметил, что

правая рука у нее перевязана. Тотчас же он вспомнил первый вечер во

дворце, и от смущения только крепче вцепился в копье.

«Неужели это была она? Неужели?..»

Царю доносили: по всей Грузии священники престольных храмов и

сельских церквушек ведут яростное наступление на язычество. Говорили ему и

о том, что, не смея вслух называть его имя, служители божьи обвиняют его в

пособничестве идолопоклонству.

Церковники распускали в народе слухи, будто царь воздвиг в Лашарском

капище идола в своем обличье, а теперь начал восстанавливать также кумирни

в Армази и Зедазени, разрушенные еще крестительницей Грузии святой Нино.

Встав утром пораньше, Георгий облачился в парадное платье. Царь

торопился к началу обедни, ее служил сам католикос.

Над толпой, набившейся в Сионский собор, на целую голову возвышался

велисцихский телохранитель царя. Зоркими серыми глазами разглядывал он

присутствующих.

Впереди всех по одну сторону амвона стоял царь. Там же находились

Варам Гагели и братья Ахалцихели. По другую сторону стоял Иванэ

Мхаргрдзели и сестра царя Русудан.

Лухуми во все глаза рассматривал немолодого, но все еще крепкого,

рослого и широкого в плечах атабека. Седина придавала внушительность его

суровому, испещренному шрамами лицу.

Русудан доверчиво прислонилась к плечу своего воспитателя. Рука Иванэ

лежала на плече его любимицы, и оба они с благоговением взирали на высокий

свод храма, где были изображены парящие ангелы.

Вот Шалва Ахалцихели на миг поднял голову и, заметив в толпе нового

царского телохранителя, приветливо ему улыбнулся.

Лухуми просиял. Из всех придворных по душе ему пришелся один

Ахалцихели.

Искренний и прямодушный, Шалва умел враждовать с врагом и дружить с

другом. Он любил Георгия и считал своим долгом ценить преданных царю

людей. Статный, с могучим разворотом плеч, Шалва выделялся из толпы.

Густые сросшиеся брови хмуро нависали над его большими черными глазами и

орлиным носом, на левой щеке оставил глубокую борозду вражеский меч, но

шрам этот не портил его, придавая лишь выражение некоторой суровости лицу,

всегда готовому расплыться в доброй улыбке. Однако при малейшем волнении

шрам начинал подергиваться, искажая всю левую половину лица. Вот и сейчас,

когда Ахалцихели взглянул в сторону атабека, лицо его искривилось.

Вот так же стоял совсем недавно перед амвоном Мхаргрдзели —

спокойный, степенный. Но тогда рядом с ним стояла его дочь, красавица

Тамта.

Безжалостно оторвал от сердца родную дочь честолюбивый Иванэ и

забросил ее далеко к берегам Ванского озера. Отдав дочь в руки нечестивого

мусульманина, он погубил ее душу навеки.

Время от времени до Грузии доходили слухи, будто мелик Аухад обожает

свою молодую супругу, и Тамта имеет безграничное влияние на него и на все

государственные дела. Жители Хлата слагают хвалебные гимны и стихи в честь

прекрасной грузинки. К числу ее поклонников прибавился и младший брат

мелика — царевич Ашраф, мечтавший о смерти Аухада, чтобы заполучить его

красавицу жену.

Шалва верил слухам, ибо лучше других знал ум и красоту Тамты. Но не

мог он поверить, что так быстро угасла в ее нежном сердце любовь к нему.

Даже здесь, в святом храме, воспоминания одолевали Шалву. Но вот

грянул церковный хор, и он очнулся от своих мыслей.

На амвон поднялся католикос. В храме воцарилась мертвая тишина.

Католикос трижды осенил собравшихся крестным знамением.

Атабек перекрестился и, уподобляясь святым мученикам, сложил на груди

руки. Шалва глядел на него, погруженного в религиозный экстаз, и думал о

его «самоотверженной преданности вере».

Легко отказавшись от армянской веры, Мхаргрдзели принял крещение по

грузинскому обычаю. И все это так просто, без колебаний, словно одежду

переменил.

Не раз вспоминал Шалва, что брат атабека Захария, мужественный

амирспасалар грузинского войска, с резкостью и прямотой воина заявил царю,

что не переменит вероисповедания, и, презрев выгоды вступления под эгиду

новой церкви, остался верен прежней религии.

Католикос постепенно возвышал голос, он громил язычников и проклинал

их.

Он приводил верующим примеры из Ветхого завета, говорил о том, как

были повержены перед истинной верой ложные кумиры и идолы.

Царь с удивлением наблюдал обуреваемого яростью престарелого

католикоса и не мог согнать с лица насмешливой улыбки.

Лаша, воспитанный на учении византийских и грузинских неоплатоников,

считал религиозный фанатизм корыстолюбивых епископов и монахов лишь ловко

носимой маской.

Юный царь, любивший веселье и пиры, не находил ничего

привлекательного в христианской проповеди умерщвления плоти. Перед ним,

ценителем мужества и красоты, язычество со своими наивными аллегориями,

пышными празднествами, торжеством плотской силы и мощи представало в

романтическом ореоле. Георгий называл язычество религией героев, а

христианство он считал прибежищем немощных духом и рабов. Царь с болью в

душе замечал, как под натиском православия гибнет культ рыцарства и

геройства. В низменных районах Грузии язычество было уже почти истреблено,

и только в горах население сохраняло некоторые пережитки древних суеверий.

Но и там язычество применялось к новым условиям. Языческие празднества,

посвященные солнцу и луне, справлялись теперь в честь святого Георгия и

богоматери, и священники часто отправляли церковную службу рядом с

хевисбери и провидцами.

Лаша хорошо видел отрицательные стороны христианства.

Когда-то поборник новизны, христианская церковь теперь сама боролась

со всем новым и передовым. Ее служители проповедовали аскетизм и

покорность богу, а сами соперничали в роскоши с вельможами и купцами.

Царь не выносил нескончаемых споров между церковниками, их

нетерпимости в вопросах веры.

Сам он принимал участие не только в языческих празднествах, таких,

как лашароба и лампроба, но также любил посещать армянские богослужения и

мусульманские мечети. Во всех этих — то занимательных, то скучных —

ритуалах его привлекала внешняя сторона.

Георгий потешался над долгими спорами между сектантами и догматиками.

Сам Лаша не придерживался твердо ни одной из религий. Всякая новая вера

легко увлекала его вначале, но так же быстро надоедала ему. Увлеченный

неоплатонизмом, он одно время сблизился с суфиями — мусульманскими

мистиками, но вскоре отошел от их аскетизма, так же как раньше отошел от

аскетизма христианского. Молодого государя, привыкшего проводить время на

охоте и пирах, готового за один взгляд красавицы отдать целый мир, стихи

Омара Хайяма привлекали куда больше, чем Коран и Евангелие, а чтение

Гомера и Горация услаждало несравненно сильнее, чем заучивание

христианских догм.

Католикос все больше распалялся. Посрамив ересь, он принялся

рассказывать историю византийского кесаря Юлиана, прозванного Отступником.

Его возвращение к язычеству он заклеймил как неразумную попытку возврата к

варварству.

Рассказ католикоса напомнил царю о том, что он читал о Юлиане.

Георгий ясно представлял себе Юлиана, гонимого своим же двоюродным братом

Констанцием. Просвещенный и отважный Юлиан был поднят на щит легионерами и

провозглашен императором.

Ученик философов Ливания и Эдессия, Юлиан смело повел борьбу с

ненавистным ему христианством и начал восстанавливать прекрасную эллинскую

веру. Но поэтически настроенный кесарь оказался слишком оторванным от

действительности и сложил голову в благородной, но неравной борьбе.

Лаша Георгий понимал всю безнадежность попытки Юлиана, и все же у

него щемило сердце, когда он думал о печальной судьбе императора,

пытавшегося повернуть вспять колесо истории.

Сам он не помышлял о восстановлении грузинского язычества, не

обладавшего даже такой силой, как эллинская вера при Юлиане. Но он не мог

до конца примириться с самовластием и жестокостью Христова воинства.

Между тем католикос, увлекшись собственным красноречием, живо рисовал

перед слушателями образ Юлиана Отступника. Он изображал его вздорным,

необузданным человеком; язвительно говорил пастырь грузинской церкви о

нраве и повадках язычника-императора, о его внешности и образе жизни. И

Лаша вдруг понял, что католикос рисует пастве образ грузинского царя.

Многие из присутствующих тоже понимали, куда клонит католикос, и

исподтишка следили за выражением лица Георгия.

А он стоял, гордо откинув голову, и внимательно слушал проповедь,

словно речь шла вовсе не о нем. С насмешливой улыбкой беспечно глядел он

на распаленного гневом, взлохмаченного старца.

Католикос открыто вызывал на бой того, кто был облечен властью и

возгордился чрезмерно, кто позабыл, что власть земная преходяща и что над

всеми владыка — всевидящий, безначальный и бесконечный бог. Католикос

грозил геенной огненной и адским пламенем.

— Отступника от веры Христовой да поразит стрела небесная! —

провозгласил он, с грозной торжественностью воздев руки кверху.

И внезапно в угрюмой тишине громко прозвучало в ответ:

— Не дай, господи!

Католикос умолк, мертвенная бледность разлилась по его высохшему

лицу, он обратил взор в ту сторону, откуда раздался возглас, и при виде

атабека, упавшего на колени, замер от неожиданности.

— Не дай, господи! Не обрушивай гнева своего на Грузию, спаси и

помилуй царя нашего Георгия!

Молящиеся все, как один, опустились на колени и с благоговением

повторили молитву, возносимую атабеком:

— Не дай, господи! Не обрушивай гнева своего на Грузию, спаси и

помилуй царя нашего Георгия!

Только двое в храме остались стоять на ногах — царь и католикос.

Георгий почувствовал себя в ловушке. Молитва атабека сняла покров со

скрытого смысла проповеди католикоса, притча раскрылась, и грузинский

царь, отвернувшийся от веры Христовой, был обличен перед всем народом.

Двое стояли на ногах — юный царь и католикос. Дрожащий от волнения

старец глядел на царя, словно наседка на грозного ястреба.

Заколебался Лаша, хотел было повернуться спиной к католикосу и

покинуть храм, но вокруг него, благоговейно опустившись на колени, стоял

народ, его друзья и приближенные. Они горячо молились за него. И он замер

на месте. Его уход был бы только на руку католикосу, Мхаргрдзели и их

приспешникам. Лаша едва держался на ногах, он мог бы упасть от малейшего

толчка и готов был по-детски разрыдаться, когда вдруг почувствовал, как

склонившийся перед ним Ахалцихели незаметно для других обвил руками его

ослабевшие колени и мягко потянул вниз. Царь тяжело опустился рядом с ним.

Когда он поднял голову, католикоса уже не было на амвоне.

С безграничной благодарностью смотрел на царя Шалва, да разве только

он один, — все, кто находился в храме, поняли смысл этой краткой, но

смертельной схватки между царем и его недругами и пережили ее вместе с

ним.

Один лишь атабек был по-прежнему спокоен и безмятежен. Своим холодным

и бесстрастным видом он резко выделялся среди всех, словно где-то далеко

от него и помимо его воли произошли события, минуту назад бушевавшие в

церкви.

Желающие причаститься святых даров подходили к католикосу. Последним

подошел к нему Лухуми Мигриаули. И только тогда пастырь опомнился и обвел

глазами церковь. Вид царского телохранителя напомнил ему о Лаше.

Но царя уже не было в церкви. Он ушел, не причастившись и не

приложившись к руке католикоса.

В то время как глаза старца тщетно искали царя, Лаша упивался ласками

своей возлюбленной — Хатуны, жены гробовщика Хамадавла, и, вместо того

чтобы целовать сморщенную руку старого католикоса, ласкал нежную грудь

прославленной на весь город красавицы.

Царь со смехом рассказывал, как он досадил священнослужителю, сбежав

от причастия и благословения, и целовал родинку, украшавшую верхнюю губку

красавицы.

— Нет, сначала изволь приложиться к моей руке, царь-государь, только

к руке! — шутливо повторяла Хатуна. — И целуй не как безумный, а спокойно,

с благоговением, будто я католикос!

Лаша взял ее ручку в свою, полюбовался нежными точеными пальцами и

приник к ним страстным поцелуем.

Гробовщик Хамадавл со своей женой появился в Тбилиси всего несколько

месяцев назад.

Сначала он открыл торговлю мебелью прямо напротив царского дворца, на

другой стороне Куры.

Царь и его придворные долго не обращали на новую лавку никакого

внимания. Лавка как лавка. Заходили горожане, покупали столы, стулья,

тахты. Однако среди покупателей почему-то преобладали молодые люди.

Подъедет на коне какой-нибудь юноша, торопливо спешится, скроется за

дверью, и долго потом дожидается своего седока понурая лошадь, привязанная

к столбу у входа.

Лавка, возможно, так и осталась бы не замеченной царем, если бы не

один случай. Как-то поутру, когда Лаша со своим почетным гостем —

ширваншахом стоял у открытого окна и обсуждал план очередной

увеселительной поездки, он обратил внимание на лавку, расположенную прямо

напротив дворца, уставленную гробами. Царь побледнел от гнева и, чтобы не

оскорбить гостя подобным зрелищем, отошел от окна и увлек его за собой.

Спустя некоторое время, оставшись один, Георгий вызвал

мандатуртухуцеси и, указывая на лавку с гробами, спросил строго:

— Что это значит?

— В городе вспыхнула чума, государь, — хмуро доложил тот.

— Когда? И почему мне до сих пор об этом не доложили?

— Всего пять дней, как она началась. Лекари распознали не сразу.

Болезнь охватила весь город, лечебницы переполнены. Мы сегодня собирались

докладывать тебе.

Встревоженный царь прошелся по залу и вновь остановился у окна.

— Распорядись убрать отсюда эти гробы! — произнес он, не

оборачиваясь. — Знаешь ведь, кто у нас гостит. Пошли ко мне придворного

лекаря, я хочу посетить лечебницы.

Мандатуртухуцеси тотчас же послал к гробовщику слуг. Георгия, который

не отходил от окна, удивило, что посланные так долго не возвращаются.

Через некоторое время сам мандатуртухуцеси с золотым жезлом в руке подошел

к лавке.

Но сам он тоже долго не выходил оттуда, а когда появился в дверях,

его провожала женщина, которой он отвесил низкий поклон.

Гробы по-прежнему красовались вдоль стены, а женщина, проводив

царского визиря, беззаботно уселась на тахту перед лавкой.

— Жена хозяина лавки просила передать, государь, чтобы ты сам

пожаловал, иначе она не подчинится, ибо приказ исходит не из царских

уст, — доложил по возвращении мандатуртухуцеси и загадочно улыбнулся.

Лаша нахмурился.

Царедворец низко поклонился, поднес к губам край царской одежды и

тихо проговорил:

— В жизни не встречал я женщины подобной красоты, государь!

Глаза юного царя заблестели. Он не мешкая покинул дворец и направился

к лавке гробовщика.

Тучный мандатуртухуцеси с трудом поспевал за ним.

Зачем понадобилось ему тащить царя к жене гробовщика? Ведь он мог бы

послать слуг, и те в мгновение ока снесли бы с лица земли и гробы, и всю

лавку. Однако, едва увидев хозяйку, хитрый царедворец сообразил, что может

угодить Лаше, и теперь, сопровождая царя, то ликовал, то впадал в отчаяние

при мысли, что женщина может не понравиться ему.

Подойдя к лавке, Георгий замедлил шаг и остановился изумленный.

Много красавиц видел он, но та, что с лукавой улыбкой на устах шла

ему навстречу, затмила всех.

— Добро пожаловать, великий царь, благодарение богу, что мы

удостоились чести лицезреть тебя! — произнесла женщина, и Лаша не посмел

даже взглянуть ей в лицо, так прекрасна она была.

Хозяйка пригласила его во внутренние комнаты, и обычно смелый Лаша

робко пошел за ней, не сводя глаз с ее стройного стана, едва

покачивающегося при ходьбе.

В тот день царь долго не покидал лавки гробовщика, и отныне стал

часто навещать ее. Пользуясь потайным ходом, он приходил ночью, а нередко

и днем.

Ослепленный любовью, Георгий даже не замечал, что гробы не были

убраны, как он велел, а напротив, число их росло, и лавка все расширялась,

захватывала соседние лавчонки и стала занимать почти целый квартал.

Чума продолжала косить горожан. Хамадавл один снабжал гробами весь

город. Превратившись в одного из богатейших купцов Грузии и занятый

прибыльной торговлей, он как будто забыл о своей красавице жене.

Так, по крайней мере, думали его приказчики и подручные, но сам

Хамадавл был не так наивен, чтобы не понимать истинной причины своих

торговых успехов.

Высокий сан возлюбленного его жены делал его слепым и глухим. Больше

того, он всячески способствовал сближению Хатуны с ее царственным

покровителем.

Никто ничего не знал о прошлом гробовщика. Одни считали его персом,

другие греком. Он объездил много стран, знал язык, нравы и обычаи многих

народов.

Некрасивый лицом, Хамадавл был к тому же хром на одну ногу, и, когда

он волочил ее за собой, проходя по улице, лопавшиеся от зависти купцы

злобно хихикали ему вслед.

— Эта нога дана ему для того, чтобы загребать ею тысячи, — говорили

они.

Многие завидовали его богатству, но еще больше было таких, кто не мог

простить ему красивой жены. Все удивлялись, что могло заставить ее выйти

замуж за такого урода.

Богатство? Но какой богач отказался бы назвать ее своей женой?

Судили-рядили, а объяснения не находил никто, и в конце концов все сошлись

на том, что, если кому что суждено, — тому и быть.

Многим казалось также странным, что Хамадавл открыл лавку как раз

напротив царского дворца, где участок земли обходился много дороже.

И никто не знал, какие силки расставлены перед дворцом. Только когда

Хамадавл превратился в одного из крупнейших купцов Грузии, когда шепотом

заговорили о подлинных истоках его быстрого обогащения, стал ясен расчет

гробовщика.

Когда царь впервые увидел супруга своей возлюбленной, ему едва не

сделалось дурно. Представив себе, как ее чудная головка склоняется на

впалую грудь этого калеки, он брезгливо отвернулся.

Целый день Лаша не мог прийти в себя, ужасался мысли, что любит

женщину, которая принадлежит такому уроду. Но вечером его снова потянуло к

дому гробовщика, и сияющая красота Хатуны заставила его забыть обо всем.

Безобразное видение иногда посещало его, и тогда он выходил из себя,

предлагал возлюбленной освободить ее из этого ужасного плена, убрать из ее

жизни Хамадавла так, что никто не узнает, куда и при каких обстоятельствах

исчез гробовщик. Но, ласкаясь к нему, Хатуна просила со слезами на глазах:

— Не делай этого, милый! Если бы ты только знал, сколько добра сделал

мне Хамадавл! Не думай о нем дурно, он заменяет мне отца, ибо слишком

стар, чтобы быть мужем.

Мягкосердечный Лаша принимался успокаивать ее, и в дурмане ласк

тонула безобразная тень гробовщика.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Вдали на горизонте показался белый парус.

Венецианская армада приближалась к берегам Грузии.

Одна за другой все новые и новые мачты вырисовывались на фоне неба.

Будто гонимые ветром облака, приближались надутые паруса. И вскоре от них

забелел весь небосклон.

Из гавани навстречу гостям двинулись грузинские корабли.

Лаша поднялся на возвышенность. Прекрасное зрелище раскрылось перед

ним: огромные корабли плыли, строго соблюдая строй. Весла на галерах

поднимались и опускались так равномерно, точно бесчисленные чайки дружно

взмахивали крыльями.

Громадный венецианский флот словно поглотил приблизившиеся к нему для

встречи корабли хозяев, которые тут же затерялись среди высоких мачт и

парусов.

Лаша с интересом глядел на победоносную армаду западных властителей

моря.

Вот, оказывается, кто разгромил столицу Византии! Да и какая сила

могла противостоять столь могучему флоту, где каждый корабль снабжен

камнеметными машинами и сам является неприступной крепостью, полной

непобедимым войском.

Вот какие суда должна иметь Грузия, и тогда не будет у нее соперников

не только на суше, но и на море. Тогда грузины превратили бы Черное море в

собственное, грузинское море, подхватили бы знамя мирового господства,

выпавшее из рук Византии, и пронесли бы его, одерживая все новые и новые

победы.

Лаша закрыл глаза. Мечта унесла его далеко к берегам Египта и Италии.

Но когда он очнулся, вид грозного венецианского флота опять смутил его.

Вот таким же дружеским визитом начала Венеция свои взаимоотношения с

Византией. Западные крестоносцы собрались в Константинополе под предлогом

освобождения гроба господня.

Византийская столица была богатейшим городом мира. Роскошь ее дворцов

ослепила алчных крестоносцев, и вместо похода на Восток, который еще

неизвестно чем мог закончиться, они предпочли овладеть Константинополем.

Воспользовавшись внутренней смутой в Византии, они захватили столицу. И

то, что не успели разграбить и унести, предали огню и уничтожению.

Быть может, с такими же намерениями вступают теперь венецианцы и в

грузинское море?!

Они умеют показывать белые зубы в любезной улыбке, но, как только

приспеет время, с такой же легкостью покажут они свое черное сердце. И

если единоверие не спасло Византию, разве пощадят они Грузию!

Но нет! Грузия прочно стоит на земле.

Византия потеряла свою мощь на суше, потому и осилили ее с моря.

Грузия крепка на суше, и, пока сила ее не поколеблена, с моря ее не взять.

От невеселых размышлений царя отвлекли крики и барабанный бой.

⇐ Предыдущая 22 23 24 25 262728 29 30 31 Следующая ⇒