Григол АБАШИДЗЕ 13 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 13 из 48Следующая ⇒

и не давал ему передохнуть, передавая то полный рог, то чашу.

Лухуми, в радости от пребывания царя в его доме, совсем потерял

власть над собой и осушал чашу за чашей.

Хмель быстро разбирал его. Он уже ничего не слышал, кроме возгласов

тамады, и ничего не видел, кроме протянутых к нему рогов с вином. Не

замечал он, как обожаемый им царь и его нежная Лилэ пожирали друг друга

глазами, как менялись они в лице и как переговаривались друг с другом на

безмолвном языке влюбленных.

Вслед за тостами в честь царя, его великих предков, его сестры

Русудан, эристави Бакур поднял чашу за здоровье Кетеван — матери Лухуми и

хозяйки дома.

Кетеван целый день хлопотала по хозяйству. Утомленная, подошла она к

столу, чтобы поблагодарить гостей за здравицу, и первое, что она увидела,

было то, чего не видел ослепленный восторгом и вином Лухуми.

В страшной тревоге заметалась Кетеван. Она больше не отходила от

стола, отсылала Лилэ то за тем, то за другим.

Эристави поднял огромную чашу за здоровье Лилэ. Он долго говорил о ее

уме, красоте, о добродетелях.

— Такая супруга, дорогой Лухуми, могла бы украсить не только твой

дом, но и дом любого эристави и даже царский дворец! — провозгласил,

улыбаясь, Бакур.

Царь взял из рук тамады чашу и, многозначительно глянув на Лилэ,

негромко произнес:

— За скорейшее исполнение всех ваших желаний!

Царь приник к чаше, осушил ее и, пустую, кинул Лухуми.

Возбужденный выпитым вином, Лухуми на лету поймал чашу, поцеловал ее

и прижал к груди. Он наполнил ее до краев и, запрокинув голову, выпил всю

до дна и тут же покачнулся и свалился на скамью, уронив голову на стол.

Пир продолжался.

Незаметно встала и вышла Лилэ. За ней последовал Лаша. Сначала он

вышел на балкон, потом тихонько прошел в ту комнату, где вчера вкусил

такое неизъяснимое блаженство.

Лилэ поправляла перед зеркалом прическу.

Лаша подкрался сзади и обнял ее. Она улыбнулась ему в зеркале и

прижалась к нему. Лаша покрыл страстными поцелуями ее лицо и шею.

— Сегодня же еду в Тбилиси и забираю тебя с собой! — объявил он.

— Сегодня нельзя, государь, никак нельзя...

— Я не могу жить без тебя, моя Лилэ, а дольше здесь оставаться

невозможно!

— И я не могу без тебя, Лаша... Лашарела!.. — шептала Лилэ, крепко

обнимая его.

— Сегодня... Сегодня же я должен увезти тебя. Не уеду без тебя, не

могу без тебя...

— Нет, царь! У меня же муж... Что скажут люди... И богу это

неугодно... — Но тут же, сама не понимая, что говорит, она продолжала: —

Ты царь, все мы рабы твои. Ты все можешь... Устрой так, чтобы никто не мог

винить меня, чтобы и тебя никто не мог упрекнуть...

— Лилэ! Лилэ, дочка! — раздался за дверью голос Кетеван.

Лилэ выскользнула из объятий Лаши и устремилась в зал. Кетеван,

увидев, что сын ее спит за столом, а царь и Лилэ исчезли, встревожилась и

бросилась искать невестку.

— Что случилось, мама? — растерянно спросила Лилэ.

— Что же ты за мужем не присмотришь! — строго глянув на нее, сказала

Кетеван. — Видишь, заснул он за столом. Надо помочь ему, увести,

уложить. — Голос свекрови звучал суровым упреком.

С помощью слуг женщины подняли спящего Лухуми.

Возвратившись в Тбилиси, царь затосковал. Он скоро понял, что сердце

его осталось в Велисцихе и он не может жить в разлуке с Лилэ. Днем его не

увлекали ни пиры, ни охота, ни прогулки, а ночью сон бежал от него.

Подавленное настроение царя тревожило придворных, но сам он никому не

открывал причины своей тоски. Расспрашивать его никто не решался.

Несколько раз Георгий пытался тайком съездить в Велисцихе, но верный

Лухуми как тень следовал за ним, и царь никак не мог от него избавиться.

Отказавшись от всяких развлечений, царь заполнял свое время чтением:

в истории любви Лейли и Меджнуна, Вис и Рамина, Тариэла и Нестан он

находил сходство со своим томлением и искал ответа на терзавшие его

вопросы.

Чтение любовных историй не успокаивало царя, напротив — он все глубже

впадал в отчаяние. Он убеждался, что действительно не может жить без Лилэ.

Ему все тяжелее становилось вдали от любимой. Присутствие Лухуми

становилось для Лаши невыносимым, каждая встреча с ним преисполняла царя

горечью и гневом на собственное бессилие.

Лухуми огорчало дурное настроение повелителя, и в своей простоте он

делался еще услужливее, с еще большим рвением бросался выполнять каждое

поручение и тем самым только сильнее досаждал царю.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Коль твоя жена красотка,

Ты себя к беде готовь.

Пусть не дремлет пес твой чуткий,

Не смыкает глаз свекровь...

Народная песня

Было за полночь, когда в Тбилиси началось землетрясение.

Царь еще не спал. После первого толчка он встал и выглянул в окно. От

нового толчка дворец закачался, словно лодка. Крики о помощи пронзили

ночную тишину.

По ту сторону Куры рушились дома. Люди выбегали на улицы, обезумев,

носились по городу при свете факелов.

Всю ночь Лаша объезжал пострадавшую часть города, распоряжался

оказать помощь горожанам, отвести помещения для оставшихся без крова,

утешал родственников погибших, выражал им сочувствие в горе.

В одном из разрушенных районов из-под земли забил новый серный

источник, более горячий, чем все источники в городе.

Тбилиси и без того был богат целебными ключами. Со времен Тамар

банями, сооруженными на этих источниках, всякий мог пользоваться

бесплатно. Погонщики караванов из далеких стран смывали здесь с себя

дорожную пыль и нежились в мраморных ваннах, украшенных затейливыми

пестрыми узорами.

Церковники объявили, что новый источник — знамение спасения города, и

царь велел освятить его и построить на нем новые бани.

На следующий день мандатуртухуцеси доложил Георгию, что

землетрясением сильно разрушен старый дворец, выстроенный еще великим

пращуром его, Давидом Строителем.

Царь давно не заглядывал во дворец Давида. При царе Георгии III и при

царице Тамар были возведены новые, более благоустроенные дворцы. А палаты

Давида большей частью оставались запертыми и открывались лишь изредка, в

особо торжественных случаях. На этот раз царь пожелал осмотреть старый

дворец. Он направился туда вместе с Турманом Торели и Эгарсланом. Еще не

входя во внутрь, они заметили большую трещину в стене приемного зала.

Царь вошел в зал и, очарованный, застыл на пороге. Роскошная мебель,

расставленная со вкусом, свет, щедро льющийся из широких окон, и, наконец,

роспись стен, исполненная живыми, яркими красками, — все дышало

удивительной красотой и соразмерностью.

На противоположной от входа стене художник изобразил вечерние

сумерки. На террасе царского дворца стоял согбенный старец. Весь его облик

говорил о физической немощи, душевной усталости от долгой, полной тревог

жизни. Лишь лицо его выражало крайнее возбуждение, глаза сверкали

последним жаром, словно догорающие уголья; испепеляющая страсть была

разлита в чертах его. Он впился вожделенным взором в нагое тело

купальщицы, погруженное в прозрачные струи реки.

Колдовской силой дышали краски и линии тела женщины. И было оно

подобно грозди зрелого винограда, и звало оно к наслаждению. Даже воздух,

окружавший купальщицу, был напоен трепетом и волнением ее прекрасного

юного тела.

— Однажды под вечер Давид, встав с постели, прогуливался по кровле

царского дома и увидел с кровли купающуюся женщину...

Лаша оглянулся. Глядя на роспись, Турман читал на память историю

соблазнения Давида, пророка из Ветхого завета.

— Та женщина была очень красива. И послал Давид разведать, кто эта

женщина. И сказали ему: это Вирсавия, дочь Елиама, жена Урии-хеттеянина.

Давид послал слуг взять ее; и она пришла к нему, и он спал с ней... —

Торели повернулся к другой стене. — Поутру написал Давид письмо к Иоаву. В

письме он написал так: поставьте Урию там, где будет самое сильное

сражение, и отступите от него, чтоб он был поражен и умер.

Лаша вздрогнул и пристальней вгляделся в суровое лицо Иоава —

военачальника Давидова.

— Посему, когда Иоав осаждал город, то поставил он Урию на таком

месте, о котором знал, что там храбрые люди. И был убит Урия-хеттеянин.

Торели на миг запнулся.

Трещина проходила как раз по тому месту стены, где был изображен

Урия-хеттеянин. Она делила пополам его лицо. И на Георгия смотрел лишь

один глаз хеттеянина. Вторая половина от разрушения слоя краски была

изуродована. Царь отвел глаза. На мгновение лицо Урии исчезло, и на его

месте Георгий ясно увидел обезображенное одноглазое лицо Лухуми.

— Так как же написал Давид Иоаву? — спросил царь Турмана, снова

обращая взор к стене.

— Написал Давид письмо к Иоаву. В письме он написал так: поставьте

Урию там, где будет самое сильное сражение, и отступите от него, чтоб он

был поражен и умер.

Эгарслан, затаив дыхание, слушал Турмана, не сводя глаз с царя.

Эгарслан проник в самые сокровенные мысли царя. Для него все стало

ясным. Он теперь знал, как ему надлежит действовать.

— Давид послал и взял ее в дом свой; и она сделалась его женою и

родила ему сына...

Во дворец пришли добрые вести: Мхаргрдзели окончательно разгромил

вторгшиеся в пределы Грузии кипчакские войска. Победоносное грузинское

войско с большой добычей и множеством пленных возвращалось в столицу.

Лаша еще был занят разделом военной добычи, как новая беда нависла

над страной — еще одна зависимая область, Нахичеван, не наученная примером

Гандзы, отложилась от Грузии и отказалась платить дань.

В Грузии понимали, что мятеж Нахичевана, последовавший за

гандзийскими событиями, не случаен. Это было еще одно звено той цепи

бедствий, которые обрушились на Грузинское царство.

Страны, находящиеся в зависимости от Грузии и до сих пор верные ей,

восставали одна за другой, выходили из повиновения и отказывались от

уплаты дани. Внутренние раздоры и ослабление царский власти в Грузии

подстрекали их к этому.

Выход из повиновения Нахичевана послужил для Ахалцихели новым поводом

для выступления против внешней политики Мхаргрдзели.

— Рум готовится к нападению на Грузию, а мы, вместо того чтобы дать

отпор и наказать его, заперлись у себя дома и тратим силы на усмирение и

наказание данников. Казна пустеет, мы растрачиваем золото на бесплодные

мелкие стычки, доблестные грузинские витязи гибнут в Гандзе и

Нахичеване, — заявил на заседании дарбази Ахалцихели, обвинив атабека в

том, что именно он довел страну до такого состояния.

Совет закончился. По предложению царя было принято решение идти в

поход и проучить непокорных нахичеванцев. Руководить этим походом было

поручено Шалве Ахалцихели.

Перед выступлением войска Эгарслан долго беседовал с Библой Гуркели,

военачальником передового отряда.

Библа был, по мнению Эгарслана, наиболее надежным из всех молодых

военачальников.

После ухода Гуркели Эгарслан вызвал к себе Лухуми. Не глядя ему в

глаза, он старался как можно более ласково говорить с преданным слугой и

телохранителем царя.

— Двор в большом долгу перед тобой, Лухуми. Не раз ты спасал жизнь

царю, не раз доказывал свою преданность. А ныне царь не едет в поход из-за

недомогания. Но тебя, верно, влечет к ратным делам, геройским подвигам.

Зачем же тебе оставаться здесь, почему не пойти вместе с товарищами?

Ступай в поход, отличишься в сражениях, вернешься со славой и добычей.

Царь уверен, что ты отличишься в походе, он хочет щедро наградить тебя,

умножить твои владения, сделать тебя знатным вельможей, — заключил

Эгарслан, испытующе глядя на Мигриаули.

— Как будет угодно государю! — молвил Лухуми, склонив голову.

В Кахвти стояла осень, щедрая и обильная.

Уже созрел виноград. Во дворах слышался плеск и бульканье воды в

огромных глиняных кувшинах для вина. Мойщики, залезая в кувшины, зарытые

глубоко в землю, напевали негромко, и голоса их доносились словно из

подземелья.

Гранатовые деревья свешивали через плетень свои ветви, отягощенные

спелыми плодами, которые уже растрескались и выставляли наружу тесные ряды

алых зерен. Перезревший инжир чуть не срывался с черешка, айва манила

своей шафрановой окраской, грецкий орех выглядывал из потрескавшейся

зеленой кожуры.

Янтарем и рубином густо рдела усадьба Мигриаули. Хозяин был далеко на

войне. А Кетеван не могла управиться одна с таким большим хозяйством. У

царского телохранителя, не так давно ставшего азнаури, было несколько

своих крепостных крестьян. Но Кетеван, сама вчерашняя крепостная, никак не

могла привыкнуть повелевать ими и старалась все делать сама.

Хорошо бы, если бы Лилэ помогала. Однако невестка не проявляла такого

желания, а просить ее Кетеван не хотелось.

В последнее время Лилэ неузнаваемо изменилась. Она повеселела, то

напевала вполголоса, то задумывалась и улыбалась какой-то своей затаенной

мысли или шептала что-то, ничего не замечая вокруг.

Она часами сидела на балконе, облокотясь на перила, смотрела долгим

мечтательным взглядом куда-то на запад.

Кетеван замечала, как невестка временами бледнела и тайком от нее ела

кислые сливы и гранаты, соленые огурцы и капусту. Лилэ избегала Кетеван,

стеснялась ее. Но от глаз опытной свекрови разве укроешься! Кетеван

радовалась: скоро колыбель появится под их кровом и двор наполнится

голосами и смехом златоволосых внучат.

Одно удивляло Кетеван — Лилэ совсем не вспоминала Лухуми, тогда как о

царе, о его здоровье расспрашивала всех проезжих.

Когда Лилэ не сидела на балконе, она лежала в своей комнате и без

конца глядела на портрет Лаши, улыбалась ему, шептала ласковые слова.

Несколько раз заставала невестку Кетеван в таком состоянии. Ей

делалось не по себе. Мрачные мысли мелькали в голове старухи, но она не

давала им овладеть собой и в работе и хлопотах скоро забывала о них.

Однажды эристави Бакур привез Лилэ письмо. Из всего этого длинного

письма Лилэ прочла свекрови лишь то место, где говорилось о том, что

Лухуми идет в поход на Нахичеван. Остальное Лилэ читала про себя, и лицо

ее пылало от радостного волнения.

Мать проливала слезы об ушедшем на войну сыне, а жена была на седьмом

небе от счастья.

Ей хотелось поделиться с кем-нибудь своей радостью, и, не понимая,

что делает, она бросилась на шею к свекрови, обняла ее и расцеловала.

Ошеломленная Кетеван удивленно уставилась на невестку. Лилэ

опомнилась, спрятала письмо и, запинаясь, сказала: не плачьте, мама, царь

защитит Лухуми от беды, скоро сын ваш вернется домой с добычей и славой.

Это было не первое посещение эристави Бакура. Он и раньше несколько

раз проездом заворачивал к ним, говорил втихомолку с Лилэ. После его

отъезда невестка рассказывала Кетеван, что получила вести от Лухуми, что

он здоров и невредим. Сама она усаживалась где-нибудь в сторонке с длинным

посланием в руках и читала и перечитывала его с сияющим лицом.

Предчувствие чего-то дурного томило Кетеван. Это дурное таилось в

письмах, которые получала Лилэ, — так чувствовала свекровь, но ни о чем не

расспрашивала молодую женщину.

После получения последнего письма Лилэ вовсе преобразилась. Она

вставала до рассвета, крутилась перед зеркалом, принималась разбирать свои

платья и потом целыми днями просиживала на балконе, уставясь на дорогу,

ведущую в Тбилиси.

Только поздно ночью, когда все кругом засыпало, когда на дороге

затихало всякое движение, Лилэ входила в свою комнату и, не раздеваясь,

ложилась, точно ждала, что ее вот-вот окликнут.

Кетеван простудилась, когда мыли давильню для вина. Ее знобило, все

суставы ломило, болела голова. Она слегла. Заслышав тяжкий стон свекрови,

Лилэ на минуту забегала в комнату, подавала ей напиться или поесть и снова

устремлялась на балкон.

Как-то вечером, когда совсем стемнело, до слуха больной донесся

конский топот, и сразу вслед за ним раздался заливистый лай собаки. Ей

послышалось, что кто-то торопливо сбежал вниз по лестнице.

— Тихо, Курша!.. — услышала Кетеван.

— Лилэ... Лилэ... Это ты, дочка? — позвала Кетеван, но никто не

отозвался. — Лилэ-э! Лилэ-э! — громче окликнула невестку больная.

Ответа не последовало.

Сотни ужасных мыслей пронеслись в мозгу Кетеван. Она заметалась в

постели. Потом с трудом поднялась. Босая, в одной рубашке, шатаясь,

добралась до порога, собрала последние силы и закричала в ночную темноту:

— Лилэ-э! Лилэ-э!..

Голова у нее закружилась, в глазах потемнело. Она рухнула на пол.

До Лилэ, сидящей на богато убранном коне, донесся крик свекрови. Она

сжалилась над несчастной и на минуту придержала коня у соседских ворот.

— Асинет, милая, прошу тебя, присмотри за моей свекровью. Мне нужно

съездить тут неподалеку, узнать о муже... Оказывается, с войны вернулся

один человек... Он был вместе с Лухуми... — торопливо говорила Лилэ. Не

дав прийти в себя изумленной соседке, она сунула ей в руку деньги, огрела

плетью коня и помчалась вслед за всадниками, уехавшими вперед.

Во дворце никто не удивился появлению Лилэ. Лаша и раньше приводил к

себе красавиц. Неделями, а то и месяцами жили они во дворце, а когда

надоедали ему, он отправлял их обратно. Правда, о новой возлюбленной

Георгия говорили, что такой красавицы до сих пор не бывало в царских

палатах.

Слухи эти в тот же день дошли до Русудан. Она вбежала в покои брата

и, даже не поздоровавшись как следует с ним, стала рассматривать

незнакомку с ног до головы. Лаше хотелось, чтобы Лилэ понравилась Русудан,

и он с волнением ждал, что она скажет.

— Ну, что? — спросил он ее, когда они остались одни.

— Красива... Даже слишком красива, да только... — И Русудан замялась.

— Что только? — нетерпеливо спросил царь.

— Только и она тебе скоро надоест, — с грустным упреком ответила

Русудан.

— Нет, не надоест, Русудан, никогда не надоест, — уверенно проговорил

Лаша.

— Посмотрим, посмотрим. — Русудан выбежала из царских покоев так же

стремительно, как и вбежала туда.

Георгий облачил свою возлюбленную в царские одежды. Только короной не

мог увенчать он ее, а в остальном сделал настоящей царицей. Он не

расставался с Лилэ ни днем, ни ночью, дошел до того, что во время приемов

сажал ее рядом с собой на трон, вынуждая иноземных послов оказывать ей

царские почести.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Первое большое сражение по пути в Нахичеван произошло под Ороти.

Осадой крепости руководил Библа Гуркели. Начальником отряда, который

должен был напасть на наиболее защищенную часть крепости, он назначил

Лухуми Мигриаули. А сам, стоя на возвышенности, неподалеку от места боя,

следил за бешеным натиском воинов Мигриаули. С крепости на грузин градом

сыпались стрелы. Можно было не сомневаться, что безрассудно храбрый

предводитель идущего на приступ отряда не дрогнет перед лицом смерти.

Однако случилось нечто совершенно неожиданное: защитники крепости

заметили на возвышенности военачальника и все свои стрелы обратили против

него. Гуркели получил тяжелое ранение.

Отчаянная схватка завязалась у самых ворот крепости. Атакующие

дрогнули и смешались. Вот-вот отхлынут они вспять... Но тут Мигриаули,

словно ястреб, налетел на свою дружину с тыла, отрезал ей путь к

отступлению и повел воинов на новый приступ. В это самое время Шалва

Ахалцихели подбросил свежие силы наступающим, решительно напал на врага с

другой стороны крепости, и грузины, нажав одновременно с нескольких

сторон, опрокинули защитников.

Первым в Ороти ворвался Лухуми Мигриаули. Он взял в плен начальника

крепости и доставил его Ахалцихели.

Грузины разрушили Оротскую крепость, перебили ее защитников. Лишь

горстке воинов намеренно дали возможность отступить и уйти из окружения,

чтобы они донесли до Нахичевана весть о страшном разгроме.

Ахалцихели оставил в Ороти на излечение раненого Гуркели, а сам во

главе войска пошел на Нахичеван.

Оставшиеся в живых защитники Ороти принесли туда весть о жестокой

расправе, чинимой войсками Ахалцихели над побежденными, посеяли панику.

Имя Шалвы Ахалцихели, военачальника грузинского войска, как и имена

Захарии и Иванэ Мхаргрдзели, было достаточно известно. В свое время он

участвовал во взятии Нахичевана и разрушил не одну крепость к югу от него.

После первого же натиска перепуганный эмир нахичеванский счел

сопротивление излишним, заявил о своей покорности и обещал по-прежнему

платить дань Грузии.

Ахалцихели продиктовал условия сдачи и получил ключи от крепости.

Однако грузинское войско для окончательного подсчета добычи должно было

остаться в Нахичеване.

Надо было отправить к царю гонца с известием об одержанной победе.

Самым подходящим для этого поручения Ахалцихели счел Лухуми Мигриаули.

Шалва давно приглядывался к Лухуми. Ему нравились и самоотверженная

храбрость, и преданность царю этого богатыря. В походе Мигриаули показал

себя смелым и отважным воином, и лучшего вестника победы Шалва выбрать не

мог. Щедро одарив Лухуми, Ахалцихели велел ему взять лучших коней и с

небольшим отрядом скакать в Тбилиси, чтобы сообщить царю радостное

известие.

С того дня, как Лилэ поселилась во дворце, жизнь Лаши озарилась новым

светом, уподобилась безоблачному летнему небу. Любовь их была словно

слияние солнца с луной, день оспаривал у ночи честь развлекать и радовать

влюбленных, не устававших глядеть друг на друга.

Ограничив свой мир любовью, они отрешились от всяких забот.

Только теперь ощутила Лилэ жизнь как благословенный дар. Она словно и

не жила до того вовсе, не помнила ничего из своего прошлого — ни детства,

проведенного в нужде, ни замужества, — все залил нахлынувший свет счастья,

и глаза ее закрылись для прошлого.

Лишь иногда какая-нибудь мелочь случайно напоминала ей о Лухуми. И

тут же, как надоедливый призрак, отгоняла она мысли о муже и, как

выпорхнувшая из клетки птица, восторженно отдавалась своей любви.

Под крылом царственного возлюбленного притаилась она, оберегая свое

счастье. И в самом деле, чего ей было страшиться? Стены дворца высоки, и

охрана надежна. Совесть не тревожила ее: соединение с любимым человеком,

учил ее Лаша, высшее благо, оправданное перед богом и людьми.

Единственное, что огорчало ее и заставляло с сожалением оглядываться

назад, было воспоминание о матери, бедной Цицино. Почему не дожила она до

этих дней, почему не может взглянуть на счастье дочери, на исполнение ее

самых заветных мечтаний!

Трудно было сказать, кто из них более счастлив: царь или Лилэ. Они

наполняли друг друга радостью и блаженством, соперничали в ласке и

нежности.

Только теперь, рядом с Лилэ, Лаша почувствовал все преимущество

своего положения, всю силу царской власти, всю радость жизни. Беспечный по

натуре, он совсем отошел от всяких дел. Лишь изредка, очнувшись от угара,

он удивлялся самому себе: как случилось, что чаша его чувства не

переполнилась, почему непрестанно тянется он к Лилэ, без конца любуется

ею.

Но ничто не могло ему помочь разобраться в себе. И разум, и сердце, и

душа, и тело с одинаковой силой тянулись к Лилэ, искали ее близости.

Во дворце все удивлялись столь необычайной любви царя. Давно

отрешенные от жизни старцы и священнослужители, явные и тайные враги Лаши

порицали его поведение и помрачение разума царя приписывали колдовским

чарам его любовницы.

— Змей соблазнил Адама и Еву и навеки изгнал их потомков из рая, —

нашептывали мирянам монахи, давно забывшие о радостях жизни. Грозя царю

божьей карой, они отворачивались от Лилэ как от колдуньи и нечистой,

крестились при встрече с ней и избегали ее.

Но зато молодые царедворцы, жадные до наслаждений, оправдывали

увлечение царя и завидовали ему.

— Не только мы, но даже великие мудрецы прошлого, узрев подобную

красоту, не смогли бы унять сердце и отвратить очи от ее совершенств,

потушить в себе страсть к подобной женщине... — говорили они.

К караван-сараю подъехали всадники. Лошади были взмылены, ездоки

забрызганы грязью.

Поручив коней слуге, встретившему их у ворот, прибывшие вошли в

заезжий двор.

— Смотрите-ка, никак, Лухуми! — воскликнул один из сидевших за столом

кахетинцев, пристально вглядываясь в вошедших.

— Он и есть... А с ним и наш Ило! — проговорил другой.

Лухуми подошел прямо к хозяину. Остальные направились к свободному

столу. Тут Ило узнал своих земляков и поздоровался с ними.

— Идите сюда, садитесь с нами! — кричали пирующие, обрадованные

неожиданной встречей.

Вошедшие направились к ним и уселись вокруг стола.

— Мы победили! Нахичеван опять наш! Спешим в столицу к царю,

вестниками победы... За ваше здоровье, друзья! — поднял чашу Ило и жадно

приник к ней. — А что делается в нашей стороне, друзья? Новости какие? —

спросил он, набивая рот едой.

— У нас... Спокойно у нас... — сдержанно ответил один из кахетинцев

и, наклонившись поближе к Ило, тихо спросил: — А что, Лухуми ничего не

знает?

— О чем, Закро? — удивился Ило, перестав жевать, с удивлением

уставившись на собеседника.

— О своей семье, говорю, ничего не знает? Царь-то у него жену отнял.

Кусок застрял у Ило в горле.

— Жену отнял, говорю, — наклонившись еще ближе, повторил Закро.

— Что ты говоришь, Закро? Как же это так?! — встревожился Ило.

— А очень просто! — вздохнул Закро.

— Как поверить в это? Разве так награждают слугу за верную службу, за

преданность?..

Меж тем Лухуми распорядился быстрее менять лошадей, заказал обед и

направился к столу.

Все притихли.

— А, вы уже за столом? И наши здесь? — обрадовался Лухуми. —

Здравствуй, Закро! Сандала, здорово! — с каждым в отдельности поздоровался

Лухуми и подсел к приятелям.

— Вы что носы повесили! Мы с победой едем, а вы заскучали! — весело

обратился Лухуми к сидящим, принимаясь за еду.

Все растерянно молчали, только проголодавшийся Лухуми усердно работал

челюстями.

Утолив голод, он поднял чашу с вином.

— За ваше здоровье, ребята! — обратился он ко всем сидящим за столом

и осушил чашу. — А что слышно у нас? Все спокойно? — спросил он, вытирая

усы.

— Спокойно! — не поднимая головы, проговорил Закро.

— О моих ничего не знаешь? Как они там?

— Ничего. Мы ведь раньше тебя уехали из дому, — солгал Закро,

переглянувшись с остальными: мол, не проговоритесь!

Лухуми снова поднял чашу.

— За нашего царя! Пошли ему бог здоровье и силу на вечные времена! —

провозгласил он и выпил до дна.

— За здоровье царя! — недружно отозвались остальные, виновато

посматривая друг на друга, и нехотя подняли чаши.

— Кони готовы, — доложил слуга.

— Сейчас идем... За наш отъезд! Счастливо оставаться! — И Лухуми

осушил на прощанье третью чашу. — А теперь в путь!.. Спасибо, соседи! —

Лухуми достал из кармана пригоршню монет и высыпал на стол. — Мы угощаем!

Растерявшиеся кахетинцы не успели и слова вымолвить, как Лухуми

⇐ Предыдущая 8 9 10 11 121314 15 16 17 Следующая ⇒