ЧАСТЬ ВТОРАЯ 10 страница

Если бы не костры, ничего не увидеть бы и в двух шагах. Ночь опустилась хотя и звездная, но непроглядная. А отвесные скалы окружали со всех сторон долину. Они поднимались высоко в небо и только тем были отличимы от ночной темноты, что загораживали собою звезды.

Ближе к полуночи отвязали псов. Женщины и дети улеглись спать в кибитках. Костры поблекли. Ашраф тоже пошел к арбе.

Салатын уже постелила постель и ждала брата. Они легли рядом. Лежали, прислушиваясь к шуму реки и голосам ночных птиц. Иногда доносился издали гул срывающихся в реку камней. Может быть, почуяв скотину, в скалах бродил медведь.

В дальнем конце становища кто-то заиграл на свирели. Ашраф, закрыв глаза, прислушивался к мелодии, которую любил с детства. Оп старался представить себе человека, который на простой свирели с несколькими дырками играл искусно, как на флейте. В звуках свирели слышалась грусть, проникающая в глубину души и уносящая мысли в дальние дали.

Играли сперва «Чобан-баяты», а затем перешли на шуточную. Ашраф знал, что там, где играют сейчас, подшучивают над девицами, над женщинами, отпуская колкие и едкие намеки. Но никто не обижается на незлые шутки.

Вот свирель замолчала. Вспыхнул смех, потом снова заиграли, на этот раз танцевальную, послышались хлопки, кто-нибудь пошел танцевать. Салатын локтем тронула Ашрафа:

— Нравится тебе, брат?

— Очень. Так бы и побежал туда.

— Тебе не стоит. Не стыди нас.

— Танцевать разве стыдно?

— Семинаристу не подобает.

— Чем же я лучше их?

— Разве можно тебя сравнить с ними?

— Перед богом все одинаковы.

— В вечерний час не задевай бога. Лучше послушай, как там поют. Какой чистый, хороший голос.

Я сидел у ручья.

Девушки пришли за водой.

Пусть окончится жизнь моя

Из-за девушки молодой.

Охотник, меня пощади,

Я олень этих гор.

Рана в моей груди,

Синим взглядом сражён в упор.

Все затихло. И люди, и окрестные горы, и сама ночь заслушались грустной песней.

Брат и сестра не спали до тех пор, пока не утихли в становье последние звуки. В полной тишине долго еще лежали они, глядя в бездонное звездное небо.

Салатын все вспоминала дневное происшествие около родника и думала о нем. Она никак не могла забыть лукавого и обвораживающего взгляда Пакизе, которым та посмотрела на Ашрафа, прежде чем повернуться и уйти. Ее смех, ее кокетство не давали Салатын покоя.

«Чтоб ты пропала, — думала Салатын. — Глаза словно змеиные. В одну минуту околдовали парня. А что ему было делать? Я девушка, и то не могу спокойно глядеть на нее. Глаза у нее словно кипят. Зарится на брата, стелется перед ним». Тут у Салатын появилась гордость за Ашрафа, за то, что такая красавица ищет его внимания.

«Ничего, пусть попускает слюнки, пусть поползает за Ашрафом. Это еще начало. Многие девушки будут бегать за братом, будут напрашиваться в жены. Но не так-то легко моего брата прибрать к рукам».

Потом пошли у Салатын грустные раздумья. Как бурный, мутный поток после дождя, они смыли и унесли радость. Салатын вспомнила гибель тети. «Виноват в этом молла Садых. Если бы не его подвох, разве пошла бы Шахнияр к этим мюридам. Не стряслось бы такой беды. И раньше отец не ладил с моллой. Он презирает его, называет бесчестным, танцующим под чужую дудку. А теперь они совсем на ножах. Разве отец допустит, чтобы Ашраф и Пакизе... Значит, что же, жизнь готовит еще один большой скандал? Мы живем, ничего не знаем, а между ними что-то намечается. Иначе они не любезничали бы так. Неужели и Ашраф вслед за Шамхалом женится против воли отца? Неужели мне не гулять и на его свадьбе?» От таких мыслей Салатын стало совсем не по себе. Она прислушалась к дыханию брата.

— Ты не спишь, Ашраф?

— Нет сна ни в одном глазу.

— И мне не спится.

Опять помолчали.

— О чем ты разговаривал с Пакизе какими-то намеками? Когда ты ее напугал?

— Если из-за этого у тебя сон пропал, то закрой глаза и спи.

— Пока не скажешь, я не отстану.

Ашраф понял, что сестра тревожится за него, и рассказал, как они однажды встретились на берегу Куры. Шла уже вторая половина ночи. Усиливался шум реки.

— Ашраф!

— Ну?

— Пакизе нравится тебе, что ли?

— А тебе?

— Не знаю. Лицо у нее неплохое.

— Да, красивая девушка.

Вдруг Салатын осенила догадка: парня околдовали. Колдовство содержалась в этой алыче. Девушка умышленно вышла навстречу и вместо воды дала алычу. Помоги, аллах, убереги моего брата.

Стало жутко от этих мыслей. С тревогой она спросила:

— Ты веришь в колдовство, Ашраф?

— Какое такое колдовство?

— Говорят, молла Садых колдун и так умеет делать, что ячмень ползает по столбу.

— Ну и что из того?

— Чтобы у меня язык отсох, брат. Иногда мне приходят на ум ужасные мысли. Тебя могут околдовать и сбить с толку. А это может навлечь беду на всех нас. Ты же сам знаешь, что отец ненавидит их. Разве он согласится на такое дело?

— Почему не согласится, Салатын?

— Ради бога, будь подальше от них. Вдобавок ко всему ты еще съел эту алычу. Я так боюсь.

— Ты думаешь, алыча заколдованная?

— Не смейся.

— Сейчас встану и доем остальную.

— Не издевайся надо мной. Клянусь, тебя околдовали.

— Да, я околдован, родная моя сестра. Горю, как Керем[15]. Туши меня.

— Ашраф, не пугай! — Салатын привстала в тревоге.

Ашраф, смеясь, обнял сестру, повалил ее на подушку и закрыл одеялом.

— Ладно, успокойся. Я же не глупый. Я нарочно тебя позлил. А теперь ночь на исходе, надо спать.

Они прижались друг к другу и вскоре задышали ровно и глубоко. Но долго спать им не пришлось. Под утро грянули подряд два выстрела. Вся долина загудела. Люди, дремавшие вокруг остывших очагов, повскакали на ноги. Кочевье зашевелилось. Женщины, не понимая, в чем дело, схватили детей на руки, мужчины бросились к скоту. Собаки устремились за дорогу, в глубь леса.

Джахандар-ага взял винтовку наизготовку, но с арбы не сошел. Он ждал, пока вернутся его люди и скажут, что там такое. Ашраф тоже вскочил с постели. Он хотел было взять свою винтовку и отправиться в лес, но отец остановил его.

Между тем небосклон заалел. Со стороны родника послышался звон колокольчика и как будто стон. Джахан-дар-ага узнал по звону, что это колокольчик, привязанный к шее его любимца, ручного оленя.

Действительно, вскоре пастухи принесли оленя к дубу, под которым сидел Джахандар-ага. Нельзя было спокойно глядеть на это зрелище. Из груди оленя сочилась кровь. Бедное животное силилось встать на ноги и не могло. Все молчали, думая, какой же негодяй поднял руку на это доброе существо, выросшее среди людей и так доверчиво привязавшееся к ним.

Подошел Джахандар-ага, и пастухи расступились. Олень, увидев хозяина, старался собрать последние силы и встать, но, почувствовав свое бессилие, опрокинулся и тихо простонал. В глазах у него стояли слезы. Он просил помощи, молил о ней. Джахандар-ага потемнел. Мало того, что ему было жалко оленя, он понял, что кто-то опять бродит вокруг кочевья, замышляя злое дело. Это не случайность, что ранен его олень, это вражда.

Арба Шамхала стояла на некотором отдалении от места, где расположился отец со своими людьми. Услышав выстрелы, Шамхал, как и все, вскочил в тревоге. Первым делом он отыскал взглядом отца: не случилось чего-нибудь с ним? Сейчас Шамхал стоял в стороне и кусал губы. «Кто пристает к отцу? Может быть, думает, что если остался без старшего сына, то можно его задевать?» Шамхал чуть не заплакал от обиды. Когда он злился, но был бессилен что-либо сделать, всегда ему хотелось плакать. То же случилось и теперь. Трудно предполагать, кто подстрелил оленя. Если бы Шамхал знал, кто это сделал, он тотчас же взял бы винтовку и наказал обидчика. Но на олене дело не кончится. Враг, наверно, рыскает за деревьями, под скалами, ищет удобной минуты. Вот-вот пальнет по кочевью и обрушит еще большую беду. Что там олень! Поэтому Шамхал решил издали постоянно оберегать отца. Со стороны виднее любая опасность.

Между тем люди под дубом стояли вокруг умирающего оленя. Кто-то из них сказал:

— Воля аллаха! Как же получилось, что он убрел на берег реки, а какой-то сукин сын, видать приняв в темноте за дикого оленя, подстрелил его. В домашнего, конечно, не стали бы стрелять.

Джахандар-ага ухватился за эти слова. Пусть думают, что произошла ошибка. И так слишком много разговоров о его врагах.

К этому времени вернулись люди, ходившие в лес. Хмурый Джахандар-ага спросил у них:

— Ну что, никого не видели?

— Никого, хозяин. Мы ходили далеко в лес, вслед за собаками. Но там не было никаких следов.

— Я же вам говорил — не спите до утра. В дороге надо быть очень осторожными.

— Аллах свидетель, мы не сомкнули глаз. Да уж и застрелили его утром, когда рассветало.

— Молчи уж! У такого мямли не только оленя, всех собак перебьют. Ну ладно, хватит хлопать глазами.
Скорее запрягайте, тронемся в путь.

Не прошло и получаса, как становище опустело. Первым пошел по дороге скот, за ним потянулись арбы. Джахандар-ага не поскакал вперед, как бывало. Тихо опустив поводья, ехал он рядом с арбами, был задумчив и хмур, словно не видел ни дороги, ни кочевья, а видел что-то свое.

Ахмед сидел один на крыльце своего «Заежа». Ему было жарко и скучно. Он то и дело вытирал пот со лба, а в виде развлечения наблюдал за хлопотливыми воробьями. Они вспархивали с земли, садились на огород, на ветки дерева, потом снова, словно кто их высыпал из мешка, спускались на землю. Вдруг воробьи исчезли, как если бы их сдуло порывом ветра, не осталось на глазах ни одной пичуги. Ахмед встал, чтобы оглядеться и понять, что случилось, и на тропинке почти у самых своих ног увидел змею. Змея закрутилась пружиной, развернулась и, встав на хвосте, принялась шипеть. Ахмед ясно успел разглядеть и ее холодные глазки, и острые крючковатые зубы. Он успел схватить вилы, прислоненные к стене, и ловким ударом размозжил змее голову. Потом поддел ее и все еще извивающуюся бросил на кусты. «Не сдохнет, пока не увидит звезд», — вспомнил Ахмед народное поверье. Воробьи снова с шумом налетели на дерево. Они оживленно обсуждали происшествие на своем воробьином языке, сердились, хохлились. Как видно, змея была их давним врагом, и теперь им хотелось отвести душу, осыпав ее ругательствами. Они и улетели-то пять минут назад из-за этой змеи. Это она их спугнула, догадался Ахмед. Но как бы не было худа. В народе говорят: у змеи семь братьев. Если убьешь одного, остальные шесть будут мстить. История со змеей несколько развлекла Ахмеда, но потом он снова почувствовал духоту и пустоту длинного летнего дня. Не зря все порядочные люди откочевали на эйлаг.

Действительно, идя теперь в сторону деревни, Ахмед видел, что деревня пуста. Те люди, что не уехали в горы, прятались от жары. Оставшиеся детишки сидят в реке. Вот они барахтаются в воде, учатся плавать. Завязали штаны с двух концов и па образовавшиеся пузыри ложатся грудью, плывут. Тропинка пошла огородами. Арбузы лежали вокруг, как стадо баранов. Потрескавшиеся местами дыни источали сладкий, медовый аромат. Ахмед наклонился и невольно сорвал маленькую красноватую, дыню с особенным ароматом и тотчас же услышал голос огородника.

По правде сказать, Ахмед не испугался, а обрадовался сторожу: как-никак живой человек. Он подошел к огороднику и поздоровался. Тот кивнул Ахмеду и продолжал заниматься своим делом: достал длинный чубук, опустил один конец его в кисет, набил там табаком и вынул из кисета. Затем, надавив указательным пальцем, разровнял табак. Высек кремнем огонек и стал курить, глубоко втягивая щеки.

— Чтобы всегда было изобилие, дядя Рустам, огород у тебя хорош.

Не глядя на Ахмеда, присевшего в тени забора на краю арыка, огородник ответил:

— Спасибо, сынок, дай бог тебе долгой жизни.

— Посадил на паях с моллой?

— Да, можно сказать, что так.

— Какая часть принадлежит тебе?

— Седьмая.

Ахмед приподнялся, смерил глазами длину и ширину огорода и про себя прикинул, сколько может достаться огороднику. А дядя Рустам, прищурив глаза, внимательно посмотрел на него и, кажется поняв его думы, улыбнулся:

— Слава богу, сынок, и на том спасибо. А без этого что бы я делал?

Ахмед, увидев, что огородник не ропщет на судьбу, спросил:

— Куда денет молла столько арбузов и дынь?

— Продаст. Отвезет в город и продаст.

Ахмед умолк. Рустам, кряхтя, поднялся и заковылял по огороду, взял там один хороший арбуз.

— Возьми, прохладишься.

— Спасибо, ничего мне не надо, дядя. Я пришел по другому делу.

— Это такой порядок: кто приходит в огород, должен попробовать арбуз или дыню. А для чего ты пришел, я знаю. Опять будешь просить, чтобы я отправил Селима учиться. Не забивай себе голову. Это никак нельзя.

— Почему, дядя Рустам? Ведь мы же уговорились.

— Мало ли что. Потом я подумал: не по мне это дело.

— А так тоже нельзя. Вот уж сколько времени я тружусь, учу его. Селим сообразительный, способный парнишка. Он непременно должен учиться. Ашраф учится, разве это плохо?

— Ты Ашрафа не сравнивай. Он сын Джахандар-аги, богатый. А я кто такой?

Ахмед отодвинул арбуз.

— Я же тебе объяснял, что все будет за счет государства. Еда, жилье, одежда — бесплатно. Само учение и подавно. Обеспечат и дорожные расходы. Что ты еще хочешь?

— Нельзя верить этим властям. Уму, непостижимо, что ты говоришь.

— Ей-богу, ты ошибаешься. Поверь мне. Кроме того, я отвечаю за Селима.

— Я понимаю, что ты желаешь мне добра, но...

— Какое «но»? Селима надо учить, вот и весь раз говор.

Рустам некоторое время молчал. Затем затянулся чубуком. Прищурив глаза, сквозь дым посмотрел на Ахмеда.

— Ладно, режь арбуз. Потом подумаем.

— Нечего здесь думать, об этом и разговора не может быть. А я пришел сюда совсем по другому делу.

— Какое еще может быть дело?

— Я хочу взять Селима на эйлаг.

— На эйлаг? К добру ли?

— Сам видишь, дядя Рустам, как здесь жарко. Ребятам трудно учить уроки. А времени остается мало. Я решил собрать своих учеников и увезти их всех на эйлаг. Там они попьют родниковой воды, окрепнут. Как только кочевье вернется с гор, отвезу их в семинарию.

Старик глубоко задумался. Морщинки на его лбу сбежались к переносице, глазки уставились в одну точку. Указательным пальцем он придавил пепел в чубуке и сильно затянулся. Всосал щеки. Голубой дым потек по бороде вниз.

— Слушай, сынок, есть поговорка: «Твоим голосом Коран бы читать». Мы и сами знаем, что на эйлаге сейчас лучше, чем жариться здесь, в низине.

— Я понимаю, дядя Рустам. Но дорожные расходы и еда — все будет за мой счет.

— Откуда у тебя богатство? Ты пришелец и, как я слышал, даже не имеешь путной постели. Куда ты хочешь увезти наших детей?

— Все это правильно. Но у меня сейчас есть немного денег — накопил из зарплаты. Найму фургон.

— А потом?

— Один из вас даст нам войлок, другой таловые прутья для шатра, третий постель. И отправимся на эйлаг.

Голова у Рустама была повязана платком, почерневшим от пыли и пота. Выслушав Ахмеда, он снял платок и, задумавшись, провел рукой по чисто выбритой макушке:

— Слушай, Ахмед, я одного не могу понять.

— Что именно?

— Эти ребята тебе не родственники. Не братья. Ты даже не из нашего села. Почему же так себя мучаешь? Брат брату куска хлеба не даст, а ты...

— Эх, дядя, — глубоко вздохнул Ахмед. — Это и есть наша беда, что мы друг другу не помогаем... Кто лезет вверх, тот не смотрит на падающего. Один слишком богат, а другой гибнет с голода. Один днем и ночыо трудится, а другой скачет на коне.

— На все воля аллаха, сынок.

— Аллах тут ни при чем. На все воля людей. Не бог делил между людьми эти земли.

Рустам словно впервые увидел Ахмеда. Он слушал и только тихо качал головой.

«Недаром говорят: бойся воды, которая течет тихо, а человека, который глядит себе под ноги. Ишь как речист. Что ни слово — огонь. А казался тихоней. Но вдуматься, все, что он говорит, верно. С головой человек», — подумал Рустам и, набив свой чубук табаком, опять задымил.

— Ну и что же ты хочешь делать?

— Помогать своему народу.

— Какими богатствами ты располагаешь, чтобы ему помогать?

— Я грамотный человек, этим и помогу. Если все будут учиться и станут грамотными, исчезнут бесправье и несправедливость. Я хочу, чтобы люди, которые будут жить после нас, жили бы хорошо. Я хочу, чтобы твой Селим учился и стал просвещенным. Тогда он поймет, где добро и где зло. Я хочу, чтобы он не работал на других. Понятно?

— Говоришь-то ты складно. Но мир как жил до нас, так и будет жить дальше. Все, о чем ты говоришь, непоправимое дело.

— Поправимое. Я обучу этих ребят. А каждый из них будет учить детей. Тогда все станут грамотными и просвещенными, невежество отступит. Наука подобна свету. Чем больше она будет охватывать людей, тем меньше места останется для мрака.

— Ладно, может, ты меня и уговорил, сын мой. А с другими отцами ты уже разговаривал?.. Разрежь арбуз. Раз такое дело, я скажу своей старухе, она напечет на дорогу хлеба. Отправляйтесь с богом!

Ахмед достал нож и разрезал арбуз, легко развалившийся на две красные половинки.

Ашраф прогуливался по лесу. Увидев в траве землянику, он надел пиджак, который до этого был у него накинут на плечи, положил книгу в карман и опустился на колени. Он начал ползать в траве, ища сладкие сочные ягоды и углубляясь все дальше в лес. Постепенно он так увлекся своим занятием, что не мог бы сказать, давно ли он в лесу и где именно находится. Впереди послышались голоса и звонкий девичий смех. Ашраф встал на ноги. Он увидел, что впереди него за деревьями просвечивает поляна. Девушки повесили веревки на сучок большого карагача и устроили качели. В то время, когда Ашраф подошел к краю леса и все это увидел, на качелях раскачивалась Пакизе.

Девушка была одета в то же самое платье, в котором Ашраф увидел ее тогда, на берегу Куры. Платье раздувалось, как зонтик, на шее звенели бусы, келагай сполз на плечи, а косы метались, падая то на спину, то на грудь. Девушка разгорячилась катаньем, увлеклась и не видела, что качели летают наполовину над зеленой мягкой поляной, а наполовину над зияющей каменистой пропастью. Ашраф не сводил глаз с Пакизе. Ему казалось, что сейчас она в верхней точке слетит с качелей и взовьется высоко в небо, до белых облаков, до самого синего купола. Но сама Пакизе не видела, должно быть, ни глубокой темноты пропасти, ни глубокого светлого неба. Она старалась раскачиваться еще сильнее.

Подруги Пакизе начали ее донимать. Одна из них взяла тонкий прут, а другая вооружилась крапивой. Когда Пакизе пролетала мимо них, они хлестали ее по ногам и кричали:

— Как зовут жениха?

— У меня его нет! — кричала им Пакизе, снова взмывая в небо.

Но девушки знали, что сейчас она опять окажется внизу, и держали крапиву наготове.

— Если не скажешь, не перестанем.

Крапива больно обжигала щиколотки Пакизе, но та крепилась.

— Я же сказала, что жениха нету.

— А кого в сердце носишь?

— Не скажу!

— Скажешь!

Упрямилась Пакизе, упрямились и ее подруги. Ноги Пакизе покраснели от крапивы. Чтобы быстрее пролетать мимо подруг, Пакизе раскачивалась еще сильнее. Она по-прежнему не думала о том, что качается, в сущности, над пропастью и что если сорвется с качелей, то неизбежно упадет на острые камни.

Ашраф не мог больше смотреть на столь опасную игру и вышел из своего укрытия. Девушки смутились и побросали крапиву. В это время ветка, к которой были привязаны качели, надломилась. Пакизе поздно поняла опасность, она испуганно оглянулась и только теперь увидела, что висит над глубокой пропастью. А надломившаяся ветка продолжала трещать и нагибаться. Ашраф бросился к качелям и в то время, когда они откачнулись от обрыва, схватил их. Раздался треск, ветка переломилась, а Пакизе и Ашраф оказались на земле. Пакизе ударилась коленкой о землю, но не почувствовала боли. Важнее всего было для нее поправить платье. Она никак не могла понять, откуда в такую минуту взялся Ашраф, хотя и понимала, что именно его появление спасло ее от неминуемой смерти.

— Сумасшедшая? Разве можно так качаться?!

Голос Ашрафа привел девушку в себя. Она увидела, что и Ашраф ободрал себе локоть и колено. Забыв о том, что рядом стоят подруги, она бросилась к Ашрафу:

— Ой! Ты сильно ушибся?

Ашраф улыбнулся:

— Обо мне не беспокойся. А как ты?

Девушки взяли Пакизе под руки и увели. Ашраф заметил, что она слегка прихрамывает.

Оставшись один, Ашраф поглядел еще раз на сломанную ветку, на пропасть, на белые облака. Потом он спустился по тропинке вниз, в долину. На берегу реки ему захотелось посидеть на камне. В воде резвились маленькие рыбешки. Как бывало в детстве, Ашраф разделся и залез в воду, чтобы шарить под скользкими камнями и ловить рыбок. Царапины заныли от холодной воды. Ашраф приложил к ним листья лилий.

Когда он уже оделся и пошел вверх по тропинке, где-то рядом раздался выстрел. В лесу и в скалах отозвалось гулкое, протяжное эхо. Ашраф остановился и посмотрел в сторону выстрела, но ничего не увидел. Но тут из-за камня навстречу ему вышел человек. Ашраф вздрогнул и отскочил.

— Шамхал, ты?

— Ложись!

Шамхал схватил брата за плечи и спрятал его за камнем. Он был бледен, руки его дрожали.

— Что с тобой, это ты стрелял?

— Ты что, ничего не понимаешь?

Шамхал немного успокоился и даже скрутил папиросу. Ашраф рукой отогнал от себя едкий дым.

— Где ты бродишь? — спросил Шамхал.

— В лесу.

— Чуть не разорвалось сердце.

— А что случилось?

— Я думал, стреляют в тебя.

— Кому я сделал плохое, чтобы в меня стрелять?

Шамхал бросил на брата косой взгляд, затем улыбнулся.

— Чем больше учишься, тем меньше ума.

— Что ты хочешь сказать?

— Ты же знаешь, что у нашего отца есть враги?

— Ну?

— Если знаешь, почему околачиваешься здесь? Видишь ли, качели привлекли его, девушки.

— А ты откуда знаешь?

— Я все видел. С самого утра слежу за тобой. Какое тебе дело до чужих девок? Разве не знаешь, из чьего они кочевья?

— Знаю.

— Если так, зачем идешь в эту сторону?

— Они из нашей деревни.

Шамхал зло плюнул, бросил окурок.

— Недотепа ты, вот и все.

Ашраф не смог больше терпеть. Высокомерие брата, обращающегося с ним, как с мальчишкой, задело его самолюбие.

— Если бы я был недотепой, то поднял бы руку на отца, оскорбил бы его, а потом ушел бы из дома.

— Что?

Шамхал зашипел, как змея. Он схватил за воротник Ашрафа и поднял его. Они встали лицом к лицу. Горячее дыхание Шамхала обожгло лицо Ашрафа, но Ашраф молчал и ждал, что еще скажет брат.

Шамхал неожиданно смягчился:

— Если еще раз скажешь такие слова, не посмотрю, что ты мой брат.

Он отпустил Ашрафа, взял винтовку, прислоненную к скале, потуже затянул пояс, отодвинул на бок кинжал и, не сказав больше ни слова, пошел по извилистой тропинке, ведущей к кочевью. Ашраф старался идти рядом с братом. У него много накипело па душе, что нужно было высказать брату. Он хотел, чтобы брат верпулся к отцу и чтобы все жили, как раньше, вместе, чтобы отец не был одиноким. Мать раскаивается, но не возвращается в дом только потому, что стесняется. Она ждет, чтобы Джахандар-ага сам пришел за ней и упросил вернуться. Салатын мечется между двух огней. Большая, крепкая семья разрушилась на глазах. Теперь было самое время для такого разговора, и коль разговор уж зашел, надо его довести до конца.

— Ты не сердись, Шамхал. Но разве можно оставлять отца одного?

— А разве можно приводить новую мать для такого верзилы, как я? Разве можно на глазах у новой жены унижать сына?

— Что думаешь делать дальше? Или раз и навсегда отказался от отца?

— Нет, он мой отец. Его честь — это моя честь. Если он ушибет ногу, у меня болит сердце. Ты слышишь? Когда бросают камень в его собаку, от гнева у меня сердце разрывается. Ты понимаешь?

Шамхал совсем расстроился и отвернулся в сторону: не хотел, чтобы брат видел слезы на его глазах. Да и Ашраф растрогался.

— Хорошо, что же нам делать?

— Что делать? Я хочу, чтобы ты стал мужчиной. Честь отца — наша честь, его враг — наш враг.

Некоторое время они молчали. Ашраф понял, на что намекает брат. Он прекрасно знал, что отец никогда не помирится с моллой Садыхом. Знал и о том, что родственникам не нравится частое появление Пакизе на его пути.

— Значит, ты не хочешь вернуться обратно?

— Зачем возвращаться мне, когда есть ты?

— Но ведь я же уеду учиться.

— Не уезжай.

— Это невозможно.

— Почему? — Шамхал замедлил шаги. Испытующим взглядом посмотрел на брата, стараясь узнать, насколько серьезно тот говорит. — Наши отцы и деды не учились. Разве они умерли с голода?

— Ты хочешь жить но дедовским правилам?

— А как ты думал? Или ты из своей школы привез нам порядки лучше старых?

— Горе как раз в том, что ты не знаешь, что делаешь. С одной стороны, защищаешь старые порядки, а с другой стороны, нарушаешь их.

— Кто это тебе сказал?

— Я говорю. Наш отец, по дедовским обычаям привел в дом вторую жену. Почему же ты не терпишь этого, а?

— Это другое дело. Ты все путаешь.

— Когда вопрос касается нас самих, ты говоришь, что это другое дело. А когда страдают другие, тебе все равно.

— Кто страдает из-за меня?

— Ты взял дочь Годжи, а с ним не хочешь мириться, старику тяжело. Черкеза ты сделал своим врагом. Гюльасер держишь дома, как заключенную. Разве они не люди? Разве они не хотят видеть друг друга? Разве это не горе? На сердце других ты ставишь крест-накрест клеймо, а когда тебя чуть тронут, вопишь. Разве это порядочно?

— Что плохого я сделал Гюльасер? Она жила впроголодь, а теперь сыта и одета.

— Дело не в куске хлеба. Надо, чтобы у человека и душа была сыта. Надо быть добрее.

Шамхал, хотя и чувствовал в словах брата правоту, все же не мог согласиться с его рассуждениями. Ему не нравилось, что Ашраф ставит в один ряд их самих и старика Годжу и его сына Черкеза. Если Ашраф думает так сегодня, то завтра он разных бродяг может привести к столу Джахандар-аги. Как это так — все равны?

— Что ты предлагаешь? Подожгли наше сено, подстрелили в стаде оленя, а мы, по-твоему, должны сидеть сложа руки? Быть добренькими?..

— Кто виноват?

— Как это кто виноват? Что ты говоришь? До сих пор никто не становился у нас на дороге, никто и не посмеет встать!

— Посмеет. Когда отец привел чужую жену, разве не знал, что после пира бывает похмелье? Если бы с тобой так поступили, как с Аллахяром, ты бы терпел?

— Замолчи!

Они пошли молча. «Этот парень совсем ошалел, — думал про себя Шамхал. — Каждую собаку он хочет поставить с нами рядом. На всех смотрит одними глазами. Между отцом и Годжой не видит разницы. Ну что же, что я взял его дочь. Разве он ровня моему отцу? У сокола свое место, а у вороны другое. Нет, видно, учение лишило его последнего ума. Что он хочет сказать? Будут задевать моего отца, а я буду молча глядеть? Если в деревне появляются власти, я должен бояться их? Нет, этот парень совсем сбился с толку, совсем забыл, что такое честь. Да еще бегает за юбкой дочери моллы».

Они поднялись на бугор, где и должны были расстаться. Перед тем, как идти к себе, Шамхал, не глядя на Ашрафа, хмуро сказал:

— Слушай, наберись ума и больше такими словами но бросайся.

— Постараюсь. Но ты тоже дома положи перед собою свою папаху и как следует подумай обо всем, что я тебе сказал.

— Я уже подумал, теперь твоя очередь.

Ашраф хотел что-то сказать, но, увидев, что Салатын бежит к ним, промолчал. Девушка посмотрела на Шамхала и на Ашрафа и поняла, что братья поссорились.

— Отец зовет тебя, — сказала она Ашрафу.

Шамхал перекинул винтовку через плечо и бросил на сестру косой взгляд. Ему не нравилось, что в последнее время сестра бегает то к отцу, то к матери. А теперь прибежала за Ашрафом.

— Чего это ты разбегалась взад и вперед?

— Что же мне делать, отец прислал.

— Некого больше посылать?

Девушка не ответила. Шамхал как будто хотел сорвать злость на сестре.

— Если еще раз увижу тебя здесь, в чаще, берегись! — И он сердито зашагал в сторону своей юрты.

Губы у Салатын задрожали, и как бы она ни старалась сдержать плач, не могла. Закрыв лицо фартуком, зарыдала. Ашраф обнял ее.

— Глупенькая, чего плачешь? Ну что ж, если брат пожурил тебя?

— В чем же я виновата?

— Ладно, ладно, вытри глаза, пока никто не видит.

Салатын кое-как успокоилась. Ашраф вынул чистый платок и вытер ей слезы.

— Ладно, пошли.

Она зашагала рядом. Салатын откинула назад косы, посмотрела мокрыми глазами па брата.

— Ты знаешь, кто приехал?

— Кто?

— Учитель Ахмед.

Когда Ашраф вошел в шатер, отец лежал на матрасике, облокотившись о метакке, а Ахмед сидел напротив него. Между ними стоял чай. Джахандар-ага увидев Ашрафа, придвинул к себе стакан и, не глядя на сына, сказал:

— Сколько раз я тебе говорил: когда уходишь в горы, бери винтовку.

— Что-нибудь случилось, отец?

— Ничего, но, кажется, стреляли. Не стой у дверей, проходи.

⇐ Предыдущая 17 18 19 20 212223 24 25 26 Следующая ⇒