Корова в моей голове

Витя догола

-Нет! Лучше я не пойду! Лучше я навсегда останусь дома и умру дома, лишь бы вы меня не заставляли!
Этот вопль раздается в нашей квартире каждый день ровно 15.20, и вылетает он, как водится, из моего рта. Каждый день утром, перед завтраком, надраивая зубы в ванной перед зеркалом, я обещаю себе не кричать. И вот я съедаю завтрак, читаю 30 страниц из книги про рыжую Пеппи, которую папа заставляет меня читать (по мне, так это самая нудная нудятина на свете), затем бабушка приносит мне зеленое яблоко и учит выкладывать из букв разные слова, мы идем обедать и после еды, как я себя ни уговариваю, как плотно ни смыкаю губы, как ни задерживаю дыхание – бац! – и это случается.
– Убери от меня эти гадкие рейтузы, они мне живот сдавливают! Я ненавижу колготки! Сними с меня майку, она меня душит! Расстегни эту кофту! Я ненавижу одеваться, не-на-ви-жу!
Я плачу, бьюсь в своих одежках, как пойманный зверек в капкане, обижаюсь на всех, кто присутствует при моих сборах на прогулку – обычно это бабушка – у меня начинает чесаться попа, ноет в груди, звенит в ухе, я весь потный, как лошадка на бегу, румяный и очень злой.
После таких мучений с переодеваниями, слезами и криком бабушке иногда всё-таки удается вывести меня погулять в парк. Когда мы возвращаемся, то мама обычно уже дома.
– Ну что, опять было? – спрашивает мама.
– Ох, не то слово, – вздыхает бабушка, – опять догола раздевался и вопил, как будто его режут.
Все были мною недовольны. А я только и мечтал о том, чтобы быть догола. Догола и всё тут. Я даже завидовал грудным младенцам, которых возят в колясках. Им там удобно. Закутались в одеяльца, ползунки, чепчики, и лежат себе. Те, кто сидят, тем уже хуже. Ну а мне совсем плохо. Я не могу двигаться, мне всё давит, жмёт, натирает! Ещё ладно, если б я был толстяком, каким-нибудь невообразимо пухлым гигантом, но ведь я совершенно обычный, даже худой.
Когда на меня надевают колготки, мне кажется, что резинка слишком низко, я натягиваю их повыше, но тогда резинка слишком высоко. Однажды я так разозлил бабушку, что она взяла меня за эту резинку и подняла вверх – колготки оказались натянутыми до подмышек. Я не понимаю, почему вся одежда такая неудобная, честное слово. И не понимаю, почему мне нельзя ходить голеньким. «Замерзнешь, если разденешься догола», – говорит бабушка. Ну, зимой я правда замерзну, а летом? А когда жарко? Почему я не могу выйти на улицу догола, когда жарко?
- Так не делают. Так непринято. Люди должны ходить одетыми. Иначе неприлично, – торопливо объясняла мама, – Неприлично ходить без трусов.
- А мне неудобно в трусах! Мне жарко и тесно!
- Ты когда-нибудь видел хоть одного голого человека на улице?
Голого человека я не видел, зато я видел одну телепередачу про змей. Там змеи сбрасывали старую кожу. Я их очень понимаю – змей. В коже ходить удобно. Никаких лишних тряпок.
- Мам, но ведь все животные, все-все ходят голыми!
- У них есть шерстка.
- А у лысых кошек нет.
Тут мама не нашлась, что ответить, но я ее успокоил:
- Да, ты не переживай, мам, я не собираюсь отращивать шерсть.
Короче говоря, меня не понимали. Мама советовалась с папой, но папа ничего толкового не придумал, кроме как разрешить мне ходить голым, а на это мама ну никак не могла согласиться. Мы рождаемся голыми, моемся голыми, спим голыми. Быть голым весело, приятно и надежно. Вещи, напротив, пачкаются, рвутся, изнашиваются, их ест моль. Каждый раз, как я опрокидываю на рубашку какое-нибудь варенье, мама сердится. А зачем? Если можно решить все проблемы просто: раздевшись.
Как-то ночью я вскочил с постели и побежал в туалет. Я юркнул в туалет очень быстро, но заметил краем глаза что-то необычное. Когда я вышел, я понял, что это было: за кухонным столом, при тусклом свете торшера на деревянном стуле сидел абсолютно голый папа и читал газету. Я остановился перед ним всего на секунду, но и секунды хватило, чтобы почувствовать: что-то было не так. Я сто раз видел его голым, когда он мылся, но на кухне впервые. От удивленья я забыл, что уже ходил в туалет и возвратился туда снова. А когда вышел, то на кухне уже была мама. Она присоединилась к папе и тоже была абсолютно голая. На этот раз я не задержался ни на секунду, быстро убежал в комнату, прыгнул в кровать, натянул одеяло до самого подбородка и решил, что, пожалуй, одетыми мне мои родители нравятся больше.
Да и вообще: иногда, чтобы обновиться, можно не только сбросить старую кожу, но и надеть новую. Змея ведь тоже обрастает новой кожей перед тем, как выйти на улицу и отправиться на прогулку в мой парк.

Волки на парашютах

С тех пор, как умер дедушка, я боюсь ездить на дачу. Я никак не могу это объяснить ни бабушке, ни маме с папой. Но я боюсь и ничего с собой поделать не могу. Особенно по вечерам. Моя подруга Катя говорит, что у меня иррациональные страхи. Ещё недавно я не знала, что такое «иррациональные», но Катя мне объяснила – «это когда ты не понимаешь, почему тебе страшно». По-моему, очень хорошее объяснение. Но родители мне не верят.
– Пройдет, не забивай себе голову, – сказал папа.
– Ладно, – сказала я.
Несмотря на то, что я так сказала, я продолжала бояться. Выходит, я соврала? Катя говорит, что вранье – это когда ты заранее хочешь наврать. Я никогда не собираюсь заранее врать, у меня всегда это происходит как-то само собой. Выходит, я никогда не вру?
– Мам, если бы я соврала, ты бы рассердилась?
– Я бы расстроилась.
– Это ещё хуже.
– Ты хочешь соврать?
– Нет. Просто спросила.
Я не стала говорить, что уже врала насчёт помады, которую выкрутила из тюбика полностью, а потом использовала в качестве мелка. И про изюм, который выкинула из пакета весь, потому что не люблю мюсли с изюмом. И про то, как подрезала волосы бабушкиного парика, чтоб он не был таким лохматым…
Так вот, врунья я или нет, я боюсь. Каждый вечер, ложась спать рядом с бабушкой, на соседнюю кровать, голова к голове, я боюсь, что она умрет. Ночью. Перестанет дышать, и я этого не замечу. Проснусь, а бабушка уже превратилась в труп. Что я тогда стану с ней делать? Придется бежать к Кате. Но вдруг Катина бабушка в этот момент тоже умрет? А заодно и Катя? Тогда я останусь с двумя мертвыми бабушками.
– Пап, а бабушка не умрет? – спросила я как-то раз, когда папа с мамой после выходных уезжали в город.
– Нет, конечно, нет, – папа очень удивился.
– Я боюсь, что она умрет. Ведь дедушка умер.
– Все когда-нибудь умирают, но бабушка ещё не такая старая, к тому же она хорошо себя чувствует.
Я кивнула и пошла помогать маме собирать сумку. Но страх не покидал меня. На самом деле, я ещё кое-чего боюсь. Я боюсь, что не очень расстроюсь, если умрет бабушка. Я ее люблю, но я и дедушку любила, а когда он умер, я даже не плакала. Разумеется, я была тогда уже взрослой, чтобы сдерживать свои чувства, и всё-таки! Я даже не расстроилась. К нам всё время кто-то приходил, потом уходил, потом ездили на кладбище, потом готовили много вкусной еды, и все люди, которые были на кладбище, ели у нас дома. И когда я не хотела идти в свою комнату, на меня никто не сердился, и я могла оставаться с гостями до самого конца. Короче говоря, это было странно, но здорово.
И когда у нашей соседки был сердечный приступ, тоже было здорово. Шум, гвалт, разговоры, пересуды, секреты. Когда она лежала почти без сознания, то я слышала, как другая соседка сказала третьей: «Ее кот весь день ничего не ел». А четвертая прибавила: «Животные всё чувствуют. Но этот кот прямо ясновидяще».
Я так и не поняла, почему грустные вещи оказались для меня совсем не грустными. Наверное, я плохая.
– Пап, а можно я сегодня в палатке посплю, а не в доме?
Была довольно хорошая погода, и я подумала, что если вдруг мне разрешат спать в саду, то мне не придется спать с бабушкой. Ведь каждый раз, каждый раз, когда она храпит своим ужасным храпом – мне кажется, что она умрет. Потому что ну просто не может человек издавать такие страшные звуки, если с ним всё в порядке. Один раз я решила разбудить бабушку и сказать ей, чтобы она не храпела. Я поднялась с кровати, встала голыми ногами на пол и наклонилась над ней. В темноте ее лицо казалось таким зловещим, что я его даже не узнала. Нижняя губа отвисла, а верхняя вздрагивала в такт храпу. Глаза как-то сместились друг к дружке, будто она хмурилась, а тело вздулось под одеялом, словно воздушный шар. Я была уверен а, что если откину одеяло, то под ним будет гора скелетов. Я ткнула в бабушкино плечо пальцем.
– Баб, не храпи.
В ответ бабушка открыла правый глаз и не своим голосом шепнула: «Спи». Тут я окончательно перепугалась, прыгнула в кровать и накрылась с головой. С тех пор я боюсь, что бабушка по ночам в кого-то превращается.
– Может, она вампир? – участливо спросила Катя, выслушав мой рассказ.
Не знаю, вампир ли она, но мне точно не хочется спать с ней в одной комнате. Поэтому я очень обрадовалась, когда папа разрешил поспать в палатке. В тот же вечер мы вместе натянули ее. Она маленькая и разрисована, как настоящий домик – со ставнями, балкончиком и забором. Мама сначала очень ругалась, но поскольку папа мне уже разрешил, получилось, как будто она ругается на папу, и папа обиделся, и тогда мама перестала ругаться и тоже разрешила.
После ужина я сказала всем спокойной ночи и пошла спать в свой новый домик. Но когда я к нему подходила, мне показалось, что там, внутри кто-то есть. Я решила, что туда забрался какой-то зверёк или привидение. Кем бы он ни был, надо было его во что бы то ни стало выманить, прежде чем ложиться спать. Тогда я пошла в туалет, который стоит на улице, и взяла там флакон с освежителем воздуха. Затем очень тихо, на цыпочках подкралась к палатке, просунула в нее руку и принялась изо всех сил распылять яблочный спрей. Через пару минут мне это надоело, и я решила, что, пожалуй, хватит. От такого количества свежести погибнет любое привидение. Я храбро заползла в палатку. Привидение действительно растворилось в воздухе, но запах был отвратительный. Я закашлялась, вылезла наружу, и тут меня осенило – зачем спать в палатке, которую в любой момент может атаковать привидение, если можно спать прямо на улице, под звездным небом? Я вытащила из палатки свой надувной матрас и положила его на травку. Однако ложиться было рано. Сперва следовало полностью себя обезопасить. Я знала, кто постоит на страже, пока я сплю – Томик Стихов. Томик Стихов это наш рыжий кот. Томик – это его имя, а Стихов – фамилия. Сначала он был просто Том, но я его переименовала. Он всё время ходит по книжным полкам и облизывает корешки моих самых любимых книг. Настоящий Томик Стихов! Итак, я решила возвратиться в дом, чтобы забрать Томика Стихова. Но дверь оказалась заперта. Бабушка всегда запирает входную дверь на ночь, зато оставляет открытым окно нашей комнаты – «чтобы проветривалась». До окна мне было не дотянуться. Томика Стихова не выманить. Моя судьба показалась мне довольно жалкой. Я села на пенек от срубленной елки, и мое сердце наполнилось горечью. Я была маленькой восьмилетней девочкой, брошенной ночью на улице с привидениями, пока все спали дома, в тепле. Мне стало так себя жалко, что на глаза навернулись слезы. И я сразу вспомнила про дедушку. Ну почему, когда он умирал, я не плакала, а из-за палатки плачу?
Утром меня разбудил папа. Я лежала на своем надувном матрасе рядом с палаткой. Только бы он не спросил, почему я не в палатке, только бы он не спросил, почему я не в палатке, только бы он не спросил, почему я не в палатке. Я решила, что если мне удастся десять раз про себя повторить эту фразу, то я не стану рассказывать папе про привидение. Только бы он не спросил…
– Заяц, а почему ты не в палатке?
Я поняла, что должна признаться.
– Пап, я…, – я почувствовала, что не могу сказать правду, – просто хотела немного подышать воздухом.
– А не холодно?
– Нее-е.
– Сегодня опять будешь спать в палатке?
– Да нет. Сегодня я бы поспала с мамой.
– Ты же спишь с бабушкой обычно.
– Пап, я не хочу с бабушкой. Вдруг она умрет?
– Заяц, мы ведь это уже обсуждали. Бабушка не умрет.
– Но ведь…
– Дедушка умер, потому что его время пришло. А бабушкино время ещё не пришло.
– То есть это справедливо, что дедушка умер?
– Он был уже очень-очень старый, это нормально, когда старые люди умирают.
– То есть это не плохо? Дедушке не плохо, оттого что он умер?
– Нет. Дедушке хорошо. Он на небе.
– Тогда значит, не надо было плакать, когда он умер?
Папа задумался.
– В общем, нет.
– А почему мама плакала?
– Она расстроилась.
– А почему? Ты же говоришь дедушке не плохо?
– Мама расстроилась не потому, что дедушке плохо. Она расстроилась потому, что в его смерти нет никакого смысла. Смысл – это самая главная цель. Например, ты спишь в палатке, чтобы не спать с бабушкой. Не спать с бабушкой – твоя цель. Мы живем на даче, чтобы дышать свежим воздухом. То есть мы радуемся, когда делаем что-то не просто так. Понимаешь? И мы расстраиваемся, когда делаем что-то напрасно. Например, я два часа ищу грибы в лесу и ничего не нахожу. Тогда я расстраиваюсь, потому что в моей прогулке не было смысла. То же самое, когда человек умирает или болеет. Само по себе это не плохо и не хорошо, но в этом нет никакого смысла, и мы огорчаемся.
Когда папа перестал говорить, я испугалась так сильно, что была готова вот-вот расплакаться.
– Значит… дедушка умер просто так? Просто так? – спросила я, грязными руками растирая слезы по щекам.
– Да.
– И наша соседка болела просто так?
– Да. Не плачь.
На мои рыдания сбежались мама и бабушка. Они кричали на папу за то, что он не умеет обращаться с ребенком и не могли понять, в чем дело. Потом мы все пошли на веранду завтракать, и хотя бабушка приготовила манную кашу, я радовалась, потому что, наконец, расплакалась из-за дедушки. Теперь, все мои страхи уж точно испарятся.
– Но в палатке я спать всё равно не хочу, – сказала я, глядя на папу, и подцепляя ложкой жидкую белую дрянь с вареньем.
– Боишься?
– Да нет.
– Ты ведь понимаешь, что тут ничего страшного нет? Ворота на замке, забор высокий.
– Ну да.
– Никто не войдет.
– Совсем никто?
– Совсем. Разве что волки на парашютах, – папа усмехнулся.
Я тоже рассмеялась. Какая ерунда!
– Заяц, а как флакон из туалета попал в палатку? – спросила мама.
– Не знаю, кажется, я приняла его в темноте за фонарик и захватила с собой, чтобы посветить. Кстати, пап, а насчёт волков на парашютах – ты это серьезно?

Воображаемые жизни

На одеяле были нарисованы бабочки. Но не такие – розовые, как на игрушечных пудреницах для девочек, а настоящие – с черными, шелковыми головками и широкими, блестящими крыльями. Одеяло немного смялось и лежало неровно, волнами, поэтому казалось, что бабочки порхают – вверх-вниз – под коленями, около бедра и там, где начинаются кончики пальцев. Милан то и дело натягивал одеяло до самого подбородка, чтобы бабочки оказались прямо под носом, тогда бы он мог их получше разглядеть. Но как только одеяло натягивалось, волнообразные складки пропадали, и настоящие бабочки становились нарисованными. А кому охота разглядывать нарисованных бабочек.
Милан повернул голову и посмотрел в окно. Уже который день ничего не менялось. Деревья стояли по-прежнему голые и жалкие, снег так и не пошел. Булочник, который обычно с утра маячил под окном и громким голосом возвещал о доставке свежих кренделей, куда-то запропастился. Только вороны каркали: «Кррах, кррах». Но Милану нравилось, что вокруг тихо. В тишине ему было легче думать.
Когда доктор сказал, что читать «тоже нельзя», Милан понял, что теперь ему остается только думать. Уж думать-то ему никто не может запретить. И вскоре думанье превратилось в самое любимое развлечение. Каждый день Милан отправлялся на прогулки по своей голове. Сперва он придумал, как там, у него в голове, всё устроено. Однажды на уроке биологии, когда Милан ещё был здоров и ходил в школу, он видел модель человеческого мозга. И с первого взгляда он решил, что всё это обман. Не может быть, чтобы в голове был только мозг, ведь кроме него, там столько всего умещается! Разные страны, книжки, булочник, лето на даче, бабушкин кот и бабушкин платяной шкаф, море с островами, рыбацкие сети, хоть и сложенные, но всё равно большие, футбольный мяч и люпины… Подумав хорошенько, Милан сказал себе, что может, если правильно всё это упаковать – например, кота засунуть в шкаф, а книжками нагрузить булочника, то, пожалуй, всё можно разместить в мозге. Но во вторник стало ясно, что ничего не выйдет, потому что появилась Тина. Тина была его школьной подружкой, и как раз во вторник она зашла навестить Милана. И Милан в нее влюбился. Он понял, что влюбился, когда Тина стала расти. В его голове она была сперва маленькой, холодной точкой, но постепенно точка увеличивалась, становилась всё больше, приобретала человеческие очертания. И чем больше становилась Тина, тем теплее была мысль о ней. А Милан всё думал, и думал. В конце концов, он до того додумался, что мысль о Тине стала его жечь. Он чувствовал, что в его голове появился маленький факел, и этот факел несла Тина. Милан не знал, как быть, и куда прогнать Тину, чтобы она не спалила ему голову, и решил переселить ее в нос. В носу Тина немного охладилась, и лишь слега щекотала Милана, но это было даже приятно.
– Я не могу сморкаться, – сказал Милан папе, когда тот подал ему носовой платок.
– Это почему? – удивился папа.
– У меня в носу живет Тина. Если я высморкаюсь, она уйдет.
На это папа ничего не ответил, лишь покачал головой.
Иногда Тина очень громко разговаривала и быстро-быстро жестикулировала, тогда Милан зажимал нос двумя пальцами, чтобы Тина случайно не выпала.
– Ты совсем не дышишь носом, – говорил доктор, – вредно всё время дышать через рот.
– Я не могу дышать через нос, у меня в носу живет Тина, ее сдует, если я буду дышать через нос.
Когда Милан засыпал, он всегда представлял себе, как летит по улицам большого ночного города. Улицы раздвигаются, и он парит в прохладном воздухе, пролетает мимо горящих вывесок, мимо витрин магазинов, украшенных гирляндами, влетает в кафе. Вокруг никого, и он садится за круглый маленький столик у окна, садится прямо в пижаме и кого-то ждет. Проходит минута, две, три, но никто к нему не приходит, и он снова вылетает на улицу и кружит в небе, пока не заснет.
Милану было грустно, оттого, что он один, но ему нравилось, представлять себе, что он один на свете – он был твердо уверен в том, что если человек один, то он никогда не умрет.
– С чего ты это взял? – спрашивала мама.
– Я думаю, люди умирают не потому, что они на самом деле умирают, я думаю, они просто постепенно растворяются в других людях и исчезают, – говорил Милан.
– Это вовсе не так, – протестовала мама.
– Вот увидишь, я буду жить вечно.
После таких слов у мамы обычно из глаз начинали выливаться слезы, она улыбалась сквозь мокрую завесу, а потом целовала Милана в лоб и уходила.
По пятницам Милан представлял себе, что живет в королевском дворце. Правда, почему-то он никак не мог представить себе доброго короля. Всякий раз король был либо глупым, либо плутоватым, либо лжецом, либо тайным разбойником. И Милан всегда пытался его разоблачить. И в конце король всегда с позором оставлял свой трон, а на прощание говорил: «Это смехотворно, это смехотворно, но раз уж это правда…».
Гуляя по закоулкам своей головы, Милан всегда был совершенно спокоен, однако его преследовало чувство, что он побывал не во всех укромных местечках. Где-то в глубине существовало черное пространство, куда Милан никак не мог попасть. Не мог, потому что не знал, что там.
– Но ведь ты всё воображаешь, – говорил папа, – почему бы тебе не вообразить, что там находятся тропики, или цирк, или что-нибудь ещё?
– Не могу, – озабоченно отвечал Милан.
Он чувствовал, что черное пространство не впускает его, и как он ни старался, часть его головы ему не принадлежала. Однако вместо того, чтобы плюнуть и наслаждаться остальными воображаемыми вселенными, Милан только и думал о черной дыре. Постепенно его перестала привлекать даже Тина. Он твердо уверился, что пока не проникнет в зарытую зону, не успокоится.
– Глупости, – говорил папа, – он все это сам придумал. Это же его собственная голова, как она может его куда-то не впускать!? Всё это вздор.
Но Милан не только не соглашался, он сердился и ни с кем не разговаривал. Через какое-то время он понял, что просто-напросто боится, поэтому и не может попасть в черное место. Надо было избавиться от страха, прогнать его метлой – так Милан и поступил. И вот в воскресенье, прямо перед обедом, он собрался с мыслями и сделал шаг в темноту. Сначала ничего было не разглядеть, потом глаза стали привыкать к темноте, и когда привыкли окончательно, вдруг включился свет. Не солнечный свет, а просто кто-то включил лампу. К своему удивлению Милан очутился в абсолютно пустой комнате. Посреди комнаты стояла кровать, рядом лежал полосатый коврик, напротив кровати было окно, в котором виднелись черные стволы голых деревьев. Милан внимательно смотрел на кровать, и вдруг увидел, что на одеяле нарисованы бабочки, совсем как живые, а под одеялом лежит маленький мальчик. Он лежит в пустой комнате, совсем один, и вокруг ничего нет. Милану стало так грустно, что он зажмурился.
– Что случилось? – спрашивала мама, гладя малыша по голове.
Милан молча плакал и не собирался отвечать на вопросы.
– Ну что ты, ты же мужчина, не кисни, – говорил папа, – завтра к тебе опять придет Тина.
Но Милан уже не хотел встречаться с Тиной. Та Тина, что жила в его носу была намного лучше, чем та, что изредка его навещала.
– Ну не плачь, я куплю тебе конструктор, хочешь конструктор? – с надеждой спрашивал папа.
Милан отрицательно качал головой. Он хотел только одного – поправиться и встать с постели.
– Это очень скоро произойдет, – говорила мама.
Конечно, произойдет, Милан знал, что это произойдет, но ему казалось, что чем дольше он лежит, тем сильнее оттягивается момент его выздоровления. Поэтому однажды утром он просто встал. Встал без разрешения и отправился в школу.
Милан понимал, что родители будут очень недовольны, но он больше не мог лежать.
– Ты уже поправился, Милан? – радостно воскликнула Тина.
– Ты теперь будешь ходить в школу, как раньше? Ты останешься с нами? Мы будем вместе прогуливать географию? – сыпались вопросы.
Милан улыбался. Он сел за парту рядом с Тиной и стал внимательно слушать учительницу. Она что-то говорила про ответственность, про то, зачем надо быть ответственным, и Милан чувствовал, что мало-помалу он отключается от ее болтовни, и куда-то уплывает. Ему представились огромные тропики, сырая, горячая трава и длинные кудрявые деревья. Он шел по траве очень медленно, боясь случайно наступить на змею или на лягушку, он шел с сачком в руках и выслеживал бабочек.
– Эй, Милан, ты меня слышишь? – раздавалось где-то вдалеке, но Милан не обращал на эти звуки никакого внимания.
Он неуверенно шел вперед, зная, что ещё немного, и он раздвинет заросли, и увидит огромных, разноцветных бабочек.
– Эй, Милан, очнись!
Он наклонился вперед, рукой отодвинул широкую ветвь дикой пальмы и замер на месте – над поляной, что открылась его взору, парила огромная стая бабочек. Некоторые из них казались бархатными, некоторые шелковыми. На их крыльях встречались самые несовместимые цвета – оранжевый и ярко-синий, желтый и фиолетовый, черный и коричневый. У Милана забилось сердце и участилось дыхание, он смотрел на бабочек, открыв рот, и был абсолютно счастлив.
И вдруг он услышал, что его зовет мама. Милан обернулся. Она стояла прямо посреди класса, а вокруг нее сгрудились ребята, они смотрели на Милана с тревогой и переговаривались. Потом мама взяла его за руку, и они вместе вышли на улицу.
– Ну, зачем ты ушел, ведь доктор запретил вставать! Нельзя так безответственно относиться к своему здоровью! – кричала мама. – Тебя надо немедленно уложить в постель.
Так она и сделала – вернувшись домой, снова уложила Милана в постель и заботливо подоткнула ему одеяло.
– Ты больше не будешь убегать? – спросила она, протягивая Милану чай с малиной.
– Не буду, – ответил Милан.
– Доктор сказал, что через пару недель можно будет встать. Ты ведь согласен полежать ещё немного?
Милан улыбнулся и отхлебнул из горячей чашки. Он думал о том, что кто-то может мечтать о настоящей Тине, кто-то – о мороженом со вкусом фиалок, кто-то – о том, чтобы всю жизнь ходить по свету в поисках клада, ну а он никогда в жизни не согласится ни на что, кроме бабочек.

Все вруны

Наврал прямо перед Рождеством. На носу Рождество, а он наврал. И самое интересное, что я этому обрадовался. Я вообще люблю, когда люди врут. Это подтверждает мою теорию о том, что все вруны. К тому же, если ты знаешь, что тебе наврут, то ты всегда в безопасности.
Мой папа тоже говорит, что все вруны. Кого-то вруном сделала жизнь, а кто-то был вруном с рождения. Мой папа говорит, что у человека в жизни есть две возможности: быть вруном и стать вруном.
Правда я ни разу не видел, чтобы моя бабушка врала. Но это, наверно, просто от старости. Ведь вранье очень творческий процесс. Когда придумываешь ложь, то одновременно создаешь целый небольшой мирок, где эта ложь является правдой. Одна ложь тянет за собой другую, и потом они, как хоровод подружек, соединяются в одну большущую неправду. С помощью вранья можно избежать миллиона неприятных моментов. С помощью вранья можно завести друзей, преуспеть во всех делах и даже заставить себя любить. Мир спасет вранье!
Вообще-то, я не всегда врал. Раньше я иногда говорил правду. Но потом внезапно обнаружил, что правда никому не нужна, никто не имеет ни малейшего желания ни слышать правду, ни ее произносить. Вместо этого, все друг другу врут.
Если я скажу учительнице в школе, что устал, и мне было лень идти на занятия, она рассердится. Зато если я навру, что болел, она будет абсолютно удовлетворена. Если я скажу маме, что не сходил к зубному врачу, потому что боюсь, что будет больно, она рассердится. С другой стороны, если я скажу, что у меня столько домашнего задания, что не продохнуть, она меня пожалеет, и визит к врачу будет отсрочен. Если я скажу маме своего друга, что не ем ее блинчики, потому что на вкус они как вата, то она обидится. Если я скажу, что у меня аллергия на муку, она мне посочувствует. В общем, нет никакого смысла говорить правду. Я был почти всегда в этом уверен, и моя уверенность бы ни за что не поколебалась, если бы не Паша.
Паша мой друг. Мы познакомились несколько месяцев назад, и сразу же он поразил меня своей способностью говорить правду. Прямо в лоб. Чистую правду. Ничем не прикрытую. Собственно, так мы и познакомились. Я ехал в автобусе, и вдруг кто-то несколько раз похлопал меня по спине, чтобы я обернулся. Ну, оборачиваюсь я и вижу – стоит передо мной парень с рыжими волосами и в синем пальто. Я спрашиваю его: «В чем дело?» А он говорит: «Ты мне на ногу наступил, а у меня был палец сломан на этой ноге. Болит теперь ужасно. Мог бы хоть извиниться». Я был ошарашен. Ну, кто станет в автобусе говорить пассажиру, что тот наступил ему на ногу! Любой нормальный человек просто наступит в ответ, или пихнет как-нибудь, или выругается. Но я ни разу не видел, чтобы кто-нибудь спокойно подошел и пожаловался на боль в ноге.
– Извини, – соврал я, – наверно, ты меня с кем-то спутал.
– Нет-нет, я уверен, ты наступил мне на ногу, когда мы вместе входили на остановке возле школы.
– А, ну может быть.
– Мы учимся в одной школе, но я в математическом классе, – продолжал он с непосредственностью идиота.
– Ясно.
– А ещё мы живем на соседних улицах. Я тебя часто у светофора вижу.
Вот так мы и познакомились, а потом подружились. С той встречи в автобусе мы стали неразлучны. Всё вместе делали, всюду вместе ходили. И все вокруг удивлялись, что мы дружим. Ещё бы! Я тоже этому удивлялся – ведь я всегда врал, а он всегда говорил только правду.
– Ну, и дурацкая же у тебя шапка! – сказал он мне как-то утром, когда мы шли на
автобус.
– Вечно ты говоришь то, что не хочется слушать, – пробурчал я в ответ, поправляя на голове красную шапку с помпоном, которую мне на день рождения подарила бабушка.
– Я же твой друг, – рассмеялся Паша, – я должен говорить то, что другие стесняются сказать. А именно – у тебя на голове надета полная катастрофа!
– Отлично, – хмуро ответил я, стянув с себя шапку.
В то утро я так и нес эту злосчастную шапку в руке до самой школы. Впрочем, на шапке Паша не остановился. С одежды он плавно перешел на мое лицо, и однажды утром, внимательно в меня вглядываясь, заявил: «Слушай, твой нос – это что-то страшное. Настоящий рубильник!»
Я не мог себе объяснить то двойственное чувство, которое возникало у меня от общения с Пашей. С одной стороны он страшно бесил меня своей правдивостью и прямотой, с другой – было в этом что-то обезоруживающее.
Как-то раз Пашина классная руководительница собралась вести детей на экскурсию. И я решил присоединиться. Не то чтобы я любил музеи, но я подумал, что если мы с Пашей куда-то вместе пойдем, то будет забавно.
– Пройду по-тихому, никто не заметит, – сказал я Паше.
– Заметят. Мы должны сказать Наталье Ивановне.
– Она не разрешит, скажет, что я из другого класса и всё такое.
– Разрешит.
– Эй, ты что, не хочешь, чтобы я шел?
– Хочу, просто будет лучше, если мы скажем правду.
И тут я взорвался.
– Опять ты со своей правдой! Достал уже! Ну, соври ты хоть раз в жизни! Или не ври – дай мне соврать, а сам помолчи.
Паша отрицательно покачал головой.
– О-о-о, зануда.
– Ты увидишь, она разрешит.
И поскольку Наталья Ивановна проходила в двух шагах от нас, Паша к ней повернулся и громко произнес:
– Наталья Ивановна, тут мой друг Дима из литературного класса очень хочет пойти с нами на экскурсию. Мы с ним ещё ни разу никуда вместе не ходили, и мы подумали, это было бы здорово. Нам вместе гораздо веселее. Вы не разрешите ему тоже пойти?
Наталья Ивановна секунду подумала и очень быстро ответила:
– Да, конечно, только пусть свою классную руководительницу предупредит. Если она согласится его отпустить с последнего урока, то я не против.
Я ушам своим не поверил, а Паша самодовольно улыбнулся. Я не мог понять, почему люди ему верят. И почему не сердятся на его правду. Если бы я попросил взять с собой на экскурсию друга, мне бы точно не разрешили. Нашли бы кучу отговорок, сказали бы, что это не по правилам, наплели бы полную чушь, лишь бы не согласиться. А может, у Паши какая-то особенная интонация? Или какая-то особенная искренность в глазах? Тьфу ты, черт! Что я несу? Всё это глупости. Он врун. Такой же врун, как и все другие. Его правдивость – сплошное прикрытие. В конце концов, я поймаю его на самом подлом вранье. Надо только подождать.
Мы пошли на экскурсию, но своей учительнице я, конечно, ничего не сказал. Кстати, в последний момент музей почему-то отменился, и мы отправились в зоопарк. Там была клетка со слоном, и все подходили к ней, чтобы сквозь решетку погладить слона по хоботу. На клетке была надпись – « животных не кормить». Но у меня был кусочек булки, и мне так хотелось посмотреть, как слон кушает, что я не выдержал. Когда Наталья Ивановна отвернулась, я подошел к слону, погладил его по хоботу, вынул булку и протянул слону. Слон очень мягко подцепил с моей ладони угощенье, и стал жевать.
– Надеюсь, никто не кормил животных? – спросила Наталья Ивановна на обратном пути.
– Только дали слону немного булки, – весело ответил Паша прежде, чем я успел его остановить.
– Булки? Слону? – недовольно подняла бровь учительница.
– Совсем чуть-чуть, он выглядел голодным, а у нас была свежая булка, к тому же, так хотелось посмотреть, как он жует, – сказал Паша.
– Ну ладно, – улыбнулась Наталья Ивановна.
Я был вне себя. Мне хотелось врезать Паше, чтобы он перестал всё всем рассказывать. И мне хотелось, чтобы его, наконец, хоть кто-нибудь отругал. Ведь он то и дело нарушал правила. Он открыто над всеми смеялся. И закрыто тоже. Я не верил в его честность. Я чувствовал, что за этой огромной честностью скрывается не менее огромная ложь. Я ждал момента, когда ложь прорвется наружу, и этот момент настал.
Перед зимними каникулами у Паши был день рождения. Я знал, какого числа у него день рождения, но ни разу не спрашивал, будет он устраивать праздник или нет. Лучший друг не должен беспокоиться о приглашении на праздник лучшего друга. Однако проходили дни, до дня рождения Паши оставалось каких-то два дня, а он меня всё не приглашал. Тогда я решил спросить, будет ли он устраивать вечеринку. Он сказал, что нет, мол, хочет отметить с родителями. Я удивился, но дальше расспрашивать не стал.
На утро, последовавшее за вечером дня рождения, я встретил в школьном гардеробе Вику – девочку, которая очень нравилась Паше.
– А почему тебя не было у Паши на дне рождении? – спросила она, вешая свое пальто на кривой крючок.
У меня всё внутри похолодело от обиды, какого-то непонятного страха и горечи.
– Я нехорошо себя чувствовал, – сказал я, еле удерживаясь от того, чтобы не заплакать, – а много народу было?
– Да! Человек шесть, наверно. Ну ладно, я побежала.
Я несколько минут стоял в гардеробе, опустив руки, совершенно растерянный. И вдруг… Я почувствовал, что ужасно рад. Вот она – ложь. Он наврал. Наврал прямо перед Рождеством. У меня будто камень с души свалился. Не зря я ему не доверял. Никому нельзя доверять. Вот и всё.
Но это было не всё. После минуты радости разоблачения наступила минуты негодования. Зачем он собственно мне наврал? Я же его лучший друг. Если бы он хотел провести день рождения в тишине и покое, это бы ещё ладно, но ведь он позвал кучу народа. Для вранья причины могут быть самые разные, но они всегда есть. Так зачем он мне наврал?
– Зачем ты мне наврал, идиот? – заорал я, влетая в чужой класс и набрасываясь на Пашу.
– О чем ты говоришь? – спросил Паша как ни в чем не бывало.
– Ты болван! Какого черта ты врал мне про свой день рождения!? Вика мне всё рассказала! Я бы и сам не пошел, если бы ты мне честно сказал, что не хочешь меня видеть! Но ты подло наврал! Почему? Я хочу знать!
– Я тебе не врал.
– Ах так! Ты и теперь продолжаешь врать? – я орал, не обращая никакого внимания на Наталью Ивановну, которая стояла у доски, собираясь начать урок.
– Ладно.
– Что?
– Ладно. – задиристо произнес Паша, и в классе воцарилась тишина. Все хотели послушать, как Паша признается во вранье. – Я соврал тебе, чтобы тебя проверить. Ты так мечтал услышать из моего рта ложь – мне было любопытно, как ты отреагируешь, если я тебе навру.
– Ты полный придурок!
– Зато теперь я вижу твою реакцию.
На этих словах я рванул и класса, хлопнув дверью. Весь день на уроках мне было не по себе, я не мог сосредоточиться, ничего не соображал, не знал, как мне теперь себя вести. Когда учительница окликнула меня – Дима, хватит летать в облаках! – я совершенно неожиданно для самого себя ответил ей: « Удивительно, что я ещё где-то летаю, а не сплю мертвым сном. От этих однообразных примеров кого угодно сморит». Меня, разумеется, тут же выставили из класса. Это был последний урок, поэтому я просто пошел домой, снова и снова прокручивая в голове ссору с Пашей. Однако ушел я недалеко, потому что прямо на остановке возле школы я встретил Пашу. Я было отвернулся и даже хотел пойти в другую сторону, но он заговорил со мной.
– Я тебе правда не врал.
Я отмахнулся.
– Нет, ну послушай. Я не врал тебе. Я попросил Вику, чтобы она сказала, что у меня был праздник. Я хотел, чтобы ты подумал, что я врал. Я хотел увидеть твою реакцию.
У меня от удивления глаза вылезли на лоб.
– Ты что, совсем ку-ку?
– Нет, но ты меня достал со своим враньем. Я хотел доказать тебе, что вранье – это не так уж и весело.
– Поздравляю! У тебя это получилось!
– Так ты не сердишься?
– Не знаю. Я только что сказал учительнице, что ее урок скучный, и меня выставили. А всё из-за тебя.
– А я только что сказал Наталье Ивановне, что не списывал, хотя на самом деле списывал.
Мы ударили по рукам и запрыгнули в автобус. Я внимательно смотрел на Пашу, и вдруг в мою голову закралось сомнение.
– Слушай, а ты точно не праздновал день рождения?
– Нет. На самом деле я праздновал. Шутка. Но сейчас я вру. А сейчас я не вру, что наврал перед этим, чтобы ты не сердился, что я никогда не врал.
– Я ничего не понял, но предупреждаю тебя, что если ты будешь мне врать, то я тебя убью.
– Ладно. Господи, ну и рубильник!

Всё наоборот

С утра все бегали как угорелые. Взад-вперед. Мама даже кастрюльку с кашей опрокинула. А папа ей абсолютно ничего не сказал. Маме можно опрокидывать кастрюли, потому что она всё убирает. Точно так же врачам можно уб<

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 56