Волки на парашютах (Жирафы на парашютах) 3 страница

Эгоист

Что бы я ни делал, моя мама всегда восклицала: «Какой ты эгоист»! Не вымыл посуду – эгоист. Не съел бабушкин пирог – эгоист. Отказался на ночь глядя учиться пришивать пуговицы к пальто – опять эгоист. Обычно я пропускал ее слова мимо ушей. Для меня слово «эгоист» было не обиднее, чем «растяпа». Кто обращает внимание на такие мелочи! Но как-то раз я решил прояснить вопрос. Если эгоист это человек, который невнимательно относится к людям, то эгоист вовсе не я. Эгоисты все остальные!
Мой папа, например, даже не знает, как зовут моих друзей.
- Ты куда? – спросил папа. Он спрашивает это каждый раз, стоит мне направиться к входной двери.
- Мама ведет меня на день рождения, – ответил я вслух, а мысленно прибавил: ведь я сто раз тебе об этом говорил.
- К Тёме? – спросил папа, ни на секунду не отрываясь от телевизора.
- К Мите, пап, к Мите, – уточнил я, но отчаянный призыв футбольного комментатора заглушил мой голос.
- Ну и славненько. Передавай Тёме привет!
Вот так всегда. И я к этому давно привык. Папа есть папа. Но мамины упреки сбили меня с толку. Я задумался: может, я и вправду не понимаю чего-то важного?
В гостях у Мити было человек двадцать пять. Половина нашего класса и ещё половина его друзей из музыкальной школы. Честно говоря, вторая половина мне не слишком нравится. В музыкальной школе противные дети. Смотрят свысока и болтают о чем-то занудном. Сольфеджио, арпеджио… Ерунда какая-то. Митя не такой. Но с ними он иногда становится таким.
- Ну как прошли каникулы? – спросила у меня Митина мама.
Я еле успел проживать огромный кусок торта.
- Нормально, мы с родителями были на море.
- Купались, наверное, много?
- Да! Каждый день. Я впервые нырял с маской.
- Ну… чудненько.
На этих словах она похлопала меня по плечу в знак одобрения или просто так, и не глядя в мою сторону, побежала к тарелке с бутербродами, чтобы снова ее наполнить. Кстати, почему-то от бутербродов с огурцом запах на всю квартиру. А если бутерброды с помидорами, то не пахнет вообще. Но сейчас не об этом. Когда Митина мама меня покинула, я перебрался к группе мальчиков из музыкальной школы.
- Слушай, у тебя совсем мозгов нет, что ты пытаешься удержать это печенье на носу! – кричал мальчик в синей рубашке на своего товарища, пока тот, согнувшись в три погибели, гипнотизировал песочное печенье, торжественно лежавшее у него на носу.
- Эй, у кого-нибудь есть салфетка? – чуть не плача, спрашивала толстая девочка, только что опрокинувшая на свое красное платье не менее красный кетчуп.
- Так вот, у балерин такие жесткие корсеты, что они еле могут в них передвигаться, – рассказывал Митя нашей однокласснице Марине, которая сняла со стены игрушечную балерину и теперь усердно стягивала с нее пачку.
- Эй, Митя, – попробовал я отвлечь друга, – слушай, может, сыграем в шляпу?
Но Митя меня не слушал. Он был занят разговором с девочкой, которая не слушала его. В это время в комнате снова появилась Митина мама.
- Очень вкусные бутерброды, – вежливо сказал я, когда она проходила мимо.
- Спасибо, ешь на здоровье.
- Я все каникулы только и делаю, что ем, – пошутил я.
- Да-а-а, бабушка, наверное, готовит много вкусного.
- Я имел в виду, что на море у меня проснулся аппетит.
- А-а-а, вы на море ездили?
Я оторопел, но виду не подал и ответил как ни в чем не бывало.
- Ага. Я впервые плавал под водой с маской.
- Ну… чудненько.
Она удалилась в кухню, как и в первый раз, но я растревожился не на шутку. В комнате, где я находился, никто никого не слушал. Может, все эти люди одновременно сошли с ума? И тут мне стало совсем нехорошо: а вдруг это не только в одной комнате? Вдруг это везде так, просто я не замечал? Вдруг все эгоисты?
Я опять подошел к Мите, чтобы решительным голосом оторвать его от девочки с куклой.
- Слушай, твоя мама случайно не сумасшедшая?
Оторвать от девочки мне его действительно удалось, но через секунду я об этом пожалел. Внезапно Митя стал красным, как платье в кетчупе, волосы у него на голове зашевелились и он бросился на меня с кулаками. А я не умею драться. Совершенно. Мы тузили друг друга несколько минут, он пихал мне в рот свои пальцы, а я пытался вырвать из его головы клок волос. Потом мы катались по полу, пыхтели, обзывались. И Бог знает, сколько бы ещё синяков наставили, если бы Митин визгливый пекинес не укусил меня за попу.
К моему удивлению, после драки воцарилось молчание. Всех как подменили. Митя смотрел на меня в упор, ожидая объяснений.
- Твоя мама эгоистка. Она не слышит, что я ей говорю, – твердо заявил я.
Митина мама как раз оказалась на пороге и услышала мои слова.
- Ты о чем, солнышко? – спокойно спросила она, пригладив волосы.
- Я о каникулах. Вот скажите, где я бы на каникулах?
- На море. Ты плавал с маской. А что случилось?
Думаю, не стоит уточнять, что это был худший день рождения в моей жизни, и возвращался я с него как оплеванный. Мне было обидно, что я испортил Мите праздник. Мне было обидно, что его мама так ловко выкрутилась с морем. И наконец, мне было обидно, что я так и не выяснил, кто больший эгоист, я или весь остальной мир.
- Хорошо провел время? – спросила мама, укладывая меня спать.
- Не очень. Я кое-что проверял. Помнишь, однажды, я не хотел пришивать пуговицу к пальто, и ты сказала, что я эгоист?
- Нет, не помню. Разве я такое говорила?
Я так хотел спать, что уже и сам не помнил, говорила она это или нет. А настаивать не стал, чтобы опять с кем-нибудь не поссориться. Наверное, иногда всё-таки стоит быть эгоистом и пропускать слова мимо ушей. В конце концов, какая разница, плавал ли я с маской?

Эти ужасные родители

Мама сказала, что сыра сегодня больше не будет. И нечего пыхтеть, с надеждой глядя на папу. Надо есть мясо. Мясо здоровая и правильная еда. А на сыре всё равно далеко не уедешь. Сплошное баловство.
Маленькая собачка с грустными, висячими ушками послушала мамины нотации, вздохнула и отправилась спать в другую комнату. Я остался сидеть на кухне. Честно говоря, я никогда не понимал, почему родителям обязательно надо всех мучить. Сперва они третировали только меня, а потом, когда появилась собака – принялись и за нее. Взять хотя бы имя – Мэри! Ну кто называет собаку Мэри? Это же оскорбление! Мэри – имя для кошки! Всех наших знакомых собак звали приличными именами: Тайлер, Фрэнк, Джина. Правда, мой друг Паша назвал свою собаку Лосось, а это даже хуже Мэри, но это исключение. И потом Лосось действительно был похож на лосося – такой же рыжий и пушистый… То есть, ну если представить себе, что у рыбы есть шерсть… Впрочем, неважно. Наша такса Мэри ни каким боком не походит ни на Мэри Поппинс, ни на какую бы то ни было ещё девушку с зонтиком. Я так и сказал папе: «Пап, зачем это имя? Ты что думаешь, она умеет летать?». Но папа, по-моему, ничего не понял, он только посмеялся и потрепал меня по голове. Меня раздражает, что когда взрослые чего-то не понимают, они сразу делают ироническое выражение лица и участливо похлопывают меня по плечу или гладят по голове, как будто это я что-то не понял.
Имя для собаки не единственная проблема. Мама не разрешает ни мне, ни Мэри есть много сыра. Правда я не люблю сам сыр. Но я люблю сырные крекеры, а мама вечно придумывает, что от них у меня начнется гастрит, изжога, несварение и, в конце концов, я умру. Я однажды сказал маме, что, по моему мнению, я скорее умру от противного холодного творога по утрам, но творожная смерть ее не особо беспокоит. Кажется, она считает, что если я умру от творога – то это ничего. А вот от крекеров – плохо. То же самое со школой. Когда я объясняю, что у меня от математики рябит в глазах, и мне лучше на нее не ходить, родителям всё равно. Они больше доверяют чужой тётеньке, классной руководительнице, которая утверждает, будто я просто ленюсь. Кстати, это полная неправда.
И вот теперь ещё мне не разрешают поехать в космический лагерь. Вместо этого, я должен буду всё лето сидеть с бабушкой на даче. Моя бабушка уже старая, больная, скоро умрет, и это лето может стать для нее последним. Так мама говорит. Но я не понимаю, почему она должна умирать именно в то лето, когда мне надо в лагерь? Я даже предлагал маме договориться с бабушкой, чтобы та умерла как-нибудь в другой раз, например, после следующего лета, ну, чтоб я смог в лагерь съездить. Но мама в ответ только рассердилась и долго повторяла: «Как не стыдно, как не стыдно». Думаю, что «стыдно» – это когда всё внутри стынет, человек становится холодным, как ледышка, и умирает. Я не хочу стыднуть. Поэтому мне придется ехать к бабушке.
Но позавчера я всё-таки не выдержал. Раз мои родители такие ужасные люди, надо самостоятельно устраивать жизнь. Пока папа мылся в душе, а мама читала книжку про гастрит, я добрался до телефона, который стоит в коридоре на тумбочке. Было довольно сложно дотянуться до трубки, ведь телефон стоит очень-очень высоко, а мне всего шесть лет, и в классе я самый низкий. Пришлось принести табуретку. С нее до телефона было рукой подать. Я набрал бабушкин номер и подождал. Она сняла трубку почти сразу.
– Алло, – сказала бабушка.
– Алло, это вас беспокоят из школы №171, – я откашлялся и постарался говорить басом, – Ваш внук Митя очень умный мальчик. Да что там! Он просто гений! С ним не сравнится ни Пушкин, ни Эйнштейн, – я помолчал, проверяя реакцию.
– Да-да, я вас внимательно слушаю, – серьезно ответила бабушка.
– Ну так вот. Поскольку он такой умный, ему обязательно надо поехать в космический лагерь.
Бабушка ничего на это не сказала, и я был немного сбит с толку, ведь она, по плану, обязана была возмущаться.
– В лагерь он должен ехать, – неуверенно повторил я, – понимаете?
– Чудно, и в чем же дело? – спросила бабушка.
Тут я уже окончательно разволновался. Бабушка не возражала и, по всей видимости, не собиралась.
– Так вы не против? – робко спросил я.
– Даже готова поехать с ним, – усмехнулась бабушка.
– Ой, не надо! То есть, – я осекся, – в поезде очень мало места. Это будет очень маленький поезд с очень маленькими сиденьями. Только для детей.
– А-а-а, ну если только для детей, то конечно, – загадочно протянула бабушка.
– Отлично, спасибо, пойду скажу маме! – выпалил я, бросил трубку и вдруг понял, что выдал себя с поличным.
Но, в общем-то, какая разница? Ведь бабушка всё равно согласилась. Я зашел в мамину спальню и, переминаясь с ноги на ногу начал:
– Мам, слушай…
– Что? – мама спустила на нос очки и внимательно на меня посмотрела. Когда она так смотрит, то я сразу вижу, что она не хочет со мной разговаривать.
– Мам, знаешь…
Когда я много раз прошу родителей об одном и том же, это катастрофа. Они начинают раздражаться и ненавидеть меня. В прошлом году мы ездили в Испанию, и там пришлось идти в музей. Это был огромный-преогромный музей с картинами. Честно говоря, я не очень люблю картины, поэтому мне было немного грустно бродить там весь день. Ну так вот, и вдруг я захотел писать. А туалет был ужасно далеко, сложно себе представить, как далеко. Я понял, что мне не дойти туда одному. А мама с папой были заняты своими картинами, они переходили от одной к другой, переговаривались и не обращали на меня никакого внимания. Ну и я долго терпел, потом набрался смелости и говорю, что хочу писать. Ну, маму это не очень обрадовало, она сказала, что тоже хочет писать, но взрослые спокойно могут не писать, и ничего страшного, если я немного потерплю. Я чуть не упал в обморок от ужаса. Терпеть! Я и так уже терпел! В конце концов, мама отвела меня в туалет, а папа, глядя нам вслед, вздохнул – мол, неужели мы пришли в музей писать! Но я всё равно был рад. Каждый раз, когда я сильно хочу писать, а потом писаю, я очень радуюсь. Мы с мамой вернулись к папе, и мне снова стало грустно. Я хотел посидеть, на стуле, но его заняла толстая тётенька с рюкзаком, и мне пришлось стоять. И вдруг случилась страшная вещь. Невероятная вещь! Я почувствовал, что снова хочу писать! Не знаю, как это вышло, ведь я только что пописал, но я был твердо уверен – если я ещё раз не пописаю, всё пропало. Я не дотерплю до конца. Я понимал, что нельзя говорить родителям о моем позоре, потому что они очень рассердятся. Тогда я решил незаметно проскользнуть в коридор и сбегать в туалет один, ведь дорогу я знал. Когда мама отвернулась, я стремглав кинулся к выходу, но, к несчастью, меня заметил охранник. Наверно, он подумал, что я хочу украсть какую-нибудь картину, потому что остановил меня, взял за руку и повел к родителям. Они стали сердиться, что я безобразничаю и бегаю в музее. Я подумал, что раз они уже рассердились, то если я посержу их ещё немного, то это ничего, и сказал, что опять хочу писать. О господи, этот ребёнок только и делает, что писает – бросила мне раздосадованная мама. И не дает толком ничего посмотреть, – добавил папа. Мы опять пошли в туалет, и я опять обрадовался, но на этот раз не потому, что пописал (хотя это тоже хорошо), а потому что сама дорога в туалет была увлекательнее, чем все залы с картинами. Мы миновали две лестницы, поднялись и спустились по трем ступенькам, увидели статуи львов – одного я успел схватить за морду. Словом, мне ужасно не хотелось возвращаться назад, к папе. Я даже предложил маме остаться в туалете, но она сказала, что я капризничаю, и потащила меня назад. Но когда мы вернулись, то папа исчез. Я решил, что, может быть, его тоже задержал охранник – папа-то бы, конечно, мог стянуть пару картин, он большой и сильный. Мы долго искали папу, когда нашли, он ругался и кричал, что больше на сегодня никаких туалетов. И тут… у меня забилось сердце, а горлу подступил комок – я почувствовал, что невыносимо хочу какать. Но об этом я уже никому не сказал, и так и терпел до вечера.
Всякий раз, когда мне надо о чем-то просить родителей во второй или третий раз, я вспоминаю эту историю. Если б я тогда сказал, что хочу какать, меня бы убили. Мне бы отрезали голову и отдали ее учительнице математики. Интересно, если я сейчас скажу, что бабушка согласна отпустить меня в лагерь, мою голову отдадут учительнице? Я решил не рисковать и начал издалека:
– Мам, знаешь, а вот если бы сыр вылез из холодильника и сказал тебе, что согласен, чтобы Мэри его ела, то ты бы согласилась?
Мама недовольно причмокнула.
– Митя, перестань, собаке нельзя есть столько сыра, я тебе уже объясняла!
– Ну мам, ну а если бы сыр сказал, что хочет, чтобы Мэри его ела, и Мэри тоже бы сказала, что хочет его есть, то ты бы и в этом случае не согласилась?
– Нет. Ее организму это вредно.
– Мам, ну а если бы ее организм сказал, что ему это полезно?
– Нет! Иди делать уроки.
Я понял, что всё напрасно, и пошел делать уроки. Когда мама не хочет со мной говорить, она всегда отправляет меня делать уроки. По дороге к себе в комнату я встретил папу. Вернее я просто заглянул к нему в кабинет. Папа работал за компьютером.
– Пап, слушай, – я кашлянул.
– Ты простудился? – спросил папа, не отрывая взгляда от экрана.
– Нет, просто кашель – признак вежливости.
Папа обернулся и удивленно на меня посмотрел.
– С чего ты взял?
– Ну, люди всегда кашляют, когда хотят кого-то оторвать от дела.
Папа рассмеялся:
– Ты прав. Ну и зачем тебе меня отрывать от дела?
– Пап, я хотел спросить, а вот если бабушка будет хорошо себя чувствовать, что я буду делать летом?
– Поедешь с ней на дачу.
Я опешил и попробовал зайти с другой стороны:
– Пап, ну а если она будет плохо себя чувствовать, тогда что я буду делать?
– Тем более поедешь с ней на дачу! – весело сказал папа. – А теперь иди делать уроки.
И он отвернулся к компьютеру, а я пошел к себе. Но я не мог делать уроки. Я был в отчаянии. Практически в агонии. Я не знал, за что со мной так обращаются.
Вместо решений и ответов, я рисовал в тетрадке по математике космический лагерь. Мне представлялись холмы и долины, огромные ракеты и летающие тарелки, блестящие комбинезоны и инопланетяне. Я лег спать, так и не доделав домашнее задание, и мне приснился очень страшный сон. Мне приснилось, что бабушка вся позеленела, у нее на голове выросли маленькие треугольные ушки и антенны. Она кружила над учительницей по математике на нашем домашнем ковре и кидалась в нее арбузными корками, а я в это время был заперт в классе, и ужасно хотел писать, но не мог выйти.
Я проснулся весь потный от страха и сразу побежал в спальню к родителям. Я всегда прибегаю к ним, когда мне снятся страшные сны. Мама включила свет и пошла принести мне попить. А когда вернулась, я рассказал родителям, что позвонил бабушке от имени директора. Они долго смеялись и сказали, что вовсе не против лагеря, и я могу провести половину лета на даче, а половину в лагере. Я так и не понял, почему они не сказали мне этого раньше, но всё равно обрадовался.
Всё-таки они странные – мои родители.

Имя для взрослого

Имя для взрослого

– Кто я?
– Ты маленький зайчик.
– Ага. А кто я ещё?
– Ммм, – мама задумалась, – ещё ты маленькая собачка.
– Ага, а ещё?
– По-моему, достаточно. Ты уже и так зайчик и собачка.
– Я зайчик и собачка, но я кто-то ещё, кто-то очень-очень маленький, кто я?
– Маленький… крокодильчик?
– Не-е-ет.
– Маленький… слоник?
– Нет, слоник – это слишком банально.
– Ну, тогда я не знаю.
– А ты подумай.
– Маленький… гусик?
– Нет, маленький гусик – это Варя.
– Да, ты прав. Ну, тогда кто?
– Я маленький комочек!
– Комочек – это уже слишком. Давай ты будешь кем-то побольше?
– Нет. Я маленький. Я маленький комочек, зайчик и собачка. И пёсик.
– Пёсик и собачка одно и тоже.
– Нет не одно.
– Ну, ладно.
– Как? Уже всё? Ну, мам, ну поиграй со мной ещё немножечко!
– Мы уже и так перебрали всех зверей. Ну, хочешь быть маленькой свинкой?
– Сама ты свинка!
Так у нас дома заканчивался каждый вечер. Перед сном мама приходила меня поцеловать, и мы играли. Мама должна была придумывать для меня разные ласковые названия. А я либо соглашался на них, либо не соглашался. В результате у меня набралась целая гора разных кличек. Моя младшая сестра Варя даже заревновала. Тогда я придумал, что она маленький гусик. И гусик успокоился. Ей было достаточно гусика, ну а мне каждый день требовались новые названия.
– А я похож на маленького кузнечика?
– Нет, кузнечик – это насекомое, – говорила мама.
– Я тоже насекомое!
– Что ты глупости говоришь! – сердилась мама.
– Я маленький сверчок.
Кроме кличек, я ещё хотел, чтобы меня называли разными именами: Петя, Вася, Ваня. Мама надо мной подшучивала, мы вместе смелись, и всё было хорошо, пока однажды не случилось ужасное.
Прошлой осенью в школе новая учительница по чтению проверяла, все ли в классе, и, когда она сказала: «Петя Лапшин», я автоматически поднял руку.
– Ты Петя Лапшин? – спросила она.
– Нет. Я Саша Петров.
Учительница очень странно на меня посмотрела, а я не знал, как ей объяснить, что мама иногда называет меня Петей.
После урока учительница подошла ко мне и спросила, всегда ли я откликаюсь на Петю. Я сказал, что, в общем, да. Тогда она спросил, откликаюсь ли я на Сашу. И я ответил, что, в общем, тоже да. Она как будто совсем не удивилась и попросила перечислить все имена, на которые я откликаюсь. Я начал:
– Петя, Ваня, Костатин…
– Константин? – повторила она.
– Нет. Костатин. Потому что у меня очень широкие кости.
Учительница прищурилась, внимательно глядя мне в глаза.
– Так доктор сказал, – уточнил я, чтобы она не думала, будто я сочиняю, – Ну, так вот…
Но она не дала мне закончить, сказала, что всё поняла. А на следующий день моей маме позвонила классная руководительница. Я точно не знаю, о чем она беседовала с мамой, но мама была недовольна. Перед сном она, как всегда, пришла ко мне в комнату, но вместо того, чтобы поиграть со мной, вдруг сделалась сердитой и заявила, что в имена мы больше играть не будем.
– Почему?
– Так нельзя. Ты так никогда не повзрослеешь.
– Почему?
– Потому что взрослый человек от маленького отличается тем, что понимает, кто он.
– Я понимаю, кто я! Просто меня несколько, я, я маленький народ!
– Нет. Ты не народ, ты мальчик. Тебя зовут Саша.
– Но я не хочу, чтобы меня звали Саша.
– Меня это не интересует. С завтрашнего дня никаких имен! – мама развернулась и открыла дверь.
– То есть сегодня мы ещё можем поиграть?
Дверь захлопнулась без ответа.
Ночью я не сомкнул глаз. Я не мог расстаться со своими именами. Они были живыми. Они были частью меня – каждое по-своему. Ваня играл на саксофоне. Петя рисовал акварелью море. Костатин занимался борьбой. И вдруг меня озарила гениальная мысль. Что если мне самому научиться играть на саксофоне, заняться борьбой и рисованием?
Утром я вбежал в родительскую спальню и на ходу выпалил:
– Мама, мам, я хочу пойти в художественную школу, в музыкальную школу и в спортивную школу! Тогда я все свои имена сведу в одно.
Мама со сна долго не могла понять, о чем я твержу, а потом села на кровати и очень серьезно произнесла:
– Идея хорошая, но придется выбрать что-то одно.
– Но мам, я же тебя говорю, в том-то и весь смысл, что я должен заняться всем сразу, тогда мне будут не нужны дополнительные имена.
– А я тебе говорю, что взрослые люди должны выбирать. Ты не можешь делать всё сразу и быть всеми одновременно.
– Но как я выберу?
– Ну, начни с чего-нибудь, а там посмотрим.
С того самого дня прошел почти год, а я успел перебрать всего два имени. Я попробовал рисовать, ничего не вышло, и я понял, что я не Петя. Затем я начал заниматься борьбой, но мне не понравилось, и я понял, что я не Костатин. Завтра я пойду в музыкальный класс. Я очень боюсь, потому что вдруг окажется, что я не Ваня?
– Мам, а мне жизни хватит, чтобы выбрать себе имя?
– Должно хватить.
– А если не хватит, то ты не расстроишься?
– Я не расстроюсь, но тебе хватит жизни. А теперь спи.
– Мам, подожди, я хотел у тебя ещё кое-что спросить.
– Что?
– А ты не рассердишься?
– Не рассержусь.
– Правда я похож на маленького сверчка?

Дальше-ближе

С моим другом – я хотел с ним быть всегда. Всё моё время. Но мы ходили в разные школы, и вдобавок оба занимались музыкой. Я играл на скрипке, он – на барабанах. Поэтому общего времени у нас было совсем не много. Хорошо, если успевали встретиться пару-тройку раз в неделю.
Я обожал его, он меня. Мы обменивались новостями, впечатлениями, мечтами, надеждами, письмами. И, конечно, при каждом удобном случае строили бесконечные совместные планы. Мы хотели куда-нибудь вместе поехать, туда, где есть море.
И вот однажды наступили самые чудесные каникулы на свете. Каникулы с двумя большими крылами, синими с желтым, с зеленым, с небом, с пачкой душистых ожиданий. Мы поехали с группой других детей, и нас поселили в маленькой комнате, выходящей окнами на шумный базар. Мы были счастливы до неузнаваемости и собирались провести незабываемую неделю.
Сперва всё шло хорошо. Днем мы искупались, пообедали, выпили лимонаду, потом поиграли в пляжный мячик – ну, такой маленький мячик с ракетками – потом поужинали, легли спать, и тут началось. Дядьки под окном, то ли продавцы, то ли просто местные ребята, стали что-то громко обсуждать. Горланили они на славу, прерывая свои долгие укающие разглагольствования барабанной дробью смеха и звоном бутылок.
- Они что чокаются там что ли? – раздраженно бурчал Степа.
- Не знаю, наверное, – кротко говорил я, – ты спи, спи.
- Ага, конечно! Спи! Тут поспишь! – сердился Степа.
Мне было ужасно не по себе. Я не знал, как избавить Степу от мучений, тем более что и сам мучился за двоих.
А добрые молодцы за окном всё не умолкали. «Якусю каси каса!», – говорил один. «Симпа коса сосотстой! – отвечал другой. – Яппияп капип пупи! Кирьясь!». И дальше раздавался многоголосый волнообразный лошадиный хохот.
- Да заткнуться они когда-нибудь или нет? – ворчал Степа, постепенно повышая голос.
- Сейчас за ними полиция приедет, – шутил я.
- Никто за ними не приедет, будут орать до четырёх утра, – и Степа отвернулся от меня к стене.
Тут я почувствовал, что начинаю злиться. Я-то тут причем? Не я же их собрал под окном! И почему я должен терпеть его недовольство, когда все трудности надо превозмогать вместе, и вообще, надо радоваться, что мы сюда приехали! Мысли переваливались в моей голове сонно и тяжело, как огромный салат оливье, который пытаются размешать огромной ложкой в огромной кастрюле.
Степа встал с кровати и посмотрел в окно. Мне это не понравилось, я чувствовал с его стороны смутное желание устроить скандал.
- Ложись, – сказал я.
- Давай я сам буду решать, что мне делать, – капризным голосом ответил он.
- Ты ведешь себя как в детском саду.
- Я не виноват, что у тебя вата в ушах! Может быть, ты способен заснуть под звуки разрывающегося снаряда – я нет.
- Просто я спокоен! – крикнул я.
- А меня бесит, что ты спокоен! – крикнул он.
- А меня бесит, что ты истеричен как девчонка!
Степа выпучил на меня огромные синие глаза. Потом схватился за шпингалет, распахнул окно и попытался дотянуться до деревянных ставней.
- Что ты делаешь?
- В отличие от тебя хоть что-то! Надо закрыть ставни, черт! – Степа поскользнулся и чуть не выпал из окна.
Я вскочил с постели стремглав, как щенок, которого позвали на прогулку. Хотел уложить Степу в кровать, но не тут-то было. У окна стоял стол. Степа взгромоздился на него и, скомандовав мне «Держи!», снова протянул руки к ставням. На этот раз одна поддалась, и вот, в тот самый момент, когда мы были почти у цели, стол внезапно подкосился, ножки поехали в разные стороны, и с диким грохотом всё низверглось на пол. Всё – Степа, я, стол, стул, всё, что было на столе, чашки, стаканы, книги, два мобильных телефона, плейер. Секунду мы оба хранили полное молчание, а потом Степа заорал на меня как медведь на охоте:
- Ты идиот! Я сказал тебе держать этот чертов стол, а не меня хватать за ноги!
- Сам ты идиот! Никогда больше с тобой никуда не поеду!
- Ты не поедешь!? Это я не поеду! Я не поеду, слышишь? Не поеду-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-уу-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-уу-у-у-у-у-у-у-у!
«У» тянулось непомерно долго, и, в конце концов, я понял, что относится оно уже не ко мне, а к Степиной ноге, которую он, конечно, сломал.
Через полчаса мы уже были в больнице, где на бедную ногу наложили гипс, и прописали покой в течение месяца. Каникулы закончились так же быстро, как бессонная ночь. Назавтра Степу отправили домой, и я поехал следом. Мы лучшие друзья, так что без него я оставаться не хотел, а с ним не вышло. Может, я неправильно рассчитал расстояние между собой и столом? Наверно, иногда надо отойти дальше, чтобы быть ближе.

Крутой поворот

Солнечный автобус был набит кошками и собаками. Вернее мне так казалось, потому что до моего уха то и дело долетало какое-то поскуливание, попискивание, мяуканье. Я не мог удержаться, и всё время вертел головой, пытаясь понять, у кого из пассажиров в сумке сидит зверек. Может, вон у той тёти в пестрой футболке? Или у того дяди с усами?
На повороте шофер резко затормозил, и маленькие пушистики (не знаю почему, но я был уверен, что они маленькие и очень пушистые) захныкали пуще прежнего. Особенно маленькая рыжая собака, чью мордочку я видел сквозь сетку дорожной котомки. Она стояла прямо рядом со мной, в ногах седого дяденьки с вытянутым лицом.
Я подумал, что в глубине души я испуганно озираюсь и скулю, точь-в-точь как эти видимые и невидимые зверьки. Мне даже захотелось присоединиться к общему хору и поскулить вслух, но, пожалуй, меня бы тогда тоже засунули в грязную тёмную сумку, и я бы там задохнулся.
С тех пор, как Дима упал с велосипеда, прошло много времени, а я никак не мог выбросить это из головы. И хотя мне давным-давно известно, что настроение можно сделать самому, как готовые пельмени, я до сих пор не могу решиться. А вдруг я обожгу пальцы кипятком? Я имею в виду кипяток для пельменей.
Если всё время оставаться грустным, можно разлюбить пельмени. А если всё время быть весёлым, то кто-нибудь на тебя за это непременно рассердится. Так, может, лучше не рисковать? Я имею в виду настроение. Может, лучше оставаться грустным?
У несчастных людей, или даже скорее – у несчастного выражения лица, куча плюсов. Во-первых, грустный человек всегда выглядит умнее весёлого. Не то чтобы весёлый выглядел совсем глупым, но в грустности есть какая-то значительность, какое-то достоинство. Во-вторых, грустным все сочувствуют. Наша учительница, например, куда как охотнее ставит двойки весельчакам вроде меня. Правда! Когда ты списываешь и при этом улыбаешься, кол тебе обеспечен. Зато, если плакать в три ручья, тебя пожалеют и скорее всего, дадут переписать работу. То же самое с опозданиями. Опоздал на три минуты с весёлым лицом – дневник на стол. Опоздал на двадцать минут с несчастным лицом – ничего. К сожалению, я всегда всё делал с весёлым лицом, и за это меня строго наказывали.
Я не очень понимаю, почему люди хотят видеть друг друга несчастными, но они этого хотят. Фраза «Мне так жаль» почти всегда фальшива, на самом деле, она означает: я так рад, что мне жаль тебя, а не себя. Как-то раз мы с моим другом Димой катались на велосипедах, и, когда на повороте дорога пошла круто вниз, Дима здорово грохнулся. Грохнулся так, что сломал ногу. Я потом много недель ходил к нему домой, приносил домашние задания, рассказывал новости. Мне было жаль его, но я радовался. Это непостижимо! Ведь он мой лучший друг. Но я радовался. Тому, что не я упал с велика, не я пропускал школу, не мне приходилось сидеть в четырех стенах и с утра до вечера скучать.
Тогда-то я и решил, что лучше мне быть несчастным. Своей несчастностью я убиваю сразу двух зайцев: во-первых, никто не будет сердиться на грустного мальчика, во-вторых, я больше не смогу радоваться печалям других.
С того момента я сделался абсолютно несчастным. Это оказалось довольно просто. Грусть была повсюду. Я грустил из-за плохих оценок, из-за дождя, из-за облаков, из-за переслащенной геркулесовой каши, из-за своего крохотного роста и дурацких очков, из-за того, что у меня нет красного велосипеда, и теперь вот ещё из-за того, что мама уехала в командировку на целых два с половиной месяца. Я грустил, и никто мне не мешал.
На школьном спектакле, в котором я играл Дон Кихота, тем более никто не собирался мешать мне быть грустным. Наша учительница по литературе говорила, что Дон Кихот мечтатель, а мечтатель, сами понимаете, обязан быть грустным, потому что его мечты, сами понимаете, не сбываются.
- Хотя почему «сами понимаете»? – спросил я как-то раз на одном из уроков.
- Потому что мечта – это что-то нереальное и недосягаемое, – сказала учительница.
- То есть, если я мечтаю закончить школу, то это нереально? Этого никогда не будет?
В ответ на мой вопрос раздался хохот, и я воспользовался им, чтобы снова погрузиться в грусть.
Итак, я играл грустного героя в грустном спектакле. Для эффекта глубокой грусти меня снабдили грустным серым костюмом и грустным ржавым тазом. В середине своего монолога я должен был надеть таз на голову, воображая, будто надеваю шлем.
Перед началом спектакля в актовый зал набилась толпа народу. Директриса, завуч, учителя и много-много моих товарищей. Все с интересом смотрели на сцену, а я с грустью предвкушал свой дебют. Однако мои ожидания, как и ожидания нашей учительницы по литературе, совершенно не оправдались. Как только я начал монолог, первые ряды, а за ними и весь зал – принялись хохотать. Вот вам, говорю же – когда люди видят, что кому-то грустно, им сразу делается весело.
– Я буду мутить воду в ручьях, – громогласно декламировал я, – воевать с великанами, слагать стихи, и совершу множество других подвигов, достойных вечного прославления! – на этих словах я схватил таз и уже собирался надеть его на голову, но, видимо, чересчур сильно размахнулся. Таз выскользнул у меня из рук и полетел вниз, в зал. Я сделал шаг вперед, но тут же запнулся о какое-то невидимое препятствие (так бывает, когда не везет) и со всего размаху грохнулся об пол. В этот момент смех в зале стих. Я не видел лиц публики, так как мое собственное лицо лежало на полу, но затылком чувствовал, что все ждут трагической развязки.
Интересно. Когда я играл грустного героя, им было смешно, а теперь, когда я на полу, и, возможно, лишился передних зубов, они уже не смеются. Как бы не так! Я мог тихо сползти со сцены и завершить грустный монолог грустным исчезновением, а мог встать, рассмеяться своей неуклюжести и продолжить спектакль. И я выбрал второе. Потому что, вне зависимости от того, кто упал – несчастный герой или счастливый – он должен встать и пойти дальше, высоко задрав весёлый нос.
После спектакля я возвращался домой в автобусе, набитом скулящими зверьками. Мой весёлый нос до сих пор болел от соприкосновения с деревянным полом, зато я был горд как никогда. Я снова задумался. Если никто не рассмеялся, увидев меня на полу, может, всё не так страшно? Может, я преувеличиваю желание людей радоваться чужим бедам? И может, я сам до сегодняшнего дня просто набил недостаточно синяков, чтобы это понять?
Доехав до конечной остановки, дяденька в клетчатых штанах выпустил свою маленькую собачку из сумки, и она с радостным лаем засеменила к выходу. Наверное, всё-таки лучше быть весёлым человеком. Оно, может, и не так полезно в отношениях с учителями, зато очень полезно в отношениях с собой. Особенно когда натыкаешься на невидимое препятствие и падаешь лицом вниз.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 Следующая ⇒