Волки на парашютах (Жирафы на парашютах) 4 страница

Назад, скорей, назад!

Когда я приехал в летний лагерь, то первым и последним, что я себе сказал, было – я хочу назад! К маме, которая готовит на завтрак вкусный кофе с молоком. К бабушке, которая печет по выходным лимонные булочки. К моим друзьям, с которыми можно сколько угодно бегать и болтать безо всяких вожатых и, уж конечно, без тихого часа. И хотя, спустя две недели, я приспособился к лагерному режиму и даже подружился с тамошними беспризорными котами, мне всё равно хотелось назад. Не то чтобы я думал, будто дома лучше, но просто я скучал, и всё, оставленное позади, казалось мне грустным и добрым, почти недостижимым в тот момент.
По вечерам, когда я ложился спать, я представлял себе наш туалет. Я мечтал о нашем туалете. Ну, о том, который дома. Потому что в лагере туалет стоял на улице, и, чтобы до него дойти, надо было вставать, одеваться, пробираться по темноте на улицу. И вообще, там противно пахло, не было туалетной бумаги, и водились мокрицы.
Ещё я представлял свою любимую лампу – для чтения в кровати. Это лампа на длинной-длинной ножке, ее можно вертеть как угодно, чтобы свет падал именно туда, куда надо.
И ещё я представлял свою кровать, которая не скрипит от каждого движения и… на этом месте я обычно засыпал.
Так я прожил целый месяц, закрашивая на календаре дни до своего возвращения домой. Но когда я, наконец, достиг нужной даты и приехал домой, то – первым и последним, что я себе сказал, было – я хочу назад!
Я ходил вокруг да около, я боялся признаться себе в своей ужасной мысли, я лавировал, пытаясь ее обогнуть, обойти, проскочить на красный свет, обыграть в сухую – всё напрасно. После нескольких неудачных попыток я понял окончательно и бесповоротно: я хочу назад.
Ложась спать, я представлял себе чистое небо и летний воздух, я вспоминал, как смешно, словно в ритме джаза, кукует лагерная кукушка: ку, ку, кУку/ку, ку, кУку, – как пахнет с утра трава перед покосившимся сараем с велосипедами, и, как я ложусь в скрипучую постель такой уставший, что засыпаю, не в силах прочитать ни строчки.
Всё то, о чем я мечтал в лагере, теперь, дома, казалось совершенно ничтожным и ненужным. Я не мог понять, почему так торопился домой, и почему, покинув лагерь, заново его полюбил. Полюбил со всеми недостатками, серьезно! Даже туалет на улице!
- Не понимаю, как это работает? – спрашивал Валя, наморщив лоб, словно семидесятилетний старик.
- Ну, просто, когда я там, я хочу назад, но когда я тут, то хочу назад! – кричал я, размахивая руками.
- То есть, когда ты там, ты хочешь сюда, и когда ты тут, то хочешь…тоже сюда?
- Нет, нет, нет, ты не понял, я хочу туда!
- Ты хочешь туда? Но ты же сказал, что там ты хотел сюда?
- Я хотел сюда, когда был там, а теперь хочу туда!
- А-а-а-а-а! – Валя улыбнулся, и вдруг его лицо снова сделалось озабоченным. – Нет, я не понимаю.
Я тоже не понимал. В этом-то и была вся загвоздка. И чтобы разобраться, мне нужен был второй шанс. Я должен был прочитать задачку снова и снова ее решить – долго ли коротко ли. Меня вовсе не радовала перспектива всю оставшуюся жизнь курсировать между домом и лагерем, домом и другим городом, домом и другими странами, домом и целым миром – наслаждаясь счастливыми моментами лишь в дороге, когда я еду, но ещё не приехал, когда я скоро буду где-то, но пока ещё нигде. Я не желал мириться с тем, что счастливое место – не там, где я.
- Лучше там, где нас нет, малыш, это всякий взрослый человек знает, – смеялся папа, стараясь меня утешить.
- Не забивай ребёнку голову, пусть себе скучает по лагерю, потом опять поедет, – говорила мама.
Прошло несколько месяцев, и на зимних каникулах я попросил родителей отправить меня в лыжный лагерь. На самом деле, лагерь был тот же самый, что и раньше, только зимой он назывался – лыжный лагерь.
Я собрал свой огромный рюкзак, до отказа набил его конфетами и чипсами (чтобы хрумкать ночью, пока вожатая спит), подготовил ноздри, глаза и уши, полные надежды на летний воздух и кукуканье кукушки, сел в поезд, и… О кошмар! О ужас! Я не предвидел самого страшного – того, что зимой лагерь выглядит совершенно иначе! Никаких зеленых листьев, никаких ночных прогулок в туалет – оказалось, что зимой всем раздают ночные горшки! – никаких песен под елкой, и ни одного, даже маленького, вот такусенького « ку-ку».
На второй день лагерной жизни я с прискорбием признался себе в том, что – тут я глубоко вздыхаю, хватаясь за голову – в том, что… я хочу назад. Понятное дело, сразу мне назад возвратиться никто не позволил, и я провел в лыжном лагере, как и положено, две недели. Две недели: тик-так, тик-так, – две недели я следил за стрелкой часов, в ожидании того, что она, в конце концов, сделает остановку на станции « мой дом».
В этот раз к дому я подъезжал с опаской. Затаив дыхание, я ждал первую и последнюю мысль, которая возникнет в моей голове, чуть только я окажусь дома. Я пытался подготовить себя к правильной мысли, но точно знал, что от меня ничего не зависит. Либо я снова заскучаю по лагерю, либо нет.
– Это было странно, особенно после блина с вареньем, – неспешно рассказывал я Вале.
– С каким вареньем? – заинтересовался Валя.
– Речь не о варенье! А обо мне! После блина с вареньем я понял, что хочу назад.
– Но ты же говорил, лыжный лагерь тебе не понравился, и ты хотел назад домой?
– Ага. А теперь хочу назад.
– В лыжный лагерь?
Я задумался. Не в лыжный лагерь. Я хотел назад в летний лагерь, туда, где я был таким счастливым, и туда, куда невозможно было возвратиться. Теперь я знал наверняка, что нельзя возвратиться в одно место дважды, потому что и место, и ты сам за время разлуки изменяются. Но я также знал, что счастливое место – это не место, где тебя нет, а место, где ты когда-то был.

Не совсем усы

- Не уезжайте! Пожалуйста! Только не бросайте меня здесь одного! Нет! Нет! Нет! – я хватал маму за ноги, тянул за кофту, утыкался лбом ей в живот и обливался слезами до тех пор, пока папа не заводил машину и не обращал на меня свой самый строгий взгляд.
Каждый раз, когда родители после выходных уезжали назад в город и оставляли меня на даче с бабушкой, я думал, что это навсегда. Каждый раз я чувствовал, что они не вернутся, каждый раз я был уверен, что меня бросили.
- Сеня, они ведь приедут в субботу! Увидишься с мамой через неделю! – говорила бабушка, похлопывая меня по плечу, но мне было не до субботы.
Мне казалось, что я один на всем свете, и от этого становилось неимоверно страшно. Я садился в гамак, упирался пальцами в шершавый ствол сосны, и ждал, когда сердце выйдет из пяток. Если бы кто-то спросил, чего я так боюсь, я бы ни за что не смог ответить. Мне было нечего бояться – на веранде бабушка готовила блины с творогом, где-то по соседству мои друзья играли в казаки-разбойники, стояла теплая погода, но мне хотелось только одного – к маме.
- Это первый раз, – объясняла бабушка своей подруге, которая по воскресеньям приходила к нам на блины, – всегда нормально жили, весёлый был мальчик, бегал целыми днями, купался, а в этом году прямо несчастье какое-то. Как родители домой – так мы в слёзы и ничем нас не унять.
- Может, он с друзьями поссорился?
- Ни с кем он не поссорился! Совсем маленький был – так не плакал. Ой, ладно, расскажи лучше про свои гортензии, – и беседа плавно переходила на цветы, сорняки, клумбы, грядки и прочую ерунду.
Я скучал, слушая нудные разговоры, и досадовал на бабулю за то, что она всем про меня болтает. Но однажды во время вот такой болтовни у бабули зазвонил телефон. Это был папа, он сказал, что маме наконец-то дали отпуск, поэтому приедут они не в субботу, как обычно, а в среду. Я чуть не завизжал от радости – впереди было несколько счастливых недель.
- Ну что, Сеня, как ты себя вел? – шутливо осведомлялась мама, пока папа вынимал из багажника последний пакет с фруктами.
- Я плохо себя вел, но теперь исправлюсь. Наконец-то вы приехали.
Они приехали. Приехали и останутся надолго. Я миллион раз повторил про себя эти слова, качаясь в гамаке и выплевывая вишневые косточки. Сколько этих косточек! Почему все самые вкусные ягоды так тяжело достаются – клубники всегда мало, чернику собирать утомительно, крыжовник едят долгоносики, а на красную смородину аллергия. Я выплюнул последнюю косточку. Вишни больше не было. И вдруг я почувствовал, что снова остался один. Совсем один, и никому не нужен. Как это так? Ведь родители приехали. Они приехали! Машина стояла у ворот! Я спрыгнул с гамака и побежал к маме.
- Ты чего ревешь? Мы же теперь никуда не денемся. Ты чего?
Я поднял на маму заплаканное лицо, и не знал, что сказать.
- Ну-ка, ну-ка, посмотри-ка на меня, – мама наклонилась надо мной и расплылась в улыбке.
- Что? – недоверчиво спросил я.
- У тебя усы растут! Ты только погляди на этот пушок под носом! Рановато. Это ещё, конечно, не совсем усы, но зато теперь мне понятно, почему ты стал такой плаксой.
- Ну и почему же? – я в упор не видел связи между своей тревогой и какими-то дурацкими усами.
- У тебя просто половое созревание.
- Половое что?
- Созревание! Ты становишься мужчиной. Пока очень маленьким мужчиной, но твой организм перестраивается, понимаешь? Вроде как пианино. Когда пианино перестраивают, оно издает неприятные звуки, фальшивые, а потом всё в порядке – оно снова поет чистым голосом.
И тут, среди щебета чистых птичьих голосов я понял, почему мне было одиноко. Я расставался с собой, делая крохотный шаг в сторону взросления.
Тем вечером, после ужина, я вынул из ящика папин пыльный полароид, поднес к своему лицу и сфотографировал себя крупным планом. На фотографии мои «не совсем» усы совсем не были видны, я обрадовался, вложил снимок в толстую книгу про Винни-Пуха и лег спать. А наутро мне в голову пришла любопытная мысль. Я взял ручку, достал фотографию и на обороте, обращаясь уже к взрослому Сене, вывел такие слова: «Если тебе когда-нибудь станет одиноко, дружище».

Первая груша, сто первый поцелуй

Когда мне предлагали что-то сделать, я не видел в этом особого смысла. То есть, я имею в виду – что угодно – погулять в парке летом (или весной, или осенью), посидеть в кафе, сходить в театр, съесть мороженое, покататься на лыжах. Сделать что-то в первый раз – нам вечно твердят об этом бесценном опыте! – было для меня тратой времени, безделицей. Я не понимал, для чего мне заходить во дворец, когда я заранее отлично представляю себе, как он выглядит. Я представлял лепнину на потолке, золото-бриллианты, изящные вазы и чайные сервизы, ложки там всякие, тарелки, вилки, удобные кресла, обтянутые бархатом или шелком, крохотные пуфики, портреты на стенах. Или если мы отправлялись, скажем, к озеру, я заранее предчувствовал, как в воде будет отражаться лес, как будет кружить над головой мошкара, как будет пахнуть песок и глина у берега. И каждый раз, каждый раз всё было именно так, как я себе воображал. Каждый раз картинка, запах, звук – оправдывали мои ожидания и разочаровывали меня. Потому что, какой смысл что-то делать или куда-то идти, если ты и так способен себе это представить. По фотографиям, по чьим-то воспоминаниям, по фильмам, по книжкам, по рисункам.
- Я не буду есть грушу и закусывать ее мягким сыром! Я и так прекрасно понимаю, как здорово сочетаются эти продукты! Я читал об этом у Писателя!
- Но ведь сам ты никогда не пробовал?
- Нет, но зачем пробовать, если я могу вообразить?
- Да потому что это будет не то! Ну вот опиши, какой вкус у груши в сочетании с сыром.
- Груша терпкая и сладкая, немного вязкая, сыр мягкий и шелковистый. Груша приятно раздражает язык, сыр успокаивает. Груша освежает, дает сок – сыр насыщает. Ну что? Не так?
Мой собеседник повел ухом:
- Так. Неужели ты правда не пробовал?
Я только рассмеялся в ответ.
Помимо досады, моя интуиция приносила мне и пользу. В некотором роде. Например, у меня не было желания закурить, как у других мальчиков в школе, или залезть на крышу. Родителей это несказанно радовало, меня нисколько не заботило. И я уже смирился с тем, что всё на свете можно себе представить, как вдруг произошло любопытнейшее событие. В нашем классе появилась новая девочка, Марина, и девочка эта ужасно мне понравилась. Она выглядела задиристой и бойкой, хотя на самом деле была робкой и скромной, но, когда надо, могла ох как ответить. Мы вместе играли в баскетбол на физкультуре и пару раз оказывались в одной компании у кого-нибудь в гостях, в общем, успели друг другу понравиться. Несколько недель я вынашивал план ее поцеловать. Раньше я никогда никого не целовал да и желания такого не испытывал, но тут мне просто невыносимо хотелось.
Единственным, что могло меня остановить, было мое собственное воображение. Миллиарды фильмом и книг сделали свое дело. Уж как люди целуются, я представлял себе отлично! Но ничего не попишешь, даже если я знаю вкус еды, я всё равно ем, чтобы не умереть с голоду. Примерно так же и с поцелуем. Я чувствовал, что останусь голодным, если не прижму свой рот к ее тоненьким обветренным губкам.
И как-то раз на перемене я это сделал. Она не протестовала, даже наоборот. Когда мы спрятались в пустой рекреации, она сразу обвила руками мою шею, и мы поцеловались. Было очень здорово, хотя и немного мокро. Казалось, у меня по спине промчался целый табун мурашек, а потом внутри очень потеплело, как будто печку включили.
Я с трудом оторвался от Марины, радостно улыбнулся, восхитился, обрадовался, сделал глубокий вдох и мысленно произнес: «Так я и думал».
Первый поцелуй, хотя и приятный, оказался для меня равносильным сто первому. Впрочем, другого я и не ждал.
- Хочешь грушу? – спросила Марина, извлекая из кармана платья спелый желтый фрукт.
- Давай.
Я взял грушу, впился зубами в сочную мякоть и внезапно ощутил вкус, который никогда не смог бы вообразить. То ли это был аромат Марининых губ, смешанный с благоуханием спелой груши, то ли сладость поцелуя, приправленная фруктовым холодком, – не знаю. Наверное, есть в мире вещи, которые всё-таки стоит попробовать.

Последнее лето

В тот день моя мама купила на рынке устриц. Я почему-то был уверен, что устрицы должны походить на улиток, на маленьких смышленых и слегка хитроватых улиток.
Мама вошла на кухню с огромной плетеной корзиной в руках и вывалила на стол целую груду бесформенных серо-белых раковин. Их поверхность напоминала неровные прибрежные скалы, кое- где поросшие мхом. Идея ими поужинать показалась мне нелепостью.
- Устриц надо вскрывать специальным ножом, я тебя научу, – сказала мама, и звук ее голоса показался мне непривычным.
Нож для устриц выглядел почти как нож для картошки, только без дополнительного лезвия. Или как малюсенькая шпага для лилипутов. Я недоверчиво посмотрел на маму.
- А мы устриц не повредим?
- Не-е-ет. Мы аккуратненько. Потихонечку.
Мама улыбнулась, и я опять почувствовал в ней что-то неладное. От ее бледно-зеленой юбки, измятой и полинявшей, пахло морем и ветром. А к подошве старых матерчатых тапок с пяткой прилипли частички песка.
- Мама, ты ходила купаться? – спросил мой пятилетний брат, глядя на маму круглыми не моргающими глазами небесно-голубого цвета. Он только что доел фруктовый салат с белым йогуртом, который я ему приготовил на завтрак, и теперь сидел, уставившись на одинокий куст какой-то сорной травы за окном.
– А? – мама снова рассеянно улыбнулась и ушла в комнату.
Она часто так Каримом. Часто не отвечает ему. Не знаю, может, она правда не слышит вопросов, но думаю – слышит. Просто ей кажется, что это неважно. Ей вообще всё неважно. Она всегда говорила папе, когда он сердился или расстраивался, что справиться можно с чем угодно. Она говорила – любые трудности можно преодолеть, если отвлечься – слушать музыку, читать книги и работать.
Карим согнулся пополам, лег на стол грудью и потянулся к устрице. Обхватил крохотными ручонками одну раковину, провел ладонью по шершавой твёрдой поверхности, а через секунду уже вовсю кричал, потому что порезал палец. Мама выбежала из комнаты, принесла спирт, замотала палец платком – бинта у нас в летнем доме не оказалось.
Я думал о том, сколько ещё так будет продолжаться. Сколько ещё она будет делать вид, что всё по-прежнему. Иногда я начинаю бояться, что и впрямь ничего не изменилось, или кто-то из нас смотрит не в ту сторону. Помню, прошлым летом, когда мы жили в доме на море, однажды вечером мы отправились в молочный магазин. Там было холодно и белым-бело от разных сортов сыра. И пока мама выбирала сыр, творог, молоко, мы с папой, не отрываясь, смотрели на продавца. У него не хватало зуба. Всего лишь одного, в верхнем ряду. На месте зуба зияла черная дыра. Не большая, размером с крохотный уголёк. И, тем не менее, среди всего этого белого молочного бала черная дыра выглядела как нелепость.
- Перестань пялиться на его рот, – мама пихала папу под локоть.
- Не могу, – хихикал папа, – там же дырка! Пусто!
- Это неприлично – строго шикала мама. – Немедленно прекрати, или я уйду.
В конце концов, мы купили сыр и ушли все вместе, но я ещё долго вспоминал черную дырку в ряду белоснежных зубов и то, как мама изо всех сил старалась на нее не смотреть.
А потом мы с папой гуляли по пляжу и собирали ракушки. У моря их было целое море – коралловые, зеленоватые, белые. Мама то и дело норовила их повыкидывать, называя хламом и барахлом. Но мы с папой упорно украшали ими подоконник. Мы обожали эти бессмысленные маленькие штучки, тем более милые, что ни для чего не пригодные.
*
Перед ужином я помыл руки себе и Кариму. Он, как обычно, сопротивлялся и говорил, что мыло пахнет рыбой. Это была правда, в доме у моря все предметы пахнут рыбой, в том числе и кусок лавандового мыла.
- Не хочу есть устрицы, они живые, – умоляюще обратился ко мне Карим, когда мы выходили из ванной.
- Они не живые, – быстро ответил я.
- А какие?
- Не хочешь – не ешь. Никто тебя не будет заставлять.
Мама уже сидела за столом и резала помидоры. Большие мясистые южные помидоры, из которых течет сок, и которые можно есть как яблоки, вгрызаясь зубами в нежную мякоть. Две или три розово-красные капли упали на мамину юбку, но ее это, кажется, не смущало.
- Посади брата на высокий стул, – скомандовала мама.
Мы уселись, мама стала открывать устрицы. Получалось у нее довольно скверно. Острые, шершавые, похожие на обломки утёса, устрицы выскальзывали из рук. Мама резко всаживала в них лезвие ножа и безжалостно раскалывала надвое. Я внимательно следил за ее руками и сосредоточенным взглядом и думал, ну когда же, когда она остановится и закричит. Потому что она должна закричать, она должна признать, что жизнь не продолжается. Потому что нельзя стоять напротив смерти и делать вид, что ее нет, и что папа до сих пор с нами. Ну, кричи же, кричи, выплевывай отчаянные слова, сдавайся, это единственный выход.
Последняя устрица открылась легче предыдущих. На удивление она оказалась совсем пустой. Две одинаковые, словно плиссированные половинки напоминали крылья. И я уже пододвинул маме мусорное ведро, как вдруг она сказала:
- Положи на подоконник, рядом с вазой, жалко выбрасывать.
В этот вечер я мысленно разрешил ей не кричать. Может быть, она боялась накликать ещё одну беду. Может быть, она правда верила, что время лечит. Может быть, я никогда не узнаю.

Прищепка

- А бывают белые площади? – спросил я, дослушав историю до конца.
- Бывают, – ответил папа.
- Белые, как цветы?
- Нет.
- Белые, как облака?
- Нет.
- Как мои чистые носки?
Папа отрицательно помотал головой.
Я никак не мог понять, о каком цвете он говорит. Если белый не совсем белый, то он уже не белый, а серый, зеленый, синий или даже черный.
- Вовсе нет, – говорил папа, - бывают разные оттенки, и все их надо различать.
Я знал, что у японцев существует несметное количество слов для обозначения луны на разных ее стадиях. Месяц, полумесяц, луна и ещё миллион названий. Половинка луны, три четверти луны, ломоть луны, кусок луны, крошка луны. Ну, не совсем так, но что-то в этом роде. Мне кажется, я никогда бы не смог запомнить даже их, а папа хочет, чтобы я отличал разные оттенки белого.
- Нельзя делить мир на белое и черное, радость и грусть, плохое и хорошее, – убеждал меня папа, – всегда можно выбрать что-то другое, что-то третье. У человека всегда есть выбор.
Честно говоря, я в этом сильно сомневался. Ведь я не выбирал себе, например, папу. И маму не выбирал – то есть, я доволен, что они достались мне такие, а не толстые, противные и злющие, как у Веры из моего класса, но всё-таки, повторюсь, чтобы меня услышали наверняка: я их не выбирал. Точно так же я не выбирал школу, писать сочинения про басни Крылова, спать в темноте, есть суп, и, конечно же, я не выбирал погоду, свою бабушку, дедушку, брата. О прабабушке и вспоминать нечего. Каждый раз, когда я хотел что-то выбрать, оказывалось, что его либо нет, как моего любимого мороженого с вафлей шоколадной, либо никогда не было, как ковра самолёта, либо его нельзя выбрать – потому что «папа уже решил, что ты пойдешь на баскетбол, а не на балет».
Деревья вечером, когда я возвращался с баскетбола, как будто умолкали, они стояли, задрав головы к небу, и гадали, что твориться там, наверху. Крупные, сморщенные от осенней простуды листья напоминали небольших летучих мышей, которые раскачивались на ветках и видели старые черно-белые сны. В одних из-за угла, облизываясь, выходила коричневая лохматая собака и со словами «Поменьше прилагательных» семенила по улице к стоянке машин, туда, где фонари веселили ночных гуляк, мигая своими огромными горящими колпаками. В других накрапывал дождь, и люди собирались переезжать в теплую страну. В третьих картинки менялись с такой скоростью, что можно было различить лишь островерхие широкополые шляпы, очки с толстыми стеклами, чавканье мусорного пакета и двоих грустных воров с пустым кошельком. Я не выбирал ни эти деревья, ни летучих мышей, ни сны. Я не выбирал даже свои собственные мысли. Они сами приходили мне в голову, как аппетит, Дед Мороз или грибной сезон. Я принимал их или выбрасывал, но я не мог выбрать их отсутствие.
Я не выбирал друзей. Они появлялись внезапно, как воздушный шарик, который легко надуть, а потом исчезали так же быстро, как воздушный шарик, который напоролся на вилку. Пускаясь на поиски, я не находил никого, а ведь я не был лентяем. Я мог обшарить пустыню, просеять каждую горку песка, поднять каждый камешек, и никого не найти. Ау-у! Есть здесь кто-нибудь мой?
И всё-таки, люди, которые возникали сами по себе, падали на мой дом, как метеориты, или, как неугомонные стрекозы, влетали в мою шапку – мне нравились. Словно бы я их сам высмотрел, выбрал и снял с витрины. Именно поэтому, меня всегда заботил вопрос: способен ли я отказаться от человека? Если я купил куртку, то я ее выбрал, а значит, могу вернуть в магазин (при условии, что не порву рукав, взбираясь на дерево). Но если мне подарили куртку, то я ее не выбирал, и, следовательно, отказываться от нее не в праве.
- Я уезжаю, – сказал мне однажды мой лучший друг Летит.
- Ты уезжаешь, – повторил я, скривив рот и зажмурив глаза, чтобы не заплакать.
Я был готов броситься вдогонку немедленно, и в то же время понимал, что на самом деле, не могу сделать выбор.
Сначала я попробовал бороться с горем так:
- Слушай, Летит, я выпотрошу арбуз, выну из него красную мякоть, семечки и надену тебе на голову, пока ты будешь спать.
Потом так:
- Слушай, Летит, я расклею по всему городу фотографии тебя голого.
Потом так:
- Летит, если ты уедешь, я расскажу твоей маме, твоему папе и всей округе, что ты сделал.
Потом так:
- Летит, ты мне дороже всех на свете, пожалуйста, не уезжай.
И наконец, так:
- Я тебя ужасно люблю, Летит, мне будет плохо без тебя, как ты можешь уехать?
Ноль результата.
В воскресенье, в одно из теплых солнечных воскресений, когда спешить было некуда, а в кафе напротив школы бесплатно разливали клюквенный лимонад, я проводил Летита на поезд и простился с ним навсегда. Мне было очень грустно, но более всего меня мучило то, что я так и не сделал выбор. Я не выбрал поехать с ним, потому что это было невозможно. Я не выбрал оторваться от него, потому что это казалось невозможным. И вдруг, глядя на двух торговок на пороге хлебной лавки, на солнце, которое прислонялось губами к стеклянной двери магазина, на неровную дорогу, по которой если и хотелось проехать, то только верхом, на маленькую белую собаку с черным пятном около волнистого уха, – я почувствовал, как мое сердце бельевой прищепкой прицепили к веревке, и теперь оно болтается туда-сюда в ожидании. Чего? Кого?
В этот день я понял, что первый раз в жизни совершил выбор. Я выбрал то, что будет впереди. То единственно возможное, что никто не способен решить за меня. Эй, там, далеко, может, вы когда-нибудь возведете ослепительно белую площадь?

Просто скажи «Нет»

Моя мама всегда говорила, что в жизни сложнее всего отказываться. Она приводила в пример миллион вещей. Отказываться от найденных денег, потому что они тебе не принадлежат. Отказываться от подарка, потому что он слишком дорогой. Отказываться от третьего куска торта, потому что вредно переедать. И ещё много от чего.
Я никогда не мог понять ее мысль до конца. Во-первых, потому что я никогда не отказывался от третьего куска торта. И даже от четвертого (но если кто спросит, то только от третьего). А во-вторых, соглашаться намного труднее. Мне так кажется.
Кода мне предлагают отправиться на соревнования по футболу, и я соглашаюсь, то это значит, что покоя мне больше не видать. Все будут возлагать на меня свои надежды и подбадривать. А перед самой игрой будут говорить: «Ну, давай, сделай их!» или «Покажи им настоящий футбол!» или что-то в этом роде. Это ужасно, это связывает меня по рукам и ногам. Отступать некуда. Либо победа, либо позор. С другой стороны, если я откажусь от матча, то путь свободен.
Так что на моих личных весах «да» всегда перевешивало «нет», пока однажды…
- Вставай и собирайся, я не могу ждать тебя два часа, у меня сегодня деловая встреча, – кричала мама, бегая вокруг моей постели с наглаженной белой рубашкой в руках.
Мы должны были встретиться с тётенькой из футбольного летнего лагеря, куда я и Паша давно мечтали вместе отправиться. Это очень хороший лагерь. Поэтому, чтобы туда попасть, надо было участвовать в конкурсе. Бросать и ловить мяч, стоять на воротах, отбивать голы. Короче говоря, мы здорово повеселились и теперь ждали, что нас возьмут.
- Ваш мальчик чудесный, берем без разговоров, – сказала лагерная тётенька с большим носом.
- Я очень рада, они с Пашей Зайцевым так об этом мечтали, – ответила мама.
- С Пашей Зайцевым? Его не взяли. Мы берем из каждого класса двоих – мальчика и девочку. К сожалению, у нас так принято. Но вы не расстраивайтесь, там же будет много детей.
Много детей! Она что с ума сошла? Мне нужен Паша! Мы же на рыбалку собирались вместе, и за грибами собирались вместе, и вообще – вместе!
- Ну, ты можешь не ехать, если для тебя это такая трагедия, – спокойно рассуждал папа, – но тогда тебя не возьмут на весенние футбольные соревнования. Ну что, поедешь?
И я уже собирался ответить «нет», как вдруг задумался. Зачем мне какие-то соревнования, когда со мной не будет Паши? Я мысленно перебирал разные варианты, пытаясь себя убедить.
- Может, его и без лагеря возьмут на соревнования, что ты сразу настраиваешь ребёнка на плохое! – возражала мама.
А я продолжал диалог с самим собой: если я не поеду, то мне не видать соревнований, но если я поеду, и меня возьмут на соревнования, то Паши на них всё равно не будет. Но ведь с Пашей я смогу порыбачить и потом? А вдруг нет? Так да или нет?
Внезапно я понял, что не способен произнести ни одного из этих слов.
- Тебе придется сделать выбор самому. Одновременно уехать и остаться не получится,– строго сказал папа, – видишь, ты впервые попал во взрослую ситуацию.
- Что такое взрослая ситуация? – недовольно спросил я, скорчив гримасу.
- Это такая ситуация, в которой мы с мамой не можем принять решение вместо тебя.
- А-а-а-а-а. Тогда я, пожалуй, останусь.
Но как только я это произнес, тут же пожалел. Я сразу представил себе залитый солнцем лагерь, маленькие беленькие домики, озеро за склоном, заросли дикой малины на опушке леса и настоящее зеленое футбольное поле. Я вдруг почувствовал, как несправедливо складывается жизнь. Почему я должен отказываться от такой радости из-за Паши?
Вечером я лег спать, ворочался с боку на бок, мне было душно, я открыл форточку настежь, мне стало холодно, я натянул одеяло, мне снова стало жарко, зачесалась нога, потом спина, потом рука, защекотало в горле и в носу, я стал прислушиваться к своему дыханию. Мне стало казаться, что дышу я как-то неровно, я попытался дышать иначе, задержал дыхание, мне стало не хватать воздуха, я сел на кровати и закричал:
- Ма-а-а-а-а-ам!
Мама с папой ненавидят, когда я так делаю. Я знаю, что они рассердятся, но всё равно так делаю.
На этот раз мама не очень рассердилась, она устало прилегла на край моей кровати.
- Ну чего скажешь хорошенького?
- Мам, я решил, что я всё-таки поеду в лагерь. Я хочу в лагерь.
- Правильно, молодец. А теперь спи.
Но как только я сказал «да», то – уму непостижимо! – я тут же расхотел ехать. Я представил себе, как одиноко будет Паше, как он будет стоять на даче у озера один, как будет один ловить жуков и подстерегать лягушек, как будет один поить молоком ёжика, который живет под сараем, как будет уплетать за полдником свежий мягкий калач и читать на ночь «Приключения Калли Блумквиста». И всё это без меня!
Наутро я сообщил родителям, что не поеду лагерь.
- Ты же решил ехать? – недоумевала мама.
- Ты должен поехать, потому что с Пашей ты уже рыбачил, а в новом лагере ты ещё не был. Надо пробовать новое, чтобы идти вперед – сказал папа.
Как ни странно, папины нехитрые слова меня убедили. Я решил, что он прав, и человек должен использовать все возможности, которые ему предоставляет жизнь. Идти вперед – главный девиз футбольного мяча, и мой главный девиз.
В назначенный день я собрал свой чемодан, надел на плечи рюкзак, и папа отвез меня на вокзал, где все дети собирались около электрички. Я шел медленно и смотрел под ноги, мысленно гладя себя по голове за принятое решение. Как вдруг я увидел Пашу. Сперва я подумал, что он приехал меня проводить, но потом заметил у него за спиной огромный рюкзак.
- Ты что едешь?
- Да, меня тоже взяли, вчера вечером позвонили и сказали, что берут.
Я чуть не подпрыгнул от радости, но в следующую минуту почувствовал, что начинаю злиться. Как это так? Я с таким трудом подготовил себя к поездке без Паши, я столько мучился, чтобы принять это решение, а теперь всё зря? Я чуть не плакал от обиды.
- Поедем в одном купе? – весело спросил Паша.
- Не знаю, – угрюмо ответил я. В тот момент я действительно уже не знал, чего хочу.
- Ладно, тогда просто скажи «да» или «нет»? – Паша спрятал руки за спину и улыбнулся во весь рот.
- Что у тебя там? Конфеты?
- Ага. На одной обертке написано «да», на другой «нет». Ну? Так в какой руке?
- Ну, в правой, – лениво ответил я.
Он разжал правую руку и вздохнул:
- Это определенно «нет».
- Тогда дай мне уже съесть эту конфету, и поехали! Кстати, я согласен только на верхнюю полку, так и знай! Только на верхнюю!
Мы запрыгнули в поезд, и стали жевать конфеты. Сначала «нет» в красной обертке, потом «да» в синей, потом снова «нет», и снова «да». Как в жизни, когда мы отказываемся, чтобы согласиться, и соглашаемся, чтобы затем возмущено крикнуть – «нет»!

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 Следующая ⇒