Часть пятая Смерть и бессмертье 11 страница

— Ладно… Все мне ясно. Каждая секунда дорога! Пошли.

Лахновский покорно повернулся, шагнул из помещения.

Федор вытащил из внутреннего кармана фляжку, сделал несколько жадных глотков. Фляжку аккуратно завинтил, водворил на место.

Затем подошел к стене, снял с гвоздя один из автоматов, сунул за ремень несколько патронных рожков.

И только после этого двинулся к светлому уже дверному проему.

* * * *

Утро разгорелось росное и парное.

Грозивший ночью дождь так и не пошел, начавшийся было ветерок утих, вместе с проблесками нового дня откуда-то накатился не по-утреннему теплый воздух, листья и травы вспотели, на низких местах, в лощинах, закурились туманы, задымила речушка, обтекавшая Шестоково с запада. Речушка была тихая и мелкая, в самых глубоких местах по колено, но она безмолвно текла в этих краях много веков и за долгую свою жизнь промыла широкое и глубокое русло. По длинным отлогим склонам ее берегов росли древние редкие сосны, земля под ними поросла густым разнотравьем. Трава, уныло думал Федор, до войны, конечно, выкашивалась шестоковскими мужиками, а теперь второй вон или третий год стоит некошеная, пропадает зря. И вообще эта речонка чем-то напоминала ему Громотушку, хотя не была похожа на нее ни нравом, ни обликом, — сердце больно защемило, еще более стал ему противен Лахновский, торопливо хромающий впереди. Полы его сюртука от росы намокли, отяжелели, он по-бабьи задрал их, держа в кулаке, а другой рукой на ходу часто тыкал в землю тростью. Сапоги были облеплены травяными метелками, всяким мусором, грудь его с хрипом вздымалась, по дряблым, разопревшим щекам ручьями тек пот.

Они торопливо уходили вдоль этой речушки, метрах в трехстах нырявшей в темный зёв леса, — впереди Лахновский, за ним Федор, а за тем кучей двигались полторы дюжины солдат из взвода охраны. Справа и слева, где-то совсем недалеко, влажный воздух пропарывали автоматные очереди. Лахновский из стороны в сторону испуганно мотал распаренным лицом и хрипел: «А, черт… Проклятье!» — и, все ниже припадая на раненую ногу, старался идти быстрее.

Партизан они увидели неожиданно слева от себя, за речушкой. Вынырнув из леса, те, стреляя на ходу, бежали к ним по отлогому косогору. Было партизан, кажется, немного, всего несколько человек, но кто мог сказать, сколько их еще в лесу!

— Савельев… слева! Не видишь? — прохрипел Лахновский не останавливаясь.

— Безбаев, Кикин, Стручков! Вот ты и ты! — ткнул Федор дулом немецкого автомата еще в двоих. — Остановить партизан! Не пускать за речку!

— Слушаемся! — сказал толстый, краснолицый Безбаев, не то калмык, не то узбек, злой и безжалостный человек, добровольно сдавшийся в плен в первый же день войны где-то в Белоруссии. — Айда все за мной!

Разбрызгивая воду, эти пятеро кинулись через речушку на противоположный берег, причем один из них, едва достигнув его, был убит. Оглянувшись, Федор увидел, как его солдат, уже, видимо, мертвый, столбом постоял на травянистом берегу, повалился назад, в реку, и с сильным всплеском упал в нее спиной. «Счастливчик», — мелькнуло у него в мозгу, губы изломила больная усмешка. И в это мгновение он опять услыхал:

— Федор! Савельев, черт…

Лахновский, широко разевая рот и жадно втягивая черной дырой воздух, тыкал рукой вправо и чуть вперед. Там по склону косогора тоже росли редкие деревья, между ними, перебегая от ствола к стволу и отстреливаясь, мелькали какие-то люди. Но это были не партизаны, — огрызаясь автоматными очередями, какая-то группа шестоковского гарнизона пятилась к речушке. Партизан там еще не было видно.

— Савельев, надо помочь им, надо помочь! — прохрипел Лахновский. — Займите же оборону. И быстрее, черт возьми…

Федор понял, что значит это «и быстрее, черт возьми…». Партизаны, наступавшие справа, могли отрезать их от густого леса впереди, который все еще был метрах в двухстах. Лахновский, теряя от быстрой ходьбы последние силы, хотел во что бы то ни стало остановить партизан, во всяком случае, задержать их, чтобы успеть проскочить к лесу.

— Харченко! Возьми с собой четыре человека! — И Федор мотнул автоматом в сторону. — Давай, живо!

Харченко, молчаливый и старательный мужик, не спеша выбрал себе четырех человек, перекрестился и трусцой побежал вперед, забирая вправо, навстречу все усиливающемуся автоматному огню. Очереди хлестали слева, где ранее посланные Савельевым пытались задержать наседающих партизан, трещали справа, куда побежал во главе небольшой группы Харченко, свистели над головами Савельева и Лахновского, никого пока не задев.

— Сколько же… сколько же с нами осталось? — вырвалось из черного рта Лахновского. Говоря это, он чуть повернулся на ходу к Федору.

— Сколько? Считай. Восемь… Со мной да с тобой десять человек.

— Ага, скорей… Силантьич. Сил нет, кончаются… — Он дышал, как загнанная лошадь. — Если упаду, не бросай, прикажи этим подсобить мне! Они молодые… Нам только бы до леса! До леса…

Говоря это, Лахновский, за ним Савельев и восемь человек из его взвода обогнули невысокий курганчик, густо поросший кустами. И здесь, справа от себя, увидели несколько человек, скатывающихся по косогору к берегу. Они отстреливались короткими очередями, группами по два-три человека сбегали немного вниз, падали в траву, стреляли, прикрывая от наседающих партизан следующих двух-трех своих солдат. Несколько человек лежало уже на самом берегу, остервенело стреляя куда-то вверх.

— Да сколько… сколько же их там, проклятых! — проскулил тоскливо и обреченно Лахновский, прибавляя ходу.

В это время сверху к лежащим на берегу скатился еще один, бросил разъяренный взгляд на Лахновского, упал в траву, начал стрелять из автомата. Лахновский, узнав Валентика, невольно остановился, скорее, может, затем, чтобы передохнуть. И задал тот же вопрос:

— Сколько… сколько их?

— Неизвестно. — Валентик приподнялся, лицо его было грязным и потным, рукава немецкого, как у Федора, мундира были засучены, оголенные руки тоже мокрые, в грязных потеках, на ремне болтались две длинные немецкие гранаты. — Неизвестно…

Потом он, не остерегаясь пуль, разогнулся в полный рост, закричал на людей, сопровождавших Лахновского:

— А вы что? Туристы? Не видите… — Он кивнул в сторону отступающих. — Савельев, приказывай своим. Или отдай их мне!

— Не ори, прикажу, — сказал Федор, не спеша огляделся, увидел сбегающего с косогора Харченко. — Я тебе, сколько мог, послал на помощь. А этим когда надо, тогда и прикажу.

Кругом стоял беспрерывный автоматный треск, голосов было почти не слышно. Валентик выдохнул прямо в лицо Лахновскому:

— Шкуру спасаешь, господин штандартенфюрер? Сволочь…

— Послушайте… Не сметь! — взвизгнул Лахновский, дернув из земли по привычке трость.

— А я вырву твою шпагу вот, — нешуточно прохрипел Валентик. — Шашлыки я тоже умею нанизывать.

— Господи, зачем… так? — крутя головой, после каждого слова глотая воздух, проговорил Лахновский. — Берите всех! Пусть прикроют… И отступают все туда, к лесу. Организованно. Иначе всем… Командуйте.

— Вы полковник, — едко усмехнулся Валентик, ладонью размазывая грязь по лицу, — вы и командуйте.

— Ах, бросьте! — отмахнулся Лахновский. — Савельев!

И, ни на что больше не обращая внимания, прикрываясь росшими вдоль берега кустарниками, побежал к лесу.

Лахновский бежал, мелко семеня ногами, опять шумно, с хрипом, дыша. Федор шагал крупно, совсем не торопясь, но поспевая за Лахновским. Они шли теперь по берегу речушки вдвоем. Сзади что-то кричал, командуя, Валентик, трещали автоматные очереди. Стрельба шла то на убыль, то поднималась вспухнувшей волной. Но Федору все это было по-прежнему безразлично. Все, что происходило только что в Шестокове, а потом здесь, в пойме этой небольшой речушки, его словно не касалось. Увидев впервые на левом берегу замелькавших меж деревьев партизан, Федор не испугался и даже не удивился этому. И потом, поглядывая то влево, то вправо, откуда тоже появились партизаны и погнали к реке Валентика с кучкой солдат «армии» Лахновского, он был спокоен, как-то не воспринимал всерьез, что идет смертельный бой, все думал и думал почему-то, что высокую, давно не кошенную траву по берегам речушки и нынче никто не выкосит, сейчас ее истопчут, всю перепутают. А жалко, хорошая трава.

Сзади стрельба и крики не отдалялись, ползли следом за ним и Лахновским. Значит, Валентик, огрызаясь, отступал со своими солдатами к лесу «организованно», как просил Лахновский. Но и это Федору было безразлично. Вот и темная стена деревьев почти рядом, видимо, они все-таки выскользнут теперь живыми и невредимыми из лап смерти. А зачем? Зачем? Что впереди-то?

Автомат, из которого Федор сегодня не сделал ни единого выстрела, тяжело болтался на шее. Савельев снял его, накинул ремень на плечо. Равнодушно прислушиваясь к очередям за спиной, достал опять фляжку со спиртом, глотнул на ходу. Пряча ее в карман, подумал: «Валентик этот что за тип такой? Про Алейникова Якова знает… И про меня, сволочь… Значит, не врет про Яшку…»

И в этот момент из леса навстречу им затрещали выстрелы, почему-то одиночные.

— Проклятье! — воскликнул Лахновский, схватился за плечо, пошел этим плечом вперед все быстрее и быстрее, пригибаясь при этом все ниже, и наконец, взмахнув тростью, упал в траву, застонал: — Я ранен! Савельев, я ранен…

Федор, сдернув с плеча автомат, тоже упал. Меж густых деревьев впереди совсем близко мелькнуло две или три фигуры. Федор полоснул по ним.

— Я ранен, помоги мне…

— Не скули! — это проговорил уже Валентик, подбежавший сзади и ткнувшийся на землю между Федором и Лахновским. — Кажется, крышка!

Теперь стрельба шла со всех сторон, и не одиночными — очередями. Федор тоже стрелял неизвестно куда — просто в ту сторону, где впервые увидел людей за деревьями. Стрелял и Валентик, по-собачьи оскалив зубы. Потом приподнял голову, покрутил ею, осматриваясь.

— Савельев… Там, слева, овражек вроде какой-то. Давай за мной. Может быть, еще повезет… Только бы до леса добраться!

— А если я не хочу?

— Ну, пропадай, — усмехнулся Валентик. — Ты видишь, они со всех сторон. Сейчас сомнут!

И он, плотно, как змея, прижимаясь к земле, пополз в сторону. Федор, помедлив немного, пополз следом.

— А я? А я?! — захрипел Лахновский и, царапая одной рукой землю, тоже попытался ползти. — Савельев, не бросай меня. Расстреляю, подлеца!

Эта угроза была здесь смешной, но Федор подождал, пока Лахновский доскребся до него. Потом подхватил его под мышки и, упираясь носками сапог в мягкую, затравеневшую землю, пополз дальше, волоча стонущего Лахновского. Левое плечо его было окровавлено, но не сильно, кровь уже перестала течь.

Овражек был недалеко. Федор и Лахновский кулями свалились в него. И уже на дне Лахновский, закусив от боли иссохшие свои губы, простонал:

— Нельзя было осторожнее?

Там, на поляне перед лесом, яростно шел бой, кажется, приближаясь сюда, к овражку.

— Теряем время! — прохрипел Валентик, поджидавший их уже здесь. — Пошли, быстро!

— Одну минуту… Ужасная боль! — умоляюще попросил Лахновский, держась за раненое плечо. Старческое лицо его действительно было искажено от страданий, вдоль морщин катились крупные капли пота. — Сейчас она должна пройти. Одну минуту…

— Это слишком долго, господин штандартенфюрер, — сквозь зубы выдавил Валентик. — А у меня есть мгновенное средство.

Говоря это, Валентик лязгнул затвором автомата, направил его в сторону Лахновского. У того мгновенно вспучились глаза, отвалилась челюсть. Забыв про боль, он, опираясь на здоровую руку, мотнулся, стремительно пополз задом к отвесной стене овражка. Прижавшись к ней спиной, обрел наконец речь, закричал, выставляя вперед свою трость, которую он все-таки не выронил, когда Федор волок его в овраг и которой словно хотел теперь прикрыться:

— Вы… что?! Капитан… Савельев, он меня убьет! Савельев!

Валентик, опять оскалив зубы, как недавно, нажал на спуск, с какой-то яростью прошил короткой очередью хилую грудь Лахновского. Глаза его, по-прежнему широко открытые, вздернулись кверху, в небо, трость выпала из руки. А еще через секунду его тело с куском земли, отставшей от края овражка, упало на его дно.

Так кончил свой жизненный путь «командующий шестоковской армией», в прошлом следователь Томской городской жандармерии, затем троцкист и германский шпион Арнольд Михайлович Лахновский.

Все произошло в несколько секунд, Федор не успел Валентику помешать, да, кажется, и не хотел мешать, несмотря на умоляющий вопль Лахновского. Теперь же он спросил:

— Зачем ты это сделал?

— На всякий случай. — И Валентик с усмешкой кивнул наверх. — Живьем попался бы если… А это ни к чему. Слишком много знал. Да и вообще… бесполезен теперь. Пошли!

Овражек был молодой, еще и неглубокий, метра в полтора. Валентик и Федор, скрючившись, побежали в ту сторону, где в утреннем, все более светлеющем небе торчали верхушки сосен. Буквально с каждым шагом овражек все более мелел, а вскоре кончился, всего в нескольких десятках метров от спасительного леса. Выскочив из него, Валентик и Федор, как звери, огляделись и увидели картину для себя мало утешительную. По всей опушке торчали черные, старые пни, за каждым почти укрывались партизаны, поливая огнем залегших в траве, на голом месте, солдат шестоковского гарнизона. Те заняли круговую оборону, потому что сзади напирала та группа партизан, которая выгнала самого Валентика с его людьми к речке.

Видя, что овражек предательски вывел их в самый центр пекла, Валентик лишь глухо простонал и, опять пригнувшись, хотя это теперь было бесполезно, кинулся вправо, где лес был ближе всего.

— Товарищ майор! Валентик! Валентик!! — прорезался сквозь автоматную трескотню пронзительно-истошный женский голос, и Федор, бежавший следом за Валентиком, подумал: «Он же не майор, а капитан». Но в следующую секунду сообразил, что это кричат не Валентику, а кому-то другому, крутнул головой в ту сторону, откуда, как ему показалось, донесся голос. И действительно, увидел девчонку лет восемнадцати — двадцати. Она была в штанах, голова туго замотана платком. Стоя на коленях возле пня и поставив на него локоть, она раз за разом стреляла из черного пистолета в Валентика. «Ах ты сучка!» — почему-то именно на эту девчонку взъярился Федор, остановился, приподнял автомат и дал по ней очередь. Он видел, как от пня полетели щепки и пошла пыль — пень был гнилой, — видел, как из рук девчонки вылетел пистолет, сама она опрокинулась на бок, покатилась в сторону, но тут же вскочила на четвереньки, затем во весь рост побежала куда-то… «Надо же, в пистолет попал, а в нее нет!» — с удивлением отметил Федор, чувствуя одновременно облегчение оттого, что не убил девчонку.

Пока он стрелял в нее, а потом наблюдал, как она упала, вскочила и побежала, прошли всего какие-то секунды. Но за эти мгновения Валентик почти достиг леса, он, по-прежнему пригнувшись, бежал к нему крупными скачками, по-волчьи, а сбоку палил в него короткими очередями, вскидывая автомат на ходу, какой-то партизан в расстегнутом пиджаке, в армейской пилотке и после каждой очереди кричал:

— Стой! Стой! Стой, сволочь! Не уйдешь! Теперь все равно не уйдешь!

Голос, искаженный яростью, все равно был знакомым, страшно знакомым, но Федор не узнавал его, а лица на бегу разглядеть не мог. Он только заметил на этом человеке синие офицерские брюки и сапоги и, догнав Валентика, подумал, что это и есть тот майор, которому только что кричала девчонка, и даже не удивился, откуда среди местных партизан офицер Красной Армии, не было для этого времени. Федор преодолел пространство, отделяющее его от Валентика, быстро, ни одна из сотен пуль, свистевших вокруг, не задела его. Зато этот майор, опять полоснув из автомата, достал-таки Валентика, пуля вскользь задела его шею, из нее струей брызнула кровь.

— А-а, черт! — простонал Валентик, схватившись за шею. Кровь потекла у него между пальцев. — Стреляй же, идиот!

Это Валентик приказывал ему, Федору. И он, прячась за деревом, послушно начал поливать огнем пространство перед собой, не видя даже, есть ли перед ним партизаны. «Идиот… правильно, идиот!» — как пулями, прошивало ему голову.

Партизаны перед ними, видимо, были, потому что Валентик (Федор видел его краем глаза) отстегнул от ремня окровавленными пальцами обе гранаты, чуть помедлил и бросил их одну за другой. Взрывы раздались громкие, земли и пыли поднялось в воздух много. Стрельба на какое-то мгновение заглохла, и Федор расслышал, как та девчонка, у которой он выбил пистолет, прокричала:

— Товарищ майор! Шестоково, кажется, горит!

— Вижу, Олька! — донесся знакомый голос майора. — Ах, черт, надо скорее туда… Логунов! Живьем их взять, предателей! Ты, Королева, со мной, не отставай. Логунов, ты понял? По возможности живьем!

— Ну, это еще как получится, — прохрипел Валентик.

Он и Федор не стали ждать, пока рассеется пыль от гранатных разрывов, оттолкнулись от деревьев, за которыми укрывались от осколков, и, путаясь в крепкой лесной траве ногами, побежали меж деревьев.

— Это Королева привела их в Шестоково…

— Кого их? — спросил на бегу Федор.

— Ты что, совсем мозги пропил? Ни по голосу, никак не узнал? Это же Алейников в меня стрелял… Я ж тебе говорил — здесь он, недалеко. А сюда девчонка эта его, значит, привела. Ух, не знал я, что она его разведчица!

Савельев, будто наткнувшись на одно из деревьев, остановился посредине небольшой прогалины. «Алейников… Действительно, его же голос!»

Сердце Федора часто и гулко стучало, но не от быстрого бега, не от усталости. «Его! Его, его…»

Валентик, пробежав еще несколько шагов, остановился.

— Ты что?! — повернулся он к нему. Кровь из его шеи все еще сочилась, стекая на правое, вздернутое кверху плечо. — Ты что? Сдаться хочешь?!

Где-то неподалеку потрескивали редкие теперь выстрелы. Там, на опушке, добивали, кажется, последних подчиненных Федора и Валентика. Но это не имело теперь для Федора никакого значения. Никакого значения не имели ни окровавленные шея и плечо Валентика, ни его голос. А вот слова имели. Слова имели: «Алейников… Алейников!»

— Нет, мне нельзя сдаваться… — сказал он, потрясенный…

* * * *

…Но потрясение, которое испытал Федор Силантьевич Савельев при имени Алейникова, было сегодня не последним. Буквально через несколько минут ему предстояло еще одно, самое тяжелое и страшное, которым и закончится на сорок восьмом году существования его жизнь здесь, в лесу, под старинным русским городом Орлом, — жизнь нелегкая, путаная, не нужная ни ему самому, ни жене его Анне, ни детям, ни земле, на которой он родился. А пока еще по жилам его текла теплая, как у всех людей, кровь, он стоял, не обращая внимания на затихающие неподалеку выстрелы, на свирепо и нетерпеливо дышащего Валентика, на всходящее где-то за деревьями древнее и вечно молодое, щедрое солнце.

— Мне нельзя сдаваться, — тупо повторил Федор. — Потому что я… идиот, как ты сказал… Да я и без тебя это знаю, без тебя…

Он не договорил. Утренний, пронизанный первыми лучами солнца воздух громко и безжалостно распорола злая автоматная очередь. Федор поднял глаза, увидел, как трясется автомат в руках Валентика. Отстреливаясь от кого-то длинными очередями, он пятился мимо деревьев в синюю лесную глубь. Савельев поглядел, куда он стрелял, увидел меж стволов мелькающих партизан. «А-а, это тот, Логунов какой-то. Который хочет… которому Алейников приказал нас… меня — живьем!»

— А-а-а! — заорал Федор уже во весь голос, вздернул автомат и остервенело начал поливать огнем приближающихся к нему партизан. Много было их или мало, он не знал и не думал об этом, он видел только их меж деревьев и на поляне. В голову ему хлестала, опьяняя, жгучая и едкая струя. — Живьем, сволочи? Живьем?! А-а-а…

Несколько человек, двоих или троих, выскочивших на прогалину, Федор срезал сразу, остальные отскочили за деревья. Это распалило его еще больше. Мгновенно сменив опустевший патронный рожок и заметив все же в это время, что Валентик, отстреливаясь, уходит в лес все дальше, он, топчась, как зверь, на полусогнутых ногах, опять начал хлестать очередями. В него тоже стреляли, кажется, но не попадали.

— И не попадете! Стрелки, мать вашу… — орал он, пятясь все же к деревьям. — Живьем захотели? Не возьмете!

Кончился и этот рожок. Федор выдернул из-за ремня следующий. И в это время очередь ударила ему по ногам. Федор даже видел того, чья это была очередь. Пока он вырывал из автомата пустой рожок и выдергивал из-за ремня свежий, из травы поднялся не очень высокий сутулый человек в дождевике, прицелился из тупорылого автомата в него и полоснул. Сильной боли он не почувствовал, но обе ноги сразу будто переломились, как прутики, Федор упал на колени и застонал еще яростнее. То ли от этой злости, то ли от сознания, что его все же подстрелили, глаза ему застлал белый плотный туман. Но все же сквозь эту белую пелену он увидел, что выпустивший по нему автоматную очередь человек, нисколько не остерегаясь, во весь рост стал приближаться к нему.

— Счас ты согнешься! Счас… — прохрипел Федор. Левой рукой он держал теперь в нужном положении автомат, а правой вставил в него рожок.

Затем происходило странное и непонятное для Федора. Он, стоя на коленях, палил и палил в этого партизана, только в этого, все крича: «Живьем не возьмете, сволочи! Не возьмете!» — а тот приближался и приближался в тумане, как призрак. Федор бил почти в упор, с каких-то десяти — пятнадцати метров, промахнуться было невозможно. А человек шел и шел на него из тумана, невредимый, словно заговоренный… И наконец в полной тишине, которую не нарушали трещавшие где-то выстрелы, голосом брата Ивана сказал:

— Почему же, Федор? Возьмем.

Да, этот человек, этот партизан в дождевике был Ванька. Федор узнал брата на несколько мгновений раньше, чем раздался его голос. Он шел, приближаясь, сквозь белую муть все отчетливее обрисовывались его черты — нос, усы, подбородок… Оружие в руках Федора захлебнулось было. Федор вздрогнул, но сказал себе: «Не может быть! Откуда ему…» И продолжал строчить еще какое-то время, пока ладонь, сжимавшая рукоятку, не вспотела горячим, обжигающим потом, а палец не соскользнул с удобного в немецком автомате спускового крючка.

— Ты?! Ты… Ванька?!

Это Федор произнес спустя значительное время после того, как Иван, стоя уже вплотную к нему, сказал: «Почему же, Федор? Возьмем». Потерявший дар речи Федор немо теперь молчал, язык его словно примерз, прикипел к зубам, да и все внутри стало вмиг окаменелым, нечувствительным, лишь работал слух да в порядке было зрение: Федор видел, как мимо пробежало несколько партизан, а один из них нагнулся, подобрал валявшийся на траве его автомат, выдернул из его кобуры парабеллум, быстро и ловко проверил, нет ли у него еще какого оружия, распорядился, убегая дальше: «Сдашь его Алейникову!»

— Я вот… Федор, — виновато ответил брату Иван.

* * * *

— И ты меня пристрелишь… Убьешь?

— Да. Я это сделаю, — сказал Иван, младший брат его, кивнул на распластанные неподалеку в траве, мягкой и зеленой, трупы партизан. — Ты же… И не только этих. Ты много убивал, а?

— Это было, — сказал Федор, стер рукавом обильно проступающий пот со лба и с грязных щек. — Убивал я…

Несильный ветерок дул с той стороны, куда, отстреливаясь, скрылся Валентик, а за ним партизаны, раздувал мягкие волосы Ивана. Он сидел на земле под деревом, к самому лицу подтянув колени, склонив на них голову. А напротив него, под другой сосной, прижавшись к ней спиной и вытянув простреленные, беспомощные ноги, сидел Федор. Иван сам подтащил его сюда и усадил. Тогда еще справа и слева, где-то далеко и с каждой минутой все дальше, потрескивали автоматные очереди, а затем все заглохло. Это неведомое Ивану Шестоково было конечно, взято, он в этом нисколько не сомневался, Алейников, наверное, давно вычистил все столы и сейфы «Абвергруппы», ради чего он и пришел сюда, ради чего погибли вот эти лежащие в траве молодые парни и мужчины и еще, конечно, многие, вот так же лежащие сейчас где-то. Свершилось страшное и обычное на войне дело. И еще будет долго совершаться, долго будут падать на землю здоровые и сильные люди и никогда с нее уже не поднимутся, не вернутся в свои села и города, а их все равно будут ждать и ждать, как ждут его, Ивана, там, в Михайловке, жена Агата, сын Володька и дочь Дашутка, как ждут Панкрат Назаров, Кружилин и все, кто его знает и помнит. Но когда люди падают от вражеских пуль, это одно, а если их скосил из немецкого автомата русский, это совсем другое. Но это вот чудовищное и невероятное случилось на его глазах, он сам это видел, к тому же сделал это его родной брат, и потому, встав во весь рост, он пошел на Федора, уверенный, что уж в него-то Федька стрелять не посмеет. Но тот, стоя на коленях, палил очередями в него, пули с горячим визгом свистели вокруг и вспарывали землю под ногами. А Иван все шел, думая в те секунды даже не о Федоре и не о возможной смерти от его руки, а о том, что идет он вот так под пулями своих же не впервые, это было не раз. Более того — это продолжалось всю его жизнь. И сейчас, сидя под деревом напротив брата, которого должен убить, он мучительно думал, что и такое, кажется, было когда-то с ним, но когда и где, вспомнить не мог. Может, потому, что где-то в темной и далекой глубине сознания все жила, беспрерывно всплывала и всплывала тревожная мысль — долго он сидеть так с Федором не может, ведь Олька Королева привела их к немцам в тыл, кругом тут враги. Немцы, фашистские солдаты, которым служил его родной брат Федька!

— Как же… как ты у них оказался? У немцев? — не поднимая головы, спросил Иван чужим, рвущимся голосом.

— А ты… как тогда в бандитах, в отряде Кафтанова, очутился? — попробовал окрыситься Федор.

— Тогда? Это было совсем другое. Этого в двух словах не объяснить.

— Вот… — усмехнулся Федор, глядя на лежавший в траве у ног Ивана короткоствольный советский автомат. — И мне не объяснить.

— Вре-ешь!

Федор, опираясь сильными руками в землю, еще плотнее прижался спиной к дереву, отвернул голову и стал глядеть тоскливо в синюю глубину леса, над которым поднималось утреннее солнце. И там, где-то в этой синей глубине, рваными лоскутами замелькали отрывки какой-то неясной, дальней, а главное — будто посторонней и чужой жизни, хотя это был он, он, Федор…

…Вот он, тогда молодой и сильный, остервенело хлещет плетью раскосматившуюся Лушку Кашкарову, которая пытается на четвереньках уползти из комнаты. А рядом, наблюдая, хрипит Кафтанов…

…Вот сидит он с Кафтановым за столом, и тот, постукивая в ладонь черенком плетки, говорит глуховато, поблескивая влажными, в красных прожилках, глазами:

«А вырастешь ты, должно быть, хорошей сволочью. И чем-то, должно быть, этим самым, ты мне глянешься пока…»

…Отец, Силантий, в белой, застиранной рубахе сидит на берегу озера, говорит негромко:

«Вот что, сынок, скажу тебе… Остерегайся ты его слов. А то говорят люди: обрадовался крохе, да ковригу потерял…»

…Антон, нежданно объявившийся на заимке в глухую ночь, говорит, поддерживая замотанную тряпкой руку:

«Опусти ружье… Пристрелишь еще родного брата».

«Чего-о? Какого брата?» — удивленно переспросил Федор.

…Кафтанов, чуть захмелевший, сидит за столом на заимке, говорит хрипловато и насмешливо:

«Дурьи вы башки… Да разве мне не сообщил бы Федька, кабы его братец-каторжник тут объявился. Какой ему интерес его скрывать? А где интерес — это Федор, чую я, с малолетства понимать начинает… А, Федька?»

«Сказал бы. Чего мне».

«Ну, тогда и говори… Не крути глазами-то! — закричал вдруг Кафтанов, схватил его обеими руками за горло, стал безжалостно душить. — …Кого перехитрить хочешь?! Говори, где твой брат-каторжник?!»

«Убери лапы, гад такой!»

«Что-о?!» — удивился Кафтанов, чуть ослабил пальцы. Федор рванулся. Жесткие пальцы Кафтанова до крови разодрали кожу на шее.

«Поросятник!» — вгорячах прокричал Федор.

Кафтанов свирепо нагнул голову, громко засопел, сдернул со стены плеть. Федор сиганул с крыльца, метнулся стрелой за конюшню, оттуда — в лес…

* * * *

Федор перестал глядеть в сторону, невольно потрогал ладонью шею, будто она все еще саднила от кафтановских ногтей, шире расстегнул воротник немецкого мундирчика, кисло усмехнулся. Да, все это было… Вот так и произошло все с Кафтановым, дико и нелепо. А впрочем, что — все равно революция, Советская эта власть. «Не любишь ты ее, эту Советскую власть!» — кричали ему в лицо когда-то вот он, Иван, сидящий сейчас напротив, а потом Анна, жена. Что же, правильно, не любил. Правильно, жалел, что она пришла! Правильно, не принимал ее! Никогда не принимал!!

Федор задохнулся. И теперь он обеими руками схватился за воротник, рванул его. С треском отскочила пуговица. Треск был не сильный, но в воспаленном мозгу он прозвучал как выстрел, напугал его, под черепом заколотилось: «Уже выстрелил Ванька? Уже…»

Он дернулся, вскинул голову. Иван сидел на прежнем месте, в прежней позе.

Подрагивающей рукой Федор опять обтер мокрое лицо. Вынул немецкую вонючую сигарету, немецкую зажигалку, прикурил, пряча огонь в ладонях. Прикуривая, думал: последняя…

Горький сигаретный дым будто успокоил его, мысли потекли ровные, не волнуя теперь, вызывая лишь глубоко внутри все ту же едкую усмешку. Да, не любил Советскую власть. И всех, кто за нее боролся, кто принял эту власть, не любил. Жил как-то — куда же денешься? Троих детей наплодил, чужих ему и не нужных. И Анна, мать этих детей, единственная дочь Кафтанова, была ему не нужна после смерти ее отца. К тому же, сучка, порченой оказалась. Партизанка! Так и не призналась, кто и когда ее заломил. Да черт с ней. Единственная душа на свете, чем-то ему близкая, — это Анфиска. Чем — и не понятно. Может, тем, что больно уж сладко стонала, стерва, когда под себя подминал ее. Где-то она сейчас, как живет там… в том мире, куда уж нет ему пути? Нет — и не надо! Жаль только, что Анфиска там осталась, в той жизни, которую он ненавидел. «Вре-ешь?» Ну, правильно, объяснить не трудно, может быть, почему он у немцев оказался. И все-таки не просто. Ненавидя ту жизнь, жил бы в ней и дальше, наверное, так же после войны, если бы остался жив. Он неглуп, нутром чуял, что немцам русских не одолеть, рано или поздно их сомнут и выпрут прочь. И никогда никому не одолеть. Но тут этот страшный ров под городом Пятигорском… Когда немцы стали срывать с него, как и с других пленных, одежду, прикладами автоматов и карабинов толкать к яме, впервые в мозгу Федора прорезалось: одолеют или нет, а его ведь больше не будет! Не будет!

⇐ Предыдущая 83 84 85 86 878889 90 91 92 Следующая ⇒