Америка. Дискотека

Америка

Мне было его очень жалко. Он рассказывал, что пытался убить себя. Мама и отчим отдыхать уезжали. «Нечего», — говорила мать, — «Дома сиди». Он крал материны таблетки, горсти огромные в себя закидывал, а потом его днями и ночами крутило. Я думал только об одном: «Забери меня, пожалуйста». Но Он не забирал. Ёжик лежал и мучился несколько дней один, в пустой квартире. Это не была попытка заявить о себе, привлечь внимание. Я просто хотел уйти, потому что понимал, что слаб и ничего со своей слабостью поделать не могу. Я ненавидел себя и не хотел стать таким же, как мой отчим. На мамины крики он старался не реагировать, просто их сносил, с молчаливым пониманием. Не отвечать маме, даже если получаешь от мами затрещину просто за то, что у неё плохое настроение. Мы с маменькой всегда были очень близки, а когда с человеком близок очень сильно, вероятность, что возникнет взрывоопасная искра — очень и очень велика. Я с ней ругался так, что слышал весь дом. Особенно когда она начинала говорить со мной о моей музыке. «У тебя ничего не получится, ты так и просидишь до старости у мамки на шее. Из тебя ничего не выйдет, учись, как все нормальные люди, идиот! Ты что, хочешь стать бомжем или спиться и сдохнуть во время очередной попойки, идиот!» Идиот, идиот, идиот… Ненавижу её крик. Я был настолько предоставлен себе, что маменька однажды как будто нарочно потеряла меня на вокзале. Я уехал в другой город и бродил в нём до самой ночи, и это до сих пор самый лучший день в моей жизни. Я гулял, представляя себя, что люди вокруг меня — это лешие, феи, титаны огромные. У меня друг был: сырная луна, говорящая. Настоящий друг, лучше всех реальных, не выдуманных, которые друзья-то только формально, а сами обманывают, предают. Не нужно мне было возвращаться. Он запутался. Ужасно запутался, как и я запуталась. Но всё-таки я — больше всех. Всё из-за меня. Единственное место, где у меня получалось делать вид, что ничего не происходит у меня в семье, не плакать — это в школе. Все думают всегда, что я просто очень задумчивый и весь в себе. Нет, на самом деле я очень люблю общаться, люблю людей, и особенно — Катю, но каждый раз, когда я пытаюсь с ними заговаривать, я понимаю, что они меня не поймут. Меня, жалкого. Лучше всего меня понимает музыка. Она откликается на моё обращение и обращается ко мне в ответ. Я ужасно не хочу, чтобы меня жалели. Во мне что-то поломалось, я раньше чувствовал в себе силу, а теперь я боюсь, вдруг кто-то меня ударит — страшно. Сам раньше мог кому угодно ответить. Если бы год назад я увидел, как Катя с Димой идут, держась за руки — да я бы просто убил на месте этого ублюдка. Сейчас мне всё равно. Я увидел их и не почувствовал ничего. Что со мной? Куда делась моя уверенность, моя мечта стать настоящим музыкантом. Я уже не мечтаю и играю, вливаюсь в музыку только для того, чтобы хоть что-то почувствовать. Без музыки я глух и нем. Я эта глухота и немота мне не даёт покоя теперь, потому что не обращаюсь к кому-то, а обращаюсь в себя, а внутри откликается что-то чёрное, глухое, шипящее. Сначала я его боялся, теперь не боюсь я смирился и медленно иду к нему. Чёрт! Как меня раздражают мои ноги: они тонкие, куриные, и когда я иду, они как будто выбрасываются вперёд, как у утки. А голос. Помню, нас снимали на Новый год на видео, весь класс. Так стыдно мне никогда не было. Я пришёл с этой идиотской гитарой, начал петь и играть. Надо было делать так же, как делает Дима, который знает, что плохо поёт, поэтому просто играет молча себе и всё. Чёрт, мы лежали с Катей на нашей кровати, а потом там она лежала с ним, а потом со мной, а потом опять с ним. Господи, мне теперь всю жизнь жить с этим, но я не знаю как… Больше всего, наверное, я ненавижу своё тело, оно делает меня ещё более неуверенным во всём. Я не толстый, нет, но когда я сажусь, живот начинает выпирать, как будто шар надутый. Чтобы готовиться к институту, в который, уже известно, я не поступил, я ездил в метро. Когда садился, обязательно прикрывал рюкзаком свой живот. Стыдно за него. Но теперь, кажется, я всё окончательно решил. Я распадаюсь на атомы. Я — распад атома. Голова совсем не варит… Оно смотрит. Он говорил, что больше всего боится, что не поступит в институт на бюджет. И весь этот институт. Всего лишь прихоть матери. Я бы мог стать музыкантом. Я бы мог. Если я умру, то не всё ли равно — образованный или тупой, тёмный, непросвещённый. У всех одинаково тело потом воняет, тлеет, всех черви одинаково жрут: будь ты бомж с Курского или Жан-Поль Сартр. В гараже у мамы я открыл шкаф, оттуда вывалился на меня искусственный цветок. Мама ехала на похороны заместителя директора. Почему-то вспомнилось, как я выпил таблетки, а потом проваливался в пол, еле полз до кровати и слышал, как кто-то плачет, сидя рядом на постели. А Яша меня перед этой дебильной стрелой всё спрашивал: «Что с тобой, что с тобой?.. Соберись!» А я просто не мог. Я превратился в труса, потерял уважение всех. Я спрашивала его, что с ним. А он мне всё время отвечал, что просто задумался. Мне нравится во мне только одно: я мог стать действительно хорошим музыкантом. Я бы мог стать громом и молнией, самой музыкой новой революции! В последнее время я его немного побаивалась. Мне казалось, что вот он сидит со спокойным лицом, ничего по его взгляду непонятно. Он просто молчит и смотрит. Я говорила ему, что всё будет хорошо, гладила его иголки. А потом он вдруг сказал, что не любит меня. Я Катю всё-таки не люблю. И маменьку свою не люблю. С детства не люблю и никогда не любил — только сейчас понял. Маменька подарила мне игрушку-солдатика. Я поблагодарил её и сказал, что очень люблю. Да, точно, именно тогда я понял, насколько это фальшиво — моя любовь к людям. Я никого не люблю, я только себя ненавижу. Он очень хороший, трепетный и добрый. Всё равно. Мне хочется признаться матери, что ненавижу её, потому что знаю, что она — фальшивка, как и я. Однажды я пришёл домой рано и застал её в комнате с каким-то мужчиной. Я убежал к себе, а через несколько минут пришла она и начала на меня кричать: «Как ты посмел войти! Нравится подсматривать, идиот!» И положила на стол деньги, пятьсот рублей. «Только попробуй пикни об этом!» За одиннадцать лет никто не спросил меня о моих друзьях, которых я выдумал и про которых рассказывал, что с ними гуляю постоянно, тусуюсь, играю музыку и на концерты хожу. Ни о типа панке Кексе (он — настоящий, но всё время в линейку дома играет), ни о типа ЦСКА-шном фанате, который слушает один CWT и ходит на фэир-плеи. Даже Катя ни разу не спросила, хотя мы с ней почти два года встречались. Значит, и вовсе не встречались, а просто казалось. Иногда мне кажется, что я слышу голос. Хороший, милый, добрый, нежный… ИДИ СЮДА Я для себя не дорогой и не любимый. Наверное, в этом и есть моя проблема. Я хотел стать напористым, но чем дальше, тем больше… не могу делать то, что я хочу. Мы расстались с Катей, и я начал сомневаться во всём: в словах (что они все значат?), в том, кто я такой. Иногда, чтобы повзрослеть, осмыслиться, всем нужно жестокое потрясение. Я хотел на философский факультет МГУ поступить. ПОДНИМАЙСЯ Может, там изучил бы что-нибудь такое, что мне бы доказало, что не всё так плохо. Да почему плохо? Всё хорошо. Всё равно, что бы ты ни делал — всё одно. Меня нет, я есть — солнце всё равно просыпается, волны всё равно приливают к берегам, скалы всё так же молчаливы. Миру всё равно, что меня нет. И я хочу, чтобы мне тоже стало всё равно. Совсем. ЕЩЁ РАЗ Ведь Катя же с ним. Всё стало понятно на её дне рождения. Она смотрела на него так, что всё было понятно. И им было всё равно, что я всё это вижу, я для них не существовал, для них ничего не существовало. Или как тогда они шли к Катиному дому, держась за руки, а потом сделали вид, что ничего не делали. Да я и сам себе тогда говорил, что показалось. Точно. Вспомнил. Я себе тогда говорил, что ничего не видел. Показалось мне. ВЫШЕ, ВЫШЕНо по правде — мне всё равно. Я просто копирую модель поведения моего отчима-рогача. Такова моя судьба. Но в такой судьбе я себя ненавижу, презираю, знаю, что другой у меня и не будет. Он себе навыдумывал каких-то глупостей… А не повезло ли больше тем, кто, только родившись, сразу умер? Почему-то мысли о пустоте и темноте меня завораживают. НУ ЖЕ В классе седьмом когда мы были, недалеко от школы сбили девочку. Она училась в пятом. Переходила дорогу, шла домой, по зебре, как положено, а машина её не заметила. На первом этаже в школе висел её портрет и лежали розы. Две розы стояли в вазе, красные, длинные, красивые, а остальные лежали у вазы. Девочка умерла, розы, срезанные сегодня-вчера-позавчера, вслед за ней тоже умрут: по лепестку начнут разваливаться. Розы красивы, когда их только сорвёшь, а потом их выкидывают... БЛИЖЕ, БЛИЖЕ Мы родились в каком-то хаосе, живём в нём, и всё так запутано из-за него. Непонятно совсем из-за него, есть ли хорошие люди, есть ли плохие. Мы идём, не знаем сами куда идём: вперед, назад, влево, вправо. В мире нет ничего, в мире есть хаос. Везде — хаос. Я знала, что он мне врёт. Говорил, что идёт гулять с Кексом, а сам сидит дома. Солнце будет вставать, ветер — дуть, море, моё любимое море, будет шуметь — природе всегда всё равно, буду ли я радоваться закату, буду ли вдыхать холодный воздух. Всего лишь один шаг отделяет человека от самоубийства. Мысль такая бродит у всех, но не всегда щёлкает. Я однажды сидел дома. Я понимал, что если пойду в комнату отчима, достану его камеру и включу её на запись, начну говорить, глядя на красный огонёк, то дороги назад не будет. ИДИ Оно смотрит в меня и говорит мне. Я слышу. Нет, может, я просто уеду. Возьму и уеду. Куда-нибудь в Америку. Оно молчит.

Дискотека

Полгода и — поступление в институт. Нервно всё это, заморочно. Ёж расстался с Катей, сказав ей самое простое и самое обидное: «Я не люблю тебя». Она заплакала искренне, со стоном. Ёж сидел рядом с ней, смотрел на неё, а она на него. «Мы больше никогда не будем лежать вместе», — выдавливала из себя Катя, Ёж гладил её волосы и не мог ничего ответить. Катя лежала на боку и смотрела красными глазами на Ежа. Жалко. Очень жалко. Она уже отчаялась и начала говорить глупости: «Скажи мне что-нибудь плохое, скажи, чтобы мы разругались вконец!» Ёж молчал и продолжал гладить её волосы.

Всё закончилось, когда он всё-таки вышел за дверь.

В начале третьей четверти в школе проводили дискотеку, и на неё Катя собралась идти вместе с Димой и Яшей. Ежак, без обид. Катюня пойдёт на дискач с нами. Ёж сделал вид, что ему всё равно: «Да я тоже пойду, чего такого?» Чего тут такого? Я-то думал, что хотя бы ты, Яша, не такой. Плевать. Под вечер, когда зажглись фонари, в школу возвращались дети, и она снова ожила. По левую сторону от входа организовали танцпол, в центре которого на потолке повесили зеркальный шар. Медленно, поблёскивая, шар крутился. Девятых классов в этом году набралось три штуки, а ещё пришли два десятых и одиннадцатый один. Прийти разрешили старшеклассникам из соседней школы с английским уклоном. Распомаженные девочки из девятых классов вызывали смешки девочек постарше: «Малолетки, хоть бы краситься перед выходом научились». Но мальчикам (всем) нравилось. К семи часам, когда набился народ, музыку сделали громче. Яша организовал в туалете бар и всем желающим разливал щедро водки и пива.

Катя пришла на дискотеку вместе с Димой, и они сразу пошли к Яше.

— Он обещал какой-то сюрприз, — говорил Дима.

— А не хочешь ли ты меня просто завести в укромный уголок? — спросила игриво Катя.

— Я только за!

Они целовались у входа в мужской туалет на втором этаже. Дима чувствовал сладкий запах её кожи и всё не мог нарадоваться, что теперь им не надо скрываться. Дверь в туалет грохотом на весь коридор открылась.

— Хорош сосаться! — у двери стоял Яша, который едва не вывалился из туалета. — Подь суды.

В туалете всё — сизо. Двое румяных парней из девятого класса держали чёрные пакеты с алкоголем. Они на подхвате у Яши. В туалете было тесно: и мальчики, и девочки курили, целовались, толкали друг друга, пили из горла.

— Этим двум — текилы! — обратился к румяным Яша.

— Текилы? — переспросил Дима. — Откуда у тебя текила-то?

— Я никогда не пила, — призналась Катя.

Выпили. Катины глаза захмелели, губы заблестели, а волосы раскудрявились ещё больше, чем обычно.

— А вкусно! — сказала она, улыбаясь. — Я пойду танцевать.

— Я догоню, — шепнул ей Дима.

Катя кивнула и вышла из импровизированного бара. Дима с Яшей выпили ещё.

— Ну чё, как у вас? — поинтересовался Яша.

— Теперь хорошо.

— Красава. Всё же лучше так, чем пацану яйца крутить.

Дима хмыкнул. Дверь с шумом хлопнула опять. Вбежал Сенька из десятого:

— Шухер! Рудольфовна!

Девочки, бывшие тут же, заторопились, закинулись жвачкой и выбежали из туалета, побежали в женский туалет, в другой конец коридора. Жадными глотками пацаны допили остатки пива и водки, запихнули пустую тару в пакеты и выбросили в окно.

Конечно, попались. Конечно, понятно было, кто всё сорганизовал — Яша. После девятого он ушёл из школы и чувствовал себя безнаказанно. Кто ему теперь что скажет? Мать вызовут к директору?

Оксана Рудольфовна зашла в туалет, надеясь поймать всех с поличным:

— Так! — зарычала она. — Ну-ка вон все отсюда!

Она приблизилась к Яше, который смотрел на неё спокойно, даже надменно.

— А ты, Яша, — выпалила директриса, схватила его за рукав и повела к выходу, — какой же ты наглец! Пошёл отсюда! И чтобы ноги твоей здесь больше не было никогда!

— Оксана Рудольфовна! Чего вы его?.. — пытался вступиться за друга Дима, шедший позади директрисы и Яши.

— Слышьте, я вас не трогаю, вот и вы меня не трогайте, да? — голос Яша надтреснулся.

— Забирай свою куртку. И без разговоров — отсюда вон.

Яша зашёл в раздевалку, взял куртку. То же сделал и Дима. Через минуту учительница, всё так же держа Яшу за локоть, выволокла его на улицу.

— Ну Оксана Рудольфовна, он же ничего не сделал! — продолжал Дима.

Учительница обернулась и посмотрела на него злобно:

— И ты тоже — чтоб не появлялся!

Дима был всегда на хорошем счету, а тут — раз!..

На дворике перед школой никого, только Дима и Яша. Все остальные уже там — в школе тусуются. А школа, трёхэтажная, квадратная, белеющая, несмотря на медь от фонарей, стояла себе и стояла.

— На Каблуке можно тригана бахнуть, — предложил Яша.

— Не, — отказался Дима.

— А что тогда?..

— Я не знаю. Сейчас Кате позвоню, — Дима набрал её номер, в ответ — долгие гудки. — Не берёт что-то.

— Иди к ней, короч. Я тут чё-нить сварганю на одного. Не ссы.

— Да меня уже никто туда не пустит. Я ей смс-ку напишу.

Яша обрадовался:

— Тогда пошли пиваса возьмём и у Каблука на лавке посидим.

— Лады.

Каблуком назывался двор рядом с школой, он заворачивался буквой «Г». У Каблука обычно собирались после школы покурить и иногда, если деньги есть у кого, выпить. Двор этот был хорош тем, что огораживался от двух дорог гаражами, за которыми ничего не видно. Перед поворотом к Каблуку находился магазин, в нём продавщица — бывшая зэчка (по крайней мере, так рассказывали в школе), с наколками на руках, с черными глазами и золотым клыком, всегда без вопросов продавала и сигареты, и пиво. Если, конечно, не грубить ей. Дима и Яша зашли в магазин, встретили там знакомых.

— Знакомые всё рожи! — воскликнул довольно Яша и пошёл брататься.

Дима подошёл к продавщице, попросил четыре бутылки пива, две пачки чипсов и пакет. Продавщица лениво цокнула, собрала всё быстро.

— Зырь, «Шапка-невидимка»! — толкнул Диму Яша, показывая на витрину у кассы. Там лежали презервативы, на упаковки которых в истоме стояла обнажённая женщина из 90-х. — Вот какие гондоны в следующий раз тебе на день рождения подарю!

Выйдя из магазина, парни двинули на Каблук, сели там на лавку. Прежде чем вытащить бутылки, Дима заглянул в мобильный: пропущенных нет, смс-ок — тоже.

— Доставай давай, — сказал нетерпеливо Яша.

Дима достал бутылки, прислонил горлышко у самой крышки к металлическому подлокотнику, ударил по крышке ладонью. Яша открыл свою бутылку зажигалкой. Достали чипсы.

— Будем!

И выпили.

У Димы перед глазами поплыло, в голове стало ватно, он сел на спинку скамейки. Яша произнёс поэтически:

— И всё-таки лучше всего водка. А не пиво, не эта… как её, текила. Почему? Пьёшь её, пьёшь, пока сидишь — всё нормально, а потом встал, и как накроет. Нечестная она какая-то. Не наша. Не надо нам её. Водка хотя бы без вкуса.

— То есть текилу ты больше не будешь пить?

— А есть у тебя, что ли?

Дима рассмеялся.

Двор молчал, за домами глухим и тихим эхом доносилась музыка со школьной дискотеки. Дима смотрел на разбитую детскую площадку. Беседка с потрескавшейся краской и согнутая кем-то очень сильным и спьяну набок; паутинка, которую однажды ради интереса, примёрзнет или нет, зимой лизнул Дима — и примёрз; четыре гаража, скрывавшие двор, как четыре чёрно-зелёных кирпича.

— Яш, как думаешь, где Катя? — поинтересовался Дима.

— Ну, там, — ответил отстранённо Яша. — Где ещё ей быть?

— А чего она трубу не берёт?

— Громко. Не очкуй. Хорошо же зависаем, а?

— Ну да.

Где-то вдалеке, сзади, откуда парни и пришли, послышался стук каблуков. Дима обернулся: какие-то две девки идут. Вроде мимо. Или нет — чёрт знает. Дима поставил бутылку и глянул на Яшу, тот сделал последний глоток и ловким броском закинул бутылку в мусорку.

Две девушки зашли из-за спины, и одна, поплотнее, в пуховой куртке с норковым воротником, скрывавшим пол-лица, спросила:

— Мальчики, закурить не найдётся?

— Найдётся, конечно, — простодушно ответил Яша и дал сигареты.

— А вы чего здесь делаете, мальчики?

— Пьём, — всё также просто ответил Яша.

— Что пьёте?

— Пиво пьём, хочешь? — Яша достал ещё одну бутылку из пакета.

— Нет, спасибо, — улыбнулась девушка и достала из куртки удостоверение. — Младший сержант Устинова. Пройдёмте в отделение.

Другая девушка достала телефон и начала кому-то звонить.

— Это что, шутка такая? — не понял Дима.

— Нет, не шутка, мальчик. Распитие спиртных напитков в общественном месте. И несовершеннолетние. В отделение сами пойдёте или дождёмся наряда?

— Какого ещё на хрен наряда? — разозлился Яша.

Девушка, говорившая по телефону, убрала его и кивнула подруге: «Будут через семь минут».

— Давайте без наряда, пожалуйста, — заторопился Дима, он встал со скамейки неудачно, задел ногой свою бутылку пива. — Мы вот в этой школе учимся. Давайте туда зайдём, вы там нам выговор скажете и всё, без отделения.

— Нет, в отдел вам всё равно придётся с нами идти, — сказала строго вторая.

— Ладно, — не унимался Дима, — но всё равно: давайте зайдём в школу.

— Ну хорошо. Пошли тогда.

И они медленно двинулись в сторону школы. Дима шепнул Яше: «На счёт три». И как только девушки отвернулись, Дима закричал «Три!», и он, и Яша побежали в разные стороны. Дима на секунду обернулся и увидел, что одна из девушек держит Яшу за рукав, но решил не останавливаться, побежал быстрее. Он вылетел на дорогу, его чуть не сбил у остановки автобус. Дима сел в него, тяжело дыша, быстро снял куртку и попытался набрать Яше. Тот не взял трубку, но через минуту перезвонил.

— Я свалил, — сходу выдавил Дима.

— Я тоже.

— По домам?

— Пока да, — ответил Яша.

Всё — туман.

Разноцветный и мутный, успокаивающий и ласкающий. Она танцевала лучше всех, она танцевала так, что каждый хотел прикоснуться к её горячей коже, поцеловать её, обнять. А она танцевала одна, она растворялась в тумане, и в этом была магия, завораживающая и порочная.

Она и сама не заметила, как он появился прямо перед ней, провел рукой по талии, вдохнул её запах, сладкий запах, который внезапно пробудил в нём всё то, что спало почти два года. Он прижал её к себе и поцеловал.

Скоро, ни на секунду не выпуская друг друга, они пошли в раздевалку, и в дальнем её углу это произошло. Их, кажется, кто-то заметил, смотрел за ними, но было всё равно. Они забрали куртки и пошли домой к ней. И в лифте он растянул платье её так, что оно порвалось сбоку. И когда они ввалились в пустую квартиру и упали на кровать, она выдохнула: «Нравится…»

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 Следующая ⇒