Кукла. Больница. На лестничной

⇐ ПредыдущаяСтр 3 из 7Следующая ⇒

Кукла

В дверь позвонили. Катя пошла открывать. Через минуту она едва слышно вернулась в комнату и прошептала:

— Там — он!

— Кто — он? — не понял Ёж, лежавший в кровати.

— Ваня.

Ёж встал, надел майку и джинсы, пошёл открывать дверь.

— Сейчас я буду говорить. Понятно? — сказал Ёж, отстраняя Катю.

— Хорошо, Ёжик.

Ёж открыл дверь. Перед ним стоял парень: невысокий, крепко сложенный, с серьёзными глазами.

— Бабки приготовили? — не здороваясь, спросил парень.

— Ничего мы не готовили, — ответил твёрдо Ёж, — пошёл отсюда, чёрт гашеный.

Парень долго смотрел на Ежа. Медленно опускались и поднимались его веки. Где-то внизу в подъезде грохнула дверь, грохот разнёсся по всему подъезду.

— Ты кто вообще? — спросил Ежа парень.

— Чё?

— Кто ты по жизни?

Ёж промолчал, вышел из квартиры и закрыл за собой дверь.

— Ты должен бабки, — продолжал Ваня. — Вопрос этот решается только так: ты тупо их отдаёшь мне.

— У мамки своей бабки проси, школьник.

— У тебя будут проблемы.

Катя не выдержала, выбежала из квартиры и из-за спины Ежа выпалила:

— Вань, мы же с тобой с детства знакомы, ты что несёшь вообще!..

— Заткнись! — рявкнул на неё парень.

Ёж выпрямился и пошёл на парня.

Откуда-то слева, откуда-то сбоку. В голове Ежа сильно зазвенело. Красно, темно. Ёж не чувствовал ничего, он как будто смотрел кино. Один звон в ушах. Ёж видит, как чьи-то руки касаются его майки, куда-то его тянут, он пытается отцепить их, что-то трещит, его тянут вниз. Перед Ежом невысокий парень бормочет, как будто заклинание произносит. Еж сжимает кулаки и пытается ударить по нему, но не получается, тот отходит в сторону и бьёт в ответ, в нос. Глаза замыленные, Ёж вытирает глаза и в этот момент опять удар. Звенит в ушах ещё сильнее, Ёж бьёт, не глядя, просто куда-то в темноту и, кажется, попадает, бьёт ещё и ещё. Ежа как будто ударило током, он отскочил. Крик. Высокий и пронзительный. Кричит Катя. Кричит? Ёж оборачивается. Её держит чёрно-красное пятно, хватает за волосы, она пытается вырваться. На чёрно-красное пятно кидается Ёж, сталкивает в лестничный пролёт. Опять удар, откуда-то сзади. Закрылись глаза и не дышится. Ёж — тряпичная кукла, куклу бьют, ей не больно, она мягкая и неживая, кукла просто пытается встать, куклу валят, кукла тянется оборванной липкой рукой к девушке и падает, кукле видится что-то непонятное, тени, которые перетекают одна в другу, тени мерзкие, противные, глядя на них, не хочется дышать, они похожи на чертей, нависших над беспомощной куклой, и кукла опять пытается подняться, но ноги — из ваты, руки — внутри из тяжёлых прутьев. На секунду удается подняться, и вдруг весь мир куклы куда-то катится или катится сама кукла, топот, гогот, шум, железом пахнет, кукле уже не подняться, она смотрит, брошенная, наблюдает только за тенями чёрно-красными, и этот запах железа, отовсюду льётся железо красное, дыши, картинка становится тихой, тусклой, слабый свет гудит, режет глаз на издыхании, что-то ухает, скрипит, скрежещет прямо над ухом, лязгает. Зелёные стены падают на голову, мусоропровод ухает огромной рыбой. Гудит лампа, по ней гуляет электричество, сочится…

Всё произошло быстро. В подъезде всё затихло. Только тихо-тихо плакала Катя, сидя на коленках рядом с Ежом. У Кати потекла тушь, блёстки на её лице остались и теперь искрились так же пронзительно, как слёзы.

Ёж всё ещё не Ёж — кукла. В голове куклы показывают новый фильм, с плюшевой игрушкой, у которой оторвано ухо. На неё наступили, вмяли в пол, а ей ничего. Она лежит такая же, какая есть.

И когда наконец отпустило, Ёж потрогал левое ухо, и оно всё жглось и казалось неродным, как будто от другого тела: большое, очень горячее на ощупь, и как будто... болталось? Всё лицо — неродное, не его лицо… Во рту — то железно, то солёно. Соль. Как хотелось бы стать морем. Ему ведь всё равно, бьют его, крутят, бросают в него что-то. Море, стать морем…

Он теперь глухо слышал, как плакала Катя.

И опять что-то происходило и всё ещё не с ним, не сейчас, а когда-то… Синие огни, куклу куда-то повезли, положили, её болтало, от внезапных вспышек она открывала глаза, и глаза постоянно сами собой сразу же закрывались. Опять куклу толкают, куда-то кладут, дребезжание сменяет звон, ухо не жжёт, горит, голова раскалывается… лампы, темно, лампы, темно, лампы… громыхает что-то, хочется спать. Руку правую спать хочется невыносимо холодно света вокруг совсем не хватает. Заснул.

Катя вместе с перепуганной матерью Ежа вернулись из больницы домой на такси. Когда Катя поднялась к себе на этаж и увидела лестничную клетку, на которой повсюду были кровавые кляксы, девочка разрыдалась снова. У порога Катю встретила мать. Мама отвела её к кровати.

С растоптанными, спутавшимися волосами, Катя замертво упала на кровать. Она уже не плакала, она лежала лицом в подушку и смотрела в темноту. Мама шептала, что всё будет хорошо, и гладила Катю по голове.

За окном гулял ветер.

Холодная весна. Воздух весной до дьявола чист.

Больница

Сегодня выписывали деда.

Он лежал в инфекционной больнице недалеко от дома, куда пристроила его дочь, мама Димы. Мама попросила Диму довести деда до дома.

Вдруг станет ему плохо и не дай Бог он упадёт, надо поддержать, подстраховать.

Дима подошёл к проходной больницы, седой охранник с испитым лицом буркнул:

— Куда?

— От Хлебниковой.

— Шагай. Как пройти, знаешь?

— Да.

Дима толкнул со скрипом турникет и вошёл на территорию больницы.

Мимо корпуса номер один, стоявшего слева потрёпанной картонной коробкой. Там лежат вирусные гепатиты. Справа серый каменный забор, исписанный надписями «ЦСКА — чемпион», «Кони — лохи, мир бардак. Все болеют за … (последнее слово закрашено)», «RAP» и другими надписями с тремя буквами.

Дальше — корпус два, тоже по левой стороне, тоже — потрепанная картонная коробка. Острые кишечные инфекции.

Поворот налево — третий корпус. Смотрит на четвёртый, главный, многоэтажный, потерянно-величественный и пропахший смертью. В четвёртом корпусе мама работала медсестрой-анестезиологом.

Там на первом этаже реанимация. Когда мне было лет десять, мама водила меня сюда, чтобы лечить от астмы или чего-то вроде того. Дима не очень хорошо помнил то время. Зато я хорошо помню — садился за стол, прислонял нос к стальной трубке, внутри которой светило ярко-ярко фиолетовым. И запах такой был… электричества. Кажется, так пахнет больничная лампа, длинная такая, они в больницах гудят-гудят, а потом, когда их время подходит, начинают мигать и под конец, выгорая, фиолетовые, мерцают и щёлкают. Почему-то вспомнилось, как мама вела его к выходу из главного корпуса. Мимо страшных синих палат. «Здесь лежат наркоманы, у них была передозировка. Наркотики — это табу, запомни». Я смотрел через стекло на скелетов, лежащих в постели, из их рук росли трубки, провода. Обтянутые жёлтой кожей лица…

Дима зашёл в дедову палату. Спёртый больничный воздух ударил в нос.

Дима смотрел на деда, тот сидел на кровати, свесив ноги. Вместо левой стопы у старика свисала культя без пальцев. На правой стопе — три пальца. Дед очень не любил, когда кто-то смотрит на его ноги, поэтому всегда смотрел людям в глаза.

— Привет, — произнёс старик. Он выглядел здоровым, сильным и хорошо отдохнувшим. Глаза только едва разомкнулись, как будто он только что проснулся.

— Привет, дед. Как ты?

— Хорошо. Домой идём.

— Идём.

Дима хотел помочь деду встать на ноги, но тот его остановил:

— Не надо. Сам. Лучше пакет забери.

У койки стоял пакет с вещами и книжками.

— Всё, — дед встал. — Идём.

До дома идти быстрым шагом минут десять. Дима следовал за дедом.

— Хватит! — зло приказал дед, — рядом иди. Или вообще вперёд шагай. Я дойду один. Иди. И я потихоньку.

Они дошли до дома, поднялись на второй этаж. Дима пропустил деда в квартиру, потом закрыл входную дверь и медленно проследовал за дедом до его комнаты. Дед сел на кровать молча, попросил оставить пакет на кресле.

— Что-нибудь нужно? — спросил Дима.

— Нет.

Теперь дед из дома не выходил. Несмотря на жутко холодное и дождливое лето, в его комнате всегда были настежь открыты окна. Дима иногда проходил мимо дедовой комнаты, из-под закрытой двери тянул холодный ветерок. А раньше он мог ездить на машине бомбить… После возвращения из больницы ему это было тяжело. Даже сидя в своей комнате, Дима слышал иногда, как дед стонет. Стон был негромкий, сдавленный. У деда ноги болят, наверное. Хотя, может, это всё из-за головы. Хоть бы он поправился. Дима видел, что дед встает, иногда ходит. Комната деда была рядом с кухней.

Однажды дед позвал Диму:

— Сделай мне еды. Ладно?

— Конечно. Что тебе принести?

— Просто яичницу и чай.

— Сделаю.

Дима пошёл на кухню, поставил на плиту разогреваться сковородку и чайник, достал из холодильника три яйца. Диме не хотелось делать «просто яичницу». Ещё он достал из холодильника лук, красный перец. Нарезал кое-как, налил на разогретую сковородку масла, разбил яйца, высыпал перец, лук, посолил. Из комнаты послышался сдавленный стон, потом кашель, сухой и жесткий. Страшный кашель, ну ничего. Ты же поправишься? Дима достал из холодильника колбасу, которую ему мама всегда покупала, нарезал её, достал половинку белого хлеба, тоже нарезал и сделал бутерброды. Затем Дима достал из шкафа полулитровую дедову кружку, налил чай и добавил в него четыре таблетки сукратиза. И как он с этой дрянью его пьёт?.. На подносе Дима отнёс старику еду.

— Это что? — спросил дед, глядя на поднос.

— Яичница.

Старик приподнялся с кровати и неодобрительно смотрел на поднос:

— Я просил просто яичницу. Забери бутерброды, я такую колбасу не ем. Иди.

Дима вышел с двумя бутербродами, пошел в свою комнату и вновь услышал стон. Вернулся в комнату деда: старик лежал, рядом с кроватью стояла на стуле тарелка с нетронутой яичницей.

— Дед, что у тебя болит?

— Спина.

— Может, мне маме позвонить?

— Не надо. Сейчас пройдёт. Что-то душно совсем. Открой окно.

— Оно и так открыто.

— Иди.

Дима вернулся к себе в комнату.

Дед. Бедный дед. Сейчас там один, ну зачем всё так? Почему? Вот, опять ему плохо. Ну за что Ты так его? Пожалуйста, слышишь, если Ты есть, сделай так, чтоб он не мучился. Не мучай его не мучай нас всех зачем Ты всё это делаешь?

На лестничной

Они стояли на лестничной клетке в пролёте между этажами. Катя грустно улыбнулась. Дима курил и обнимал её, а она смотрела в окно...

— Ты же понимаешь, что больше ничего не будет? — спросила Катя.

— Да, я понимаю, — ответил Дима, отпуская её от себя. — Как Ёж?

— Он со мной не разговаривает и уже второй день не берёт трубку. Звонила его мама, спрашивала, знаю ли я что-то про него. Он не появляется дома уже второй день.

— Плохо всё получилось.

— Совсем плохо.

— Думаю, всё ровно будет, — Дима выкинул бычок в окно. — Ладно, я пойду.

Он пошёл вниз по лестнице. Слышал, как гремят Катины ключи, которыми она изнутри закрывает решетку на лестничной клетке.

А мир уже не пустел.

Нравится…

Дима маленький и поэтому милый, но живой, он умеет чувствовать любовь. Он, мягкий, по-домашнему уютный. То есть по-настоящему, по-домашнему, а не как дома. Дома я себя не чувствую как дома, когда папа был живой.

И всё-таки Дима милый. Он смешной такой. Когда ему шепчешь всякие глупости, он краснеет и становится ещё милей. Сейчас, правда, я он стал скучный: на пошлости отвечает пошлостями.

— Ты хочешь секса втроём? — спрашивает Катя.

— Ты участвуешь? Если да, то я тоже! — смеётся Дима.

А год назад, да, он совсем маленький был. Я залезала под его джинсовую куртку, под майку, водила там рукой и говорила всего одно слово — «хочется». Я могла говорить всё, что угодно, потому что знала — Дима никогда ничего не сделает с мной, если я этого сама сильно не захочу. Но сейчас как-то не так. Как-то — нет.

И в первый раз, когда они поцеловались, Катя сама предложила ему проводить её до подъезда, потом до квартиры. Они зашли в лифт, и как только двери закрылись, она поцеловала Диму. Страстно и долго, пока медленно, подёргиваясь, лифт поднимался на девятый этаж.

И впервые этот запах сицилийского мандарина так близко. Мне казалось, что мира нет или он застыл навечно, не нужно было дышать, думать, не надо ничего, ведь есть её губы.

Двери лифта открылись, Катя вылетела на лестничную клетку, успев нажать на кнопку «1». Она помахала рукой Диме и сказала: «Пока-пока».

Так Катя прощалась с ним каждый день первые несколько месяцев. В этом было много плохого, а ей тогда нравилось быть плохой.

Я теперь плохая. Не понимаю, как это со мной произошло. Я чувствовала это уже давно, что-то затаённое во мне, чёрное, таинственное и манящее. Оно было во мне с самого начала, да. Но может, оно было до меня, а потом просто вселилось, затаилось и сейчас — выбралось наружу? Теперь я вру, обманываю, зачем-то делаю грязь, я купаюсь в этой грязи. Это страшно. Страшно, приятно? Нравится… Нет, я не хочу быть такой. Как себя остановить? Как себя вылечить? Это всё они меня отравили, они! Нет, они не виноваты, они все хорошие, просто я им не смогла об этом сказать, навести их на правильную мысль, я сама виновата. В голове какой-то бред: ничего не вижу и не понимаю. Когда я стала такой?

Потом я набрался наглости и прижал Катю к входной решетке. «Плохой мальчик», — говорила Катя, а я целовал её шею, губы…

«Нравится…» — тяжело выдохнула Катя.

И, наверно, тогда появилась откуда-то тоска, и всё вокруг потихоньку темнело, темнело…

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 Следующая ⇒