Table of Contents 13 страница

Маша прищурилась:

– Ты, великий государь, коли б хотел в гости позвать, так написал бы письмо. Не я, так муж бы приехал, как завсегда раньше делал. Чего ж нынче-то не позвал? Не позвал и злое противу меня умыслил.

– Так чего ж злого-то Марьюшка? – царь откровенно хмыкнул, глядя, как злится нахальная девка. Двоюродная племянница, чтоб ей пусто было. – Чего ж, говорю, злого? Аль обижали тебя по пути, есть-пить не давали? Так ты скажи кто, я ему…

– Не в питии да не в обидах дело, Иван Васильевич, – резко возразила урожденная Старицкая княжна. – Сын мой, Володенька, в Ливонии остался, с няньками. И ты то ведаешь. Зачем с сыном меня разлучил?

– То не зло, то добро ести, – ловко парировал Иоанн, вовсе не зря слывший острословцем да умником. – Покуда сама, коли б мы младенца твово, Володеньку, внучатого племянника нашего, в дальний путь взяли… так, может, и не доехал бы! Младенец ведь, далекого пути б не выдержал. А так… остался себе под приглядом, с мамками да няньками – чего ж в том злого-то? Наоборот – одно добро. Добро-о-о…

Тут государь зло сжал губы, и на этот раз гнев его был направлен отнюдь не на Машу, а на князя Мстиславского, который, дурная башка, не догадался прихватить еще и младенца. С младенцем бы интереснее с Машкой разговор вышел. Ах, Мстиславский, Мстиславский, Феденька… Говоришь, приказа насчет младенца не было? Так а своя голова на что? Чтоб есть да поклоны бить? Или… Или как раз и подумал князь Федор? Специально, сноровку, решил ребенка оставить – пожалел… или дурное замыслил? Не задумал ли к Магнусу перейти, как многие?

Ах, Магнус, черт, чертище! Вассал неверный, мхх… Кем был-то? Прынц датский – никому не надобный шпынь! Кто его королем ливонским сделал? Он, пес худой, на добро ответил презлейше! Польский трон занял, интриги ведет, перебежчиков принимает, вот-вот войско к Смоленску пошлет!

Насчет Смоленска – это государь московский сам себя распалял. Не было у него никаких сведений о том, что новый Речи Посполитой король на Смоленск идти хочет. Сведений-то не было, однако ж предчувствия дурные имелись. И к тому еще не далее как вчера видел Иван Васильевич нехороший сон: будто въезжает Магнус Ливонский на белом коне в какой-то город – и Машка, дщерище, с ним в одном седел сидит, щерится! Не к добру, не к добру такой сон. Гадалка сказала – вещий… Так что не зря, не зря он, царь и великий князь, сюда, на Москву – Машку… Ох, не зря! Княжна Старицкая, как ни крути, а на польскую да литовскую короны права имеет побольше, чем муженек ее, ненадобный шпынь! Коли приедет за ней – так и на тот свет спровадить, Машку же за верного человека выдать… Может, за сына Федора? Ирку Годунову, жену его – в монастырь, а Машку… Хотя нет. Не согласится Федор – хоть и кажется малахольным, а все ж себе на уме да упрям. Машке можно другого кого подобрать, подумать пока – кого, время на думы те будет. Княжну же до тех пор – под замок, в поруб! Да так, чтоб свет белый с копеечку показался! В таком черном теле держать нахалку, чтоб стала шелковой! Чтоб на все была согласна, лишь бы на волю выйти. А чтоб потом, на воле-то, мстить не начала, так – как на трон мужа взведет, так от нее и избавиться, отравить к черту проклятое Старицкое семя!

– Так, говоришь, устала, Машенька? – царь произнес эти слова ласково, участливо, скривил тонкие губы в улыбке. Однако ж в глазах его стоял лед, а в сердце – лютая злоба. – Ничего, милая, сейчас отдохнешь, сейчас… Эй, кто там есть? – повысив голос, Иоанн глянул на двери.

Тяжелые, покрытые сусальным золотом створки тотчас распахнулись, и в палату заглянул добрый молодец – рында – с бердышем-алебардою и в кафтане из серебристой парчи.

– Звали, великий государь?

– Василия крикни, пусть придет, – пряча хитрую ухмылку, приказал царь.

Боярин Василий Умной-Колычев, заменивший государю недавно погибшего на Ливонской войне Малюту Скуратова, вошел, словно уже давно дожидался царского зова под дверью. Скорее всего, так оно и было. Сняв шапку, Василий повалился на колени, глядя на царя умильно-подобострастным взглядом:

– Что приказать изволите, великий государь?

– Машеньку вот, племянницу мою ненаглядную, проводи отдохнуть… в Тайницкую башню.

Про башню Иоанн произнес почти шепотом, но королева все же услышала и, вздрогнув, закусила губу. Вот, значит, как… Такое вот царское гостеприимство? Тварь! Как есть – тварь.

Ругаться вслух Маша благоразумно не стала, хотя и очень хотелось. Ничего не сказав, она лишь надменно кивнула государю да пошла прочь, чувствуя позади торопливые шаги Василия Умного-Колычева и рынд.

Королеву поместили в подвал, сырой и темный – тот самый, где она когда-то в детстве пыталась извести царя Ивана самым черным колдовством. И где совсем случайно встретила суженого – Магнуса, тогда еще никому не известного принца.

Скрипя, затворилась за узницей кованая решетка, лязгнул засов. Дождавшись, когда рынды уйдут, Маша осмотрелась. Темные сырые своды, маленькое, забранное решеткой оконце под потолком, узкое ложе. Даже матраса не кинули! Хорошо хоть солома, кажется, свежая… ага…

За решеткой вдруг послышались чьи-то шаги. Вспыхнул факел. Снова лязгнул засов.

– Вот! Переоденься.

Принесший одежду человек казался каким-то квадратным. Весь из себя приземистый, с широченными плечами и бритой наголо головой, он напоминал татарина или турка. Скуластое лицо обрамляла свалявшаяся рыжая бородища, маленькие, глубоко посаженные глазки смотрели на узницу с некой смесью опасливой боязни и гаденького деревенского хамства. Тюремщик, кто бы он там ни был, прекрасно понимал, кто он и кто – Маша. Понимал, однако же получил надлежащие указания. В соответствии с ними и действовал.

– Переодевайся, ну! – повысив голос, скуластый нехорошо ухмыльнулся. – Приказано платье басурманское с тебя содрать… коли сама снять не похощешь.

– Приказано?! Ах, так… – королева собралась уже было разгневаться… но вовремя подавила в себе все чувства. Не та была сейчас ситуация, чтобы выказывать гнев – к радости этого лысого черта. Интересно, какие еще указания ему даны?

– Может, отвернешься?

– Зачем? Приказано глаз не сводить.

Понятно.

Пожав плечами, Маша повернулась к тюремщику спиной:

– Тогда помогай. Развяжи там… Ну, не так же сильно тяни, черт!

Скуластый исполнил просьбу торопливо и довольно грубо – даже не прикоснулся пальцами к голой Машиной спинке, якобы случайно, не погладил ласково плечико – хотя такую возможность имел. Странно…

Платье, шурша, упало на пол. Голая Марьюшка обернулась, пряча улыбку и прикрыв рукой грудь:

– Тебя как звать-то?

– Истома, – ни один мускул не дрогнул на угрюмом лице тюремщика, ничего не промелькнуло в глазах. Словно не стояла сейчас здесь перед ним юная нагая красавица, рядом, только руку протяни!

Странно.

Без всякого стеснения королева надела принесенную рубашку, а поверх нее – сарафан и шушун. Глянула Истоме в глаза, улыбнулась:

– Я есть хочу. И попить бы чего-нибудь не отказалась.

– Еду принесут, – буркнув, скуластый отворил решетку, вышел, позвал: – Никитушко, Горько, эй! Тащите трапезу.

Прогромыхав сапогами, в узилище вошли двое парней-отроков, оба светленькие и какие-то смазливые… слишком смазливые. У одного подкрашены глаза, у другого подсурьмены брови.

– Принесли, Истомушка.

– Вижу, что принесли.

Голос тюремщика на какой-то миг изменился, стал необычно ласковым, тонким… Содомит! – ахнув, догадалась, наконец, княжна. Содомит! И пареньки эти – тоже… Что ж, на Москве завсегда таких хватало. Ну, Иван Васильевич, ну, хитер, гнусная морда, хитер! Ишь ты, все как рассчитал – чтоб не был никто в узилище на красоту женскую падкий, чтоб не жалели узницу, чтоб глупостей не натворили.

Хитер Иван, хитер… Однако ж и она, Маша, не в соломе найдена. Чай, королева, не кто-нибудь.

– А вы… вы со мной не откушаете? – опустив глаза, тихо спросила Мария. – А то мне одной скучно.

Содомит удивленно вскинул брови: разделить трапезу никто его еще здесь не приглашал. Впрочем, отреагировал он холодно – вообще никак. Просто задвинул засов да ушел. А Маша осталась. Одна – в полутьме, в сырости. Еще и еда… капуста какая-то черная, гнилая… Не еда, а отрава!

Пулеметная очередь взорвала бурунами воду. Пограничный катер заложил вираж, слепя прожектором Аниту и Магнуса.

– Уходи, – махнул рукою король. – Бесшумно, под парусом. Сможешь?

– Я ж дочь рыбака! А как же ты, Георг?

– Я отвлеку… уйду, не беспокойся. Встретимся в Стокгольме, ага?

– Ага…

Девушка улыбнулась и вдруг, согнувшись через фальшборт вельбота, поцеловала его величество в губы:

– Да поможет нам Бог! Удачи. И… спасибо тебе за все!

Некогда было прощаться. Катер возвращался, сверкал прожектором, и пограничный капитан Возняк что-то кричал в мегафон. Вот снова громыхнул пулемет. Очередь вспенила волны перед самым носом вельбота.

Пробравшись на узкую корму лодки, Арцыбашев принялся запускать двигатель. Тот все никак не хотел заводится, чихал… А катер тем временем подходил ближе. Наконец, старый немецкий мотор взревел, завелся, задрожав всем своим корпусом, и Леонид быстро повел лодку прочь, подальше от вельбота.

Катер повернул за ним, пытаясь догнать как можно быстрее. Пронзительный луч прожектора шарил по ночному морю, иногда вырывая из темноты уходящую куда-то за мыс лодку. И тогда звучали очереди. Громыхающе-сочная – пулеметная, и трескучие, сухие – из ППШ.

– Приказываю остановиться!

Шальная пуля пробила корму, другая угодила в двигатель, щелкнула по железу. Леонид почувствовал запах горючего. Мотор снова зачихал и заглох, лодку тут же развернуло бортом к волне, и мощный удар стихии перевернул утлое суденышко столь быстро, что Арцыбашев даже не успел выругаться, очутившись в холодной воде.

Нырнул, сбрасывая под водой сапоги, проплыл какое-то время под водою, потом вынырнул, отдышался… Катер уж был здесь, рядом! Заглушив двигатель, шарил по волнам прожектором. Вот нащупал-таки беглеца, ослепил.

– Вон он, товарищ капитан! За камнями.

– Не стрелять! – распорядился суровый голос. – Живем брать гада. Эй, в машине! Вперед помалу.

Между тем беглец уже доплыл до мыса, оставалось лишь выбраться, однако скользкие камни сопротивлялись, не пускали, скользили, и намокшая одежда тянула ко дну.

– Эй, там! Хенде хох! Сдавайся!

Ага, сдавайся… как бы не так! Уходить надо… вон туда, в протоку меж скалами – катер туда не пройдет.

Набрав в легкие побольше воздуха, Леонид снова нырнул, на этот раз четко зная, в какую сторону плыть. Что-то шмякнуло рядом, в воде… Пули! Погранцы все же решились стрелять. Или просто предупреждали.

Вынырнув, беглец вдруг почувствовал, что несколько не рассчитал свои силы, неумолимо тающие с каждой секундой, с каждым метром, с каждым взмахом рук. Ноги сводило, что-то тащило на глубину… а путь к свободе был совсем-совсем рядом! Еще чуть-чуть!

Магнус собрался с силами.

– Уходит! Уходит, товарищ капитан!

– Никуда не денется. Я сказал – живьем!

Ну, вот оно – спасительное убежище! Катер сюда не пройдет, однако…

– Лево руля! – тут же послышалось с катера.

Однако же да – догадались, решили обойти левее, высадиться на берег, перехватить.

Скорее! Скорее! Черт…

Почувствовав дно, беглец встал на ноги и выбрался на каменисто-песчаный пляж. Вышедшая из-за облаков луна – почему-то зеленоватого цвета – выхватила из темноты спасительные заросли тростника. Недолго думая, Магнус бросился именно туда, резко взяв влево – прямо навстречу погоне. На то и был расчет! Обмануть, залечь, затаиться в тростнике, переждать, а там уж будет видно. Рассветет, тогда можно осмотреться, придумать что-нибудь. Наверное, лучше всего уходить через бункер. Однако там, скорее всего, и будут искать…

Леонид чувствовал, что замерзает. Вымокла в холодной воде одежда, еще и ветер поднялся, чтоб ему! Сейчас бы разложить костерок, обсушиться да принять для сугрева грамм сто, а лучше – двести. Эх…

Передернув плечами, беглец вдруг понял, что не слышит никаких голосов. Никто не орал, не переговаривался, не бежал… Ну, правильно – погоня ушла далеко правее, и сейчас, вероятно, прочесывала заросли. Флаг вам в руки, ребята, барабан через плечо!

Арцыбашев вдруг ощутил некий укол совести: ведь эти ребята, погранцы, были «свои». Русские, то есть советские недавние фронтовики. А он, Леонид, помогал сейчас их врагам. То есть врагу… врагине… Анита, ч-черт… Интересно, удалось ли ей уйти? Судя по тому, что катер торчал сейчас здесь, у мыса – так скорее всего!

Майская ночь закончилась быстро – беглец еще и замерзнуть толком не успел, как на востоке за лесом уже начало светлеть. Синее ночное небо быстро окрасилось алым, затем, поиграв золотисто-оранжевыми сполохами, стало ультрамариново-белесым, нежно-голубым…

Наступило утро – тихое, теплое, солнечное, с радостным щебетанием жаворонков и почти полным безветрием, такое, о каком можно было только мечтать. Еще прятавшееся за дальними холмами солнце золотило вершины сосен, подкрашивало сверкающе-желтым неторопливо плывущие облака.

Полная безмятежность! А вот, казалось бы, еще совсем недавно…

Чу! Арцыбашев затаился, услышав, а вернее почувствовав чьи-то шаги. Кто-то пробирался прямо через камыши к пляжу.

Поспешно откатившись в сторону, молодой человек осторожно приподнял голову. Прямо на него шел какой-то старик с длинными нечесаными космами. Широкополая шляпа, темный долгополый кафтан, чулки до колен, башмаки, нож на широком поясе… Не-ет, даже в сорок пятом году тут так не ходили! Значит…

– Кто здесь? – выхватив нож, испуганно крикнул старик. Крикнул по-немецки. – Выходи! Иначе я позову людей. Тебе не поздоровится, клянусь святой Марией!

– Я всего лишь моряк, – облегченно вздохнув, беглец поднялся на ноги. – Едва не ставший утопленником. Не разбил еще шведов наш славный король Магнус?

– Слышал, его величество нынче в Риге, – натолкнувшись на самую доброжелательную улыбку, старик несколько успокоился. – И шведы, говорят, там. Так сказал наш капитан, в гарнизоне. Капитан Готфрид Байер – может, слыхал?

– Нет. Но по всему – он бравый вояка, не так?

– Именно так, господин… не знаю вашего имени.

– Клаус. Клаус Майер из… из Нарвы, – изящно поклонился король. Рассуждая здраво, вовсе не стоило представляться этому славному старичку настоящим именем. Все равно не поверил бы! Однозначно. Принял бы за сумасшедшего или, упаси боже, за шведского шпиона. Поэтому пускай будет Клаус. Герр Майер из Нарвы.

– У меня был небольшой баркас… его разбило о камни.

– Сочувствую. Ночью не худо штормило! У наших все сети сорвало – даже здесь, на берегу. Что ж, пойдем в дом, герр Майер. Согреешься, да выпьем по стакашку вина. Ну, ну, пошли же.

Славный старик, расслабленно подумал Магнус. И денек нынче – славный. И славно, что я вообще здесь! Вернулся-таки… Вернулся!

Переодеваясь, Маша незаметно сунула в солому браунинг, прихваченный ею из Оберпалена. Подарок любимого мужа вполне еще мог пригодиться. Тогда, в Ливонии, князь Федор Мстиславский забыл обыскать высокопоставленную пленницу, или лучше сказать – невольную гостью. Впрочем, нет, не забыл – постеснялся, это было бы уроном не только Машиной, но его собственной чести! Потому и привезла Марьюшка пистолет, пронесла с собою в узилище… И теперь соображала – что делать?

Зачем Иоанн велел ее привезти, по сути – похитить? Казнить, отравить, заточить в монастырь? От этого упыря всего ожидать можно. Значит, нужно не ждать, на одного Господа лишь уповая, а действовать! Выбираться как-то отсюда да дать знать мужу. Тот ведь приедет за ней, как только все узнает. Может, именно в том и состоит цель Ивана – Магнуса из королевства выманить? В любом случае поспешать, поспешать надо… Только вот чего делать-то? Ну, есть пистолетик с этими, как их… патронами. На три выстрела хватит – как раз тюремщиков перебить. Никто и не услышит, своды в подвале толстые, да и пукалка эта громыхает так себе, почти и не слышно, особливо ежели с пищалью сравнить. Так что, наверное, так: перебить стражу, ноги в руки да бежать. Ага… из Кремля? Не так-то и просто, ночью все ворота заперты. Значит – днем! Днем…

Снаружи вдруг донеслись шаги, голоса. Лязгнул засов. Маша вытянулась на соломе, притворилась спящей – а ну-ка, зачем пришли, как себя вести будут? Однако ж тюремщики что-то не торопились заходить. Вместо них в узилище вошла какая-то женщина в синем сарафане и желтого шуршащего шелка летнике с длинными, небрежно завязанными за спиной рукавами. Одежда знатной дамы, не какой-нибудь там простолюдинки!

Узница чуть приоткрыла глаза, стараясь рассмотреть незнакомку. Впрочем, не такую уж и незнакомку…

– Прочь пошли! – обернувшись, женщина властно махнула рукой.

– Но, матушка…

Тюремщики-содомиты опасливо попятились.

– Кому сказала!

Красивое белое лицо, румяные щеки, брови – ниточкою-сурьмой, да огромные – в разлет – ресницы. И золотисто-карие очи… Красавица, что и сказать.

– Маша! Долгорукая! – узнав, вскочила на ноги узница. – Ты как здесь? Зачем?

– На тебя посмотреть пришла. Ну, здравствуй, подруженька.

Не чинясь, княжна Долгорукая уселась рядом со своей тезкой на ложе и, вдруг засмеявшись, громко позвала стражей:

– Эй, кто там есть?

– Звала, матушка? – сгорбившись, в темницу заглянул квадратный Истома.

– Бабушка чертова тебе матушка! – княжна обиженно поджала губы. – Нашел матушку, черт. Мне семнадцать всего!

– Не вели казнить! – к большому удивлению узницы, тюремщик на полном серьезе бухнулся на колени.

Искоса глянув на королеву, княжна стрельнула глазищами:

– Там мой слуга. Пусть котомку несет.

– Нельзя никого сюды, госпожа. Самого батюшки-государя приказ строгий.

– Меня ж ты пропустил, чучело!

– Про тебя, госпожа, отдельное слово сказано.

– Ладно, – Мария махнул рукой. – Сам у него котомку возьми и тащи сюда… Живо!

– Исполняю! Исполняю, матушка.

Тюремщик вихрем метнулся прочь, и княжна довольно засмеялась:

– Видала? Ну и страхолюдень. Нет, это ж надо удумать – матушка!

– С каких это пор, Марьюшка, Долгорукие такую власть взяли? – покусав губу, поинтересовалась узница.

– С недавних, Маша, с недавних, – княжна горделиво приосанилась. – Ой, подруженька, по правде тебе скажу – я скоро царицей стану! Не веришь? Стану-стану, вот те крест!

Размашисто перекрестившись, Долгорукая проворно развязала принесенную Истомой котомку, достав оттуда плетеную баклажку, пару серебряных стаканчиков и каленые орешки:

– Давай, подруженька, за мое счастие выпьем! Никогда род Долгоруких так высоко не залетал, а сейчас вот… Видно, пришло время!

Ох, как светилась княжна! Красивые карие очи ее сияли счастьем, уверенностью и немного – самую малость – чванством. Ну, еще бы – царица, не хухры-мухры. Если, конечно, не врет.

Никогда раньше княжны особенно близкими подружками не были, так, игрывали иногда вместе в песочнице да в куклы, однако же Машка Долгорукая хвастлива была не в меру, да и языком не то чтоб востра, а… про таких говаривали – как помело, язык-то! Болтать, чваниться: я, мол, то, да я это – в этом вот и была вся Машкина суть. При всем при этом зла она никому не желала и, насколько знала узница, на плаху пока никого не отправила. Да и не могла, не царица, чай. Интре-есно… Что же, не врет, выходит? Не зря хвастает?

– Царь Иван Васильевич, как меня увидел, как увидел, так прям сам не свой сделался. Весь вечер на пиру глаз с меня не сводил! – разливая по бокалам вино, напропалую хвастала княжна. – А потом присел рядом да на ухо все шептал, шептал… ох, Иоанн Васильевич! Предложение мне сделал – руки у родителев попросил. Так что, подруженька, скоро и обвенчаемся! Ну…

Чокнувшись, девчонки выпили, орешками захрустели.

– Венчание, говоришь? – недоверчиво бросила королева. – Нешто можно жениться в четвертый раз? Никакой собор церковный на то благословленья не даст, и ты, Машуля, это прекрасно знаешь.

– Да знаю, конечно, чай, не совсем уж дура, – Долгорукая вздохнула, но тут же красивое, словно с картинки, лицо ее озарилось самой лукавой улыбкою. – Промежду прочим, государь посейчас поехал к протопопу Никите, Спасо-Преображенской обители настоятелю! Никита этот раньше у государя в опричниках служил. Вот и обвенчает нас – тайно!

– Тайно!

– Ну да! Ох, подруженька, какая жизнь зачинается! Стану царицей – платья красивые заведу, как у немцев. Так же и балы, и веселье, почитай, каждый день при дворе будут! И никаких казней, крови никакой лити не позволю.

– Ой ли? – поставив стакан, резонно усомнилась узница. – Послушает ли тебя государь-то?

– Послушает, – княжна кивнула с такой непоколебимой уверенностью, словно уже была царицею и царственный супруг ей во всем подчинялся. – Ты знаешь, Марийка, как он ко мне? Аж мурашки по коже – ай! Ну, и… не такой уж он и старый, как кажется. Сорок шесть лет всего – самый подходящий для жениха возраст! А седина да лысина – то от интриг, от врагов, от наговоров. Мнози, ой, мнози государя Ивана Васильевича не любят.

– Я тоже не люблю, – между прочим заметила Маша. – Много он мне и нашему роду зла сделал.

Долгорукая рассмеялась:

– Ой, Машка! Вам ли, Старицким, на зло жаловаться? Да как и нам, Долгоруким. Что, мало батюшки да дядюшки наши крови великому государю попортили?

– Да уж, немало, – со вздохом призналась узница.

– Нынче все по-другому будет, вот увидишь! – намахнув стакан, пообещала княжна. – Как я скажу. Да не сомневайся ты… И знай, я вскорости тебя отсюда вытащу! Недолго того дня ждать.

– Не знаешь ты Иоанна, Машуля.

– Ты, можно подумать, знаешь!

– Может, и не знаю, но ты… ты же… – королева закусила губу.

– Хочешь сказать – не девушка давно? – Долгорукая холодно улыбнулась. – И что? Зато какие ночи у меня были, ох, сладкие! Сколько любовников… Почему немцам можно, а нам нет? Мы-то чем хуже? А?

– Так царь что, знает, что ты…

– Не знает – узнает, – отрезала княжна. – Поймет и простит. Нет, нет, ничего не говори, подруженька. Ты ж не знаешь, как он на меня… как он ко мне… Ой, заболталась я тут с тобою, а ведь еще сколько дел! Надо платье подвенечное выбрать, подумать, кого на пир позвать… Ты, кстати, тоже там будешь! Будешь, будешь, не сомневайся ничуть. Ну, прощай пока, милая.

Чмокнув Машу в губы, Долгорукая выбежала прочь.

– Ой дура девка, ой дура, – посмотрев ей вослед, узница покачала головой. – Жаль, пропадет, жаль… Добрая она, – завидев вошедшего стражника, улыбнулась Маша. – Добрая да глупая. Не ведает, с кем связалась, да-а… Ну, что глаза вылупил? Садись вино допивать… и на, вот, орешки. Можешь отроков своих угостить.

С того самого дня опальная королева зажила со своими содомитами-тюремщиками душа в душу. И что с того, что содомиты? Зато людьми оказались хорошими, добронравными: Машу вкусными заедками угощали да и свежую соломку принесли и теплое лоскутное одеяло.

– Укройся, вот, госпожа наша, – просипел Истома. – Ночи-то, чай, еще холодные стоят.

Так и шло до какого-то времени, но все вдруг изменилось в одну ночь. С факелами в руках ворвались вдруг здоровенные мужичаги-стрельцы да, разбудив узницу, сорвали с нее все одежду. С хмыканьем да с гоготом глумливым принялись стегать Машеньку плетью да ожгли несколько раз, рассекли нежную кожу до крови, а потом так вот, избитую да нагую, и бросили. А тюремщики уже явились другие – не те. А про тех сказали, будто на кол их всех царь и великий князь посадить велел. За недоброе исполнение службы!

Знать, не получилось у Машки Долгорукой с Иваном. Знать, что-то пошло не так!

Славного старика звали Яан Кирк, и служил он при маяке, что располагался на самом мысу. Так себе был маячок – невысокенький такой деревянный сруб, на верхней площадке которого старый Яан по ночам да в плохую погоду разжигал костер. Ради того костра вся площадка была обита железным листом, такой же лист прикрывал пламя со стороны берега, заодно усиливая отблески. В задачу смотрителя входило заготовить на ночь дрова да время от времени чистить железные пластины от копоти.

Бревенчатая хижина смотрителя располагалась неподалеку от маяка, окруженная густыми зарослями можжевельника, орешника и рябины. Все как полагается: небольшой огородик, сарай, аккуратно подстриженные кустки смородины и малины.

– Малиновое! – разливая по кружкам вино, похвастал старик. – А ну, давай, глотни, Клаус.

Неслучившийся утопленник с удовольствием переоделся в предоставленную гостеприимным хозяином одежонку: куцые штаны и просторную сермяжную рубаху. Пусть так – зато сухо!

– Доброе вино, – выпив, Магнус довольно крякнул и уже собрался было поподробнее расспросить смотрителя обо всех здешних делах… однако не смог по причине внезапно навалившейся сонливости. Видать, сказались и накопившаяся усталость, и нервы. В сон потянуло с такой страшной силой, что молодой человек не добрался и до ложа – захрапел прямо здесь, за столом, положив под голову руку…

Он видел Аниту. В модном, стального цвета плаще, она сидела на скамейке в Королевском парке Стокгольма, невдалеке от памятника Карлу Двенадцатому – пожалуй, самому знаменитому и непутевому шведскому королю. Вокруг буйно цвели акации и сирень, девушка лениво листала какой-то журнал с многочисленными фотографиями и рисунками. И явно кого-то ждала.

Ну да, ну да – ждала, конечно! Вот совсем рядом тормознул на велосипеде некий молодой человек: высокий, спортивный, с зачесанной набок светлою челкой. Анита не шелохнулась, не оторвалась от журнала ни на мгновение, хотя давно уже заметила велосипедиста и даже, можно сказать, пристально за ним наблюдала. Правда, делала это незаметно для парня.

Прислонив велосипед к скамейке, красавчик блондин уселся рядом с девчонкой, что-то виновато бросил по-шведски. Потом низко склонил голову, словно просил прощения… и был вскоре прощен! Анита милостиво соизволила улыбнуться. Поначалу – одним лишь уголком рта. Молодой человек между тем что-то говорил, активно жестикулируя и размахивая руками, при этом совсем не походил на шведа, скорее уж на француза или испанца. Девушка усмехнулась, затем – рассмеялась, а потом и захохотала во весь голос, так что прогуливавшаяся неподалеку чопорная пожилая пара с негодованием обернулась, а затем резко прибавила шагу.

Встав на ноги, швед поцеловал Аните ручку, взял велосипед за руль, покатил по аллее. Девушка зашагала рядом, все так же улыбаясь.

Вот так они и гуляли, почти полдня – по набережным, по кривым и узеньким улочкам старого города – Гамла Стан… Не просто гуляли, но еще и целовались, вот так!

Потом, уже ближе к вечеру, вдруг хлынул дождь, и влюбленные куда-то бежали… и очутились в небольшом уютном домике, в Седермальме – там было много подобных домов.

Бутерброды с крепким кофе. Настоящий кофе, не эрзац – Арцыбашев почему-то чувствовал даже запах! Радиола с зеленым «глазком» – оркестр Глена Миллера играл что-то из «Серенады солнечной долины». Приглушенный свет…

И вот уже влюбленные сидят, тесно прижавшись друг к другу, рассматривают старинный альбом. Рука молодого шведа ползет по коленке Аниты… все выше… выше… Девушка делает вид, что ничего такого и не происходит. Действительно – а что такого-то? Ну, сидят, ну… Вот уже молодой человек поцеловал свою возлюбленную в щеку… в шейку… расстегнул блузку.

– А это кто? – прикрыв глаза, негромко спросила Анита.

Она спрашивала по-немецки, однако парень ответил по-русски, правда, с сильным акцентом, но все-таки:

– Это моя бабушка. Урожденная княжна Долгорукая.

– Долгорукая! Княжна? Что, в самом деле, Вольдемар?

– Зови меня Владимир, милая. Я ж тебе говорил, что я – русский князь!

– Я думала, ты шутил… как всегда.

– Я отнюдь не всегда шучу, милая Аня! Особенно когда говорю, что люблю тебя больше всего на свете. И прошу… вот прямо сейчас – прошу твоей руки! Кстати, моя бабашка, княжна Мария Федоровна, о тебе знает.

– Знает?!

– Я показывал ей твою фотографию. Ты ей очень понравилась, очень. Она даже сказал – «шарман» и «тре жоли», – Вольдемар улыбнулся и поцеловал девушку в губы.

– Ах, Владимир, вы так быстры… или – скоры, – дернулась Анита. – Не знаю, как правильно по-русски. И этот дом… Мы ведь здесь никогда не были! Это твой дом?

– Бабушка подарила. Вернее, подарит. На нашу будущую свадьбу. Увы, наш род давно обеднел, и бабашка Маша не в силах подарить нам особняк на Елисейских полях. Но вот этот домик – наш. И вообще она всегда, чем может, поможет. Только попроси! Все русские эмигранты знают – княжна Мария Долгорукая женщина широкой души и самого доброго сердца! Она всегда помогает. Всем.

И снова поцелуй. И блузка сползла с плеча Аниты… И вот уже обнажилась грудь…

Дальше Магнус не видел – проснулся. Точнее сказать, его разбудили. Довольно грубо – кто-то пнул его под ребра носком сапога и громко крикнул:

– Эй, свинья, подъем! Вставай, кому говорю, триста чертей тебе в глотку!

Открыв левый глаз, Арцыбашев с удивлением уставился на тучного мужичка в коротком камзоле и высоких сапогах – ботфортах. С черной бородою и лысиной, он чем-то напоминал турка, правда, ругался исключительно по-немецки, иногда вставляя шведские слова.

– Что? Что с-случилось? Т-ты… Ты кто такой?

Арцыбашев почему-то не мог толком говорить, а голова раскалывалась так, что становилось предельно ясно – старый пройдоха смотритель что-то подмешал в вино. Вот ведь падла, а!

⇐ Предыдущая 8 9 10 11 121314 15 16 17 Следующая ⇒