Сохо, 1941 год

Сохо, 1941 год

Дорога домой от разрушенной церкви проходит в полном молчании. Это вполне устраивает Кроули: Лондон пребывает во власти затемнения, сирены воздушной тревоги завывают над головой, улицы почти пусты, но все равно требуется демоническое зрение, чтобы ориентироваться в кромешной тьме, и Кроули даже вынужден снять солнцезащитные очки.

Только когда они сворачивают в Сохо, он бросает взгляд на Азирафаэля. Не может же ангел всерьез все еще переживать из-за разрушения церкви… ведь не может же, да? Это было единственное, что Кроули смог придумать в такой короткий срок. Он сбрасывает скорость, приближаясь к книжному магазину Азирафаэля, и вроде бы небрежно предлагает:

— Может быть… поужинаем? Где-нибудь...

— Что?

Азирафаэль моргает, оглядывается вокруг и, кажется, только тут осознает, где они находятся, поскольку Кроули как раз аккуратно паркуется перед дверью его магазина.

Кроули почти ожидал приглашения от Азирафаэля. Обычно тот так и делает, когда Кроули выручает его из беды, но на этот раз ангел печально говорит:

— Нормирование, строгая экономия и все такое прочее.

Смешно. Как будто это представляет хотя бы малейшее препятствие для них двоих. Но на бокале вина Кроули собирается настоять обязательно, и выходит из машины, уже его предвкушая. Ночь прохладная, но у кого-то открыто окно и играет пластинка, очень тихо, на грани слышимости, словно мелодия не предназначена для человеческих ушей.

В ту самую ночь... голос певца был медленным и мягким. В ту ночь, когда мы встретились... в воздухе витало волшебство…

Кроули делает шаг вперед, но останавливается, когда Азирафаэль обходит машину спереди и встает перед ним, преграждая путь, и говорит:

— Я действительно должен вернуть эти книги на полки.

Он прижимает сумку к себе, словно защищаясь, и инстинктивный протест Кроули: «Это же не займет всю ночь!» — умирает на губах. Если Азирафаэлю не нужна его компания, он не будет настаивать.

— Да, конечно, — бормочет он. — Конечно.

...а на Беркли-сквер пел соловей…

Но Азирафаэль подходит ближе, и Кроули сглатывает. Запах ангельского одеколона щекочет нос, и Кроули прикусывает язык, борясь с желанием попробовать его на вкус. Азирафаэль часто меняет парфюм; он делал это со времен Ренессанса, наслаждаясь бесконечным творчеством людей в неосязаемом мире запаха.

— Я знаю, что не должен этого делать, — тихо говорит Азирафаэль, глядя вниз, — но еще раз спасибо.

В темноте светлые волосы Азирафаэля и его костюм сияют, словно маяк. Свечение почти зримо и уж точно намного больше, чем следовало бы, оно окутывает фигуру ангела неуловимым мягким сиянием. Кроули моргает и видит, как вокруг Азирафаэля трепещут едва заметные очертания Божественной благодати.

— И за книги тоже, — добавляет Азирафаэль. — Было бы ужасно, если бы и правда...

— Да, конечно. — Кроули неловко переминается с ноги на ногу. — Нет нужды рассказывать об этом всему благословенному миру.

А потом Азирафаэль тянется к нему. И берет Кроули за руку. И тот замирает. Рука у ангела теплая, кожа мягкая, а ухоженные пальцы крепко сжимают руку Кроули. Кроули машинально возвращает рукопожатие и смотрит на склоненную голову ангела. Он чувствует внезапное, странное головокружение.

Граммофон через дорогу продолжает играть: Луна, которая задержалась над лондонским городом… бедная озадаченная луна с хмурым взглядом…

— Ты... в порядке? — спрашивает Кроули, когда пальцы Азирафаэля вздрагивают и сжимаются вокруг его пальцев.

— Нет, — отвечает Азирафаэль и тут же поправляется: — Я имею в виду, да. Конечно. В полном порядке.

Кроули пристально смотрит на него в полумраке. Несмотря на все усилия Кроули, Азирафаэль так и не освоил искусство блефа; Кроули отказался от попыток играть с ним в покер, потому что это не весело, когда каждый раз честно и откровенно ерзаньем или закушенной губой Азирафаэль сообщал Кроули, что у него нет ничего, кроме пары шестерок. Без малейшей попытки обмануть.

Вот и теперь лицо и тело Азирафаэля говорят Кроули, что что-то не так, так же ясно, как если бы ангел произнес это вслух. Но он в безопасности, и даже его драгоценные книги в безопасности, и что еще может быть плохого, о чем он не расскажет Кроули?

—Ты уверен? — Непривычная сдержанность Азирафаэля озадачивает и почти пугает, ангелу не свойственно быть сдержанным; на самом деле он обычно слишком часто перегибает в другую сторону, и все его радости и тревоги выплескиваются наружу по малейшему поводу.

— Да. Но, может быть, пообедаем вместе... на следующей неделе…. — Азирафаэль колеблется, потом добавляет: — Энтони.

— Нет, — говорит Кроули, прежде чем осознает, что только что ляпнул, и быстро поправляется: — «Нет» не в смысле обеда, «нет» в смысле Энтони.

— Нет? — Азирафаэль наконец поднимает голову и смотрит в лицо Кроули.— Но ты же сказал, что изменил имя...

— Для людей, — объясняет Кроули. — Не для тебя.

— А как же мне тогда тебя называть?

Когда Азирафаэль стоит так близко, разница в росте становится заметней, и Кроули сгорает от внезапного желания взять его под свое крыло и унести их обоих прочь, подальше от Европы с ее ледяными зимами, жалкими войнами и людьми, постоянно использующими друг против друга самые жестокие изобретения. Ему хочется лежать где-нибудь на пляже под палящим солнцем и с бокалом вина в руке, а рядом с ним чтобы был Азирафаэль, читающий одну из своих толстых и отупляющих старых книг.

Азирафаэль все еще держит его за руку, и Кроули отваживается коснуться большим пальцем ладони ангела.

Улицы города были вымощены звездами, это было так романтично…

— Я хочу, чтобы ты называл меня Кроули, — говорит он. Его человеческое тело дрожит от тоски и жажды большего, раздираемое теми сложными беспорядочными человеческими желаниями, которые, как ясно дал понять Азирафаэль, нежелательны. — Так же, как и всегда.

— Тогда очень хорошо. Кроули.

Азирафаэль улыбается ему, улыбка такая грустная и сладкая, что Кроули буквально скручивает от желания наклониться и поцеловать Азирафаэля, и он даже уже почти качается вперед, но тут Азирафаэль сжимает его руку последний раз, очень крепко, и отпускает.

— Тогда спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — эхом отзывается Кроули и смотрит, как Азирафаэль переходит дорогу и входит в свой магазин.

Ночью какая-то женщина поет о мире, перевернутом вверх дном, и Кроули снова садится в «бентли», наклоняется вперед и кладет голову на руль, а потом выпрямляется и достает пачку сигарет.

Закурить получается лишь со второй попытки, пальцы дрожат, и он выдыхает длинную струю дыма и пытается успокоиться и взять себя в руки прежде, чем беспомощная, безнадежная тоска под кожей заставит его выйти из машины, перейти дорогу к книжному магазину Азирафаэля и сделать что-то непростительно глупое. Он запрокидывает голову, чтобы посмотреть на ночное небо, усеянное звездами, которые он помогал развешивать, когда мир был новым и сияющим.

Падшие ангелы не получили никакой божественной милости, никакого шанса быть прощенными. Нет никакой возможности покаяться и получить сначала наказание, а потом и прощение. Впрочем, даже если бы такая возможность была, Кроули все равно бы ее не принял, поскольку это означало пожертвовать своим любопытством, своей жаждой знаний. Но, возможно, в какой-то огромной, космической, невыразимой шутке это и есть его епитимья: приговор провести вечность, всем своим существом мучительно желая того единственного, чего он не может иметь во всей Вселенной.

И он даже не может утешать себя зыбкой надеждой на то, что однажды, может быть, когда-нибудь, когда планеты выстроятся в ряд каким-то доселе невиданным образом, все еще каким-то неведомым чудом может сложиться. Он знает, знает точно, что такого не будет. Потому что уже дважды целовал Азирафаэля, и каждый раз ангел совершенно ясно и недвусмысленно давал понять, что об этом думает. На мгновение Кроули почувствовал горькое сожаление по поводу собственной импульсивной глупости.

Когда он докуривает сигарету, пластинка все еще играет, и он прислушивается.

Подкрадывался рассвет, весь золотой и голубой, чтобы прервать наше рандеву…

Сквозь щель в плотных шторах смутно виднеются две танцующие фигуры. На самом деле они почти не танцуют; это всего лишь повод крепко обнять друг друга и слегка покачаться, а Кроули ухмыляется и поднимает руку. Щелчок его пальцев заставил бы иглу проскочить по пластинке, безнадежно ее царапая. Так и будет, достаточно щелкнуть пальцами.

Но сегодня ему почему-то совершенно не хочется делать ничего подобного, и потому он просто долго сидит, прислушиваясь и вздыхая, а потом закрывает окно и едет домой, в свою одинокую постель.

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 11 12 131415 16 Следующая ⇒