А ты не чертёнок?»

«А ты не чертёнок?»

Владимир Борисович объяснил Федору, в чем состоит его задание.
— Все понятно, дядя Володя,— и Федя лихо надвинул ушанку набекрень.
— Что понятно? — улыбнулся Муратов.
— Надо идти и искать.
— Гляди, догадался. Так ты бывал в Андреевке? Там у нас две явки. Есть данные, что в селе несколько неизвестных людей. Надо разузнать, кто они и что они. Потом, может быть, и в отряд привести. Тетка Мария тебе все расскажет. Да и познакомит…
— Я помню, где она живет.
— Вот и хорошо. Завтра собирайся в дорогу.
Мужа у тетки Марии убили в первые же дни войны, сын пропал без вести. Не захотела она вдовьими слезами землю кропить — их и так достаточно — и пошла проситься к партизанам. Но в отряд Марию не взяли, решили: пусть остается в селе для связи.
Федя не раз бывал у нее. Говорливая и ласковая, тетка Мария обо всем расспрашивала, всем интересовалась, да все приговаривая, да все припевая.
Вот и сейчас: забегала, захлопотала у стола. И уже несет, ставит нехитрое угощение — борщ да картошку.
Рассказала, что в селе появилось трое новых людей. Двое, на ее взгляд,— верные, свои, их и с партизанами познакомить можно. О третьей — женщине — еще разузнать надо, разобраться. Очень уж она толстая да пышная, а говорит: «Из Курска я». А в Курске, известно, голод. Это передай нашим. А еще одна невеселая новость: вот только давеча пленных расстреляли, ироды чертовы. Чуть свет и повели, сердечных, к яме, знаешь, дядька Иван погреб собирался делать. Так их возле той ямы…
— Всех?
— Всех, сынок. Слышали люди, что убежали двое, но одного поймали, а другой подался в сторону Пояркова. Может, и заблудился где-то.
— А сейчас где эти гестаповцы?
— А вон там, видишь у школы хату — там и пьянствуют. Что им…
— Ну, мне пора идти,— поднялся Федор.
Что-то такое было в Федином взгляде, что тетка Мария заволновалась.
— Ну-ка, говори, что ты надумал? Никуда ни ногой! Ты должен живым вернуться. Слышишь?
— Я же просто так…
И Федя попрощался с теткой Марией. Она проводила его до тына, постояла немного и вошла в хату.
А Федя направился к страшной яме: там ведь могут быть раненые. Подойти незаметно было трудно. Окна того дома, где находились фашисты, смотрели прямо на дорогу, в поле. То вдоль заборов, то по-пластунски Федя все же добрался до ямы.
Еще издалека увидел — там кто-то стоит. Приблизился и различил женщину, которая привязывала бечевку к бутылке с молоком. Руки не слушались, дрожали.
— Живой там один… Пить просит… Потом в яму:
— А ты кто же будешь, сердечный?
— Воронежский я…
Феде стало жутко. Там, среди мертвых,— живой человек. И сейчас ему грозит смерть: каждую минуту гитлеровцы могут вернуться, если им только вздумается наведаться к яме. А его еще можно спасти.
— Тетя, отойдите,— крикнул Федя и бросился в яму — прямо на мертвых.
— Где вы тут? — спросил он дрожащим голосом.— Где вы?
— Тут я…— послышалось почти с самого дна. Женщина с бутылкой заглянула и что-то хотела сказать, но Федя крикнул:
— Идите, тетя, заметят…
Яма была больше двух метров глубиной. «Как выбраться?» — мелькнула мысль, но сейчас было не до того. Феде было очень страшно. Вот под руками чьи-то волосы, чьи-то холодные руки, лица, которые никогда уже не изменят своего выражения, а так и останутся с этой застывшей страшной гримасой. Иногда у Федора не хватало сил сдвинуть с места тяжелое мертвое тело, и он в бессилии, вытирая руками лоб, по которому струился пот, только просил:
— Дядя, говорите что-нибудь, говорите…
— Передай нашим…— шептал раненый.
— Вы сами передадите. Жить вы будете, слышите? — успокаивал его мальчик.
Изо всех сил вцепившись в чью-то широкую спину, он тянул ее на себя. А у самого и зубы стучали, и руки дрожали…
— Еще немножко обопритесь, ну… ну… дяденька…
— Передай нашим, что мы честно сражались…
— Еще минуточку… Вот! Вот и все! Поднимайтесь… Куда вас?
— В руку.
— Опирайтесь, опирайтесь на меня. Вот мое плечо. Раненый приподнялся, стал на ноги. Его высокая худая фигура неуклюже двигалась в яме.
— А теперь что? Они сейчас придут. Да ты же… ты же ребенок…
— Я вам помогу, у вас рана.
— А ты как?
— За меня не волнуйтесь, как-нибудь выкарабкаюсь. А вы в лес бегите.
Раненый хватался здоровой рукой за мерзлую землю, пытаясь выжаться, но земля обваливалась. Он снова цеплялся, а она снова осыпалась. Как же выбраться из этой проклятой могилы? Ведь дорого каждое мгновение.
— Скорее, скорее,— шептал Федя.
Раненого начала трясти лихорадка, пальцы судорожно хватались за край ямы.
Федя вдруг наклонился, подставил плечо.
— Становитесь.
— Что?
— Говорю — становитесь на плечо, быстрее.
Раненый взобрался Феде на плечо. Ох, как тяжело, как неимоверно тяжело! Мальчик подался под тяжестью его тела. А еще ведь надо подняться. Где же силы взять? Но если нужно, если очень нужно, каждый человек может стать Геркулесом. Миллиметр за миллиметром приподнимался Федя. Он закусил губу и собрал все свои силы. Надо, чтобы раненый оперся локтем здоровой руки о землю. Еще немножко… Еще… Последнее усилие. Держись, Федька!.. Все!
Раненый все же как-то выкарабкался на волю.
— Бегите в лес! — крикнул Федя. Но тот наклонился над ямой:
— А ты?
— Скорее в лес,— взмолился Федя.
Ноги у него вдруг стали ватными и подогнулись: он услышал немецкую песню. Раненый протянул мальчику руку, но она не доставала до Фединой.
— Это они,— прошептал Федя,— пропадем оба. Бегите, а я притворюсь мертвым.
Раненый исчез, наверное, убежал. А пьяные голоса приближались. Федя притаился в уголке ямы. А что, если они закапывать начнут? Вот сейчас возьмут всех и зароют. Его тоже… Вылазить уже поздно. Прощайся с жизнью, Федька! А как же тот, раненый…
Губная гармошка заиграла бравурный марш. Как быть? Чтобы не мучиться, может, закричать? Пусть пристрелят. Нет, лучше молчать. А если пройдут не останавливаясь? Тогда как-то вылезти. Федя прополз под чью-то закоченевшую руку, под чью-то голову, на которой волосы слиплись от крови, и лег на спину. Надвинул шапку на лоб, чтобы прикрыть лицо, а самому что-то видеть.
Начало смеркаться. Гитлеровцы галдели совсем близко.
Внезапно над ямой появилась какая-то фигура, она никак не могла устоять на месте — ее шатало в разные стороны.
— Го-го-го! Лежат! Шляфен… Спят. Я тоже хочу…
— Туда?
— Го-го… не туда.
— Мы их победили! Тьфу! — появилась рядом другая фигура и плюнула в яму.
Потом хриплый голос закричал:
— Лопату! Я буду копать!
— Сейчас, господин офицер,— это уже был голос полицейского или старосты,— я сбегаю!
В яме стало совсем темно. Федя незаметно заполз под одного из расстрелянных.
— Я их буду стреляйт! — загорланил фашист. Мальчик скорее догадался, чем увидел, что в него целятся.
Щелкнул курок… Выстрела не было.
А страшный силуэт шатался над Федором. Вот он остановился, застыл:
— О-о-о! Они шевелятся! Они все шевелятся… Встают! О-о-о!..
Силуэт исчез. Затопали шаги. Будто отдаляются?..
Тихо, совсем тихо…
Федя не верил этой тишине. Ведь сейчас тот, угодливый,— то ли полицейский, то ли староста — может прибежать с лопатой. Мальчику стало жутко. Может быть, придется всю ночь сидеть здесь, в этой могиле. Но никто больше не появился.
Мальчик понемногу стал выползать из-под мертвого. Тишина… Неужели это он стоит на ногах — и свободно дышит?! Неужели это в кого целился фашист? Федя стоял в яме и, задрав голому, глядел в небо, темно-синее, усеянное мерцающими звездами.
— Федя, слышь, Федя,— раздался голос тетки Марии,— хватайся, видишь руку?
Как ни тянулся Федя к теткиной руке, оставалось еще по меньшей мере десять сантиметров. Тогда она сбросила с головы платок и опустила его в яму. Мальчик схватился за него и выкарабкался на волю.
— Спасибо, тетя Мария,— и он бросился на шею женщине.
— Горюшко ты мое, мальчик мой,— причитала она,— сердце чуяло: подался ты к этой яме. Ничего и делать не могу — так и тянет, так и тянет. Выбежала — слышу, фашисты гогочут, и-и-и, не говори, что со мной сталось! Ну, беги!
Пока тихо — скорей к лесу.
«А где же этот, пленный?» — подумал Федя, добежав до первых деревьев. Для него не существовало в лесу дня и ночи. Он даже не представлял, как это можно заблудиться. А тот, раненый, не знает ведь леса, еще забредет куда-нибудь и замерзнет. Только не мог он далеко отойти.
Федя не ошибся. Впереди мелькнула тень. Заметив сзади человека, раненый поднялся с пня и, тяжело ступая, побежал по дороге. Окликнуть нельзя—еще услышат гитлеровцы.
И Федя бросился вдогонку. Бежать было трудно. Однако ведь негоже спасать человека только наполовину. Скоро дорога сделает поворот: одна тропка — к партизанам, а другая — в соседнее село, где тоже гитлеровцы.
Догнать! Во что бы то ни стало догнать! А ноги как свинцом налиты — еле отрываются от земли. Федя не выдержал и крикнул:
— Стой! Подожди! Но раненый бежал…
Наконец он, обессилев, упал на снег. Федя подбежал и тоже шлепнулся рядом.
— Чего убегал?
— Не узнал я тебя. Себя не помнил, сначала от страха, потом от радости.
Вдруг он заплакал:
— Я… там слышал… возле ямы… Думал, убили тебя.
— Хорошо, все хорошо,— успокаивал его Федя.
Ему хотелось прыгать и смеяться, но подняться не было сил — и он отчаянно забарабанил по снегу ногами.
— Ура-а-а! Раненый усмехнулся:
А ты, случайно, не чертенок?

*
А вот несколько строк документа. Его подписал командир партизанского отряда П. В. Лукьянчиков.
«…Зимой 1941—1942 годов Федор Клюев вместе с пионером-партизаном Владимиром Ткачевым поджег комендатуру гестапо и взорвал фашистский склад… Вместе с партизанами переправлял через линию фронта бывших военнопленных. Принимал участие в минировании шоссе Москва — Симферополь. Лично задержал и арестовал 4 полицейских…»
Вот какой он, Федя-партизан.
После войны Федор Петрович Клюев стал офицером Советской Армии. В Москве есть пионерская дружина, носящая его имя. Федор Петрович — скромный человек, он даже удивлялся, если его называли героем: «Разве можно было жить иначе?»

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 Следующая ⇒