ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 5 страница

На римском Форуме есть руины языческого храма, внутри которого, между высоких мраморных колонн, построена христианская церковь; древнее и новое сплетаются, но глаз зрителя дольше задерживается на древних развалинах; точно так же мысли Наоми, когда она рассматривала две переплетающиеся религии, христианскую и иудейскую, больше задерживались на последней. В то время как обычно юношеская фантазия преобразует каждый миф в действительность, Наоми выказывала склонность видеть в истории собрание легенд. У нее создалось мировоззрение, похожее на то, что в наши дни в какой-то мере получило распространение в Германии, — своего рода религиозное свободомыслие. Впрочем, если точнее определить, кем, в сущности, она была в период конфирмации, то скорее последовательницей иудаизма, нежели христианкой. Извергающий громы и молнии беспощадный судия Иегова был ей ближе, чем кроткий дух, к которому мы можем воззвать «Авва, Отче!». Прочитанное в Ветхом Завете связывалось для нее с воспоминаниями детства, и она все чаще думала о Юле, о своем последнем разговоре с ним.

Когда Наоми в первый раз прошла мимо его могилы, на этом месте паслась корова вдовы арендатора. Девушка заглянула за кладбищенскую ограду и улыбнулась.

«Какая разница, по какую сторону лежать? И тут и там его сожрут черви. Библия пророчит воскресение из мертвых, а эта книга, как мне говорят, есть слово Божие; но там же сказано: «Редеет облако, и уходит; так нисшедший в преисподнюю не выйдет»[34]. Раз так написано в Библии, значит, и это истина. Я должна верить ей, как и той, другой. В Библии сказано, что бессмертия не существует. Самое совершенное творение Иеговы рассыплется в прах, перестанет существовать еще скорее, чем статуя, созданная человеком из праха; все творения Божии, все светила распадутся, пусть для этого потребуются миллионы лет, но в конце концов они распадутся; в одиночестве будет витать Иегова над руинами своего творения, над хаосом, как витал он в одиночестве до сотворения мира. «Редеет облако, и уходит; так нисшедший в преисподнюю не выйдет», — говорит мне Библия. И еще: «Дни мои бегут скорее челнока, и кончаются без надежды»[35]. Значит, живи, не откладывая! Радуйся, пока можешь, а потом умри мгновенной смертью!»

В следующее воскресенье церковь была разукрашена гирляндами еловых веток, перед алтарем горели пурпурные свечи, а по полу шуршали атласные шлейфы. Наоми стояла первой в череде конфирмующихся, ведь она сделала самые большие успехи. Никто не мог сравниться с ней в точности ответов, никто не доказал так убедительно, что усвоил христианские догматы.

Карета отъехала от церкви; колеса прошлись по могиле Юля.

«Сегодня я присягнула христианскому знамени, — задумчиво сказала себе Наоми. — Для этого меня воспитали, меня кормили и поили, чтобы потом я стала одной из них. Я знаю, перебежчиков карают. Не важно, служишь ты в пехоте или в кавалерии, но служить ты должен только одному королю. О Господи, такова и моя судьба в этом мире!»

И слезы блеснули между ее черных ресниц.

Слуга позвал ее на праздничную трапезу. Господин Патерманн вел к столу старую графиню. Наоми была в атласном платье с розовым бутоном, приколотым как раз в том месте, где бешено колотилось сердце.

Эти образы и вещи

То смешны, а то зловещи.

Приходите посмотреть

На их круговерть.

Ф. Рюккерт

Подобно тому как бедные женщины для удобства всегда оставляют на веретене ниточку старой пряжи, чтобы привязать к ней новую, простой народ в своих письмах тоже начинает со старой традиционной формулы: дескать, я пребываю во здравии и благополучии, чего и тебе желаю; при этом зачастую дальнейшее содержание письма полностью противоречит сказанному. Так было и с ответом честного Петера Вика на послание Кристиана: за традиционным вступлением следовало:

«Какая муха тебя укусила, что ты чуть ли не напрочь ума решился? Ты не с того начал: пока еще у тебя на борту нет никакого груза, а ты уже распустил все паруса. Смотри, не растеряй и той капельки познаний, которая уже накопилась у тебя в голове. Впрочем, остаюсь до самой смерти твоим преданным другом.

Петер Вик, владелец и капитан шхуны «Люция».

Рука друга бьет больнее, нежели вражеская; к тому же Петер Вик был отчасти прав. Кристиан не мог этого отрицать и потому хоть и огорчился, но не был оскорблен, как тогда, когда Наоми покинула его, рассерженная, что он не бросился слепо выполнять ее сумасбродные планы. В нем проснулось чувство собственного достоинства, и он горько сожалел, что не швырнул ей назад ее деньги. Теперь в голове у него вертелись сотни колкостей, которые он мог бы ей при этом сказать. Но получилось так, что на следующее утро он увидел вместо своего дома груду дымящихся развалин, мать, всеми покинутая, горько сетовала, и он отдал ей половину этих денег, надеясь потом возместить их при счастливом случае или собственным трудом; это был мгновенный порыв. Хочешь потерять друга — возьми у него в долг. Кристиан доказывал на собственном примере истинность этих слов, нарочно вызывая в памяти те случаи, когда Наоми вела себя с ним холодно и резко. «Я не люблю ее больше! — говорил он себе. — Ну да, она красива, но что еще в ней хорошего?» И все же он постоянно думал о ней, вспоминал, как она сидела у его постели, как протянула ему руку и как он сам однажды поцеловал ее в щеку. Это был чудесный сон. Половину денег Наоми он отдал матери — это тяготило его, как оковы, и тяготило вдвойне, потому что деньги совсем не сделали мать счастливее.

Сейчас она жила со своим младенцем в бедной комнатушке арендатора. Богатая мужнина родня никогда не жаловала ее, а теперь и вовсе не желала признавать. Ребенка родичи хотели взять к себе, но Мария не отдавала его и, осмелев от отчаяния, наговорила им резких слов. Нильс присутствовал при ссоре.

— Ты можешь вернуться к своему портному, — сказал он. — Он получил от нас сотню ригсдалеров.

— И даже больше, — отвечала Мария. — Но за них он заплатил своей жизнью.

— Нет, он был не дурак, чтобы лезть в самое пекло, — возразил Нильс. — Не думай, что он погиб, я видел его ровно год назад. Как-то вечером он явился к нам в усадьбу, и отец дал ему ассигнацию не то в сотню, не то в полсотни ригсдалеров с условием, что он покинет страну. Так что не хнычь, ты еще можешь заполучить своего муженька.

— О Господи, что ты такое говоришь, Нильс? — спросила Мария, прижимая к груди руки.

— Я говорю, что ты не смеешь бранить мою семью за то, что она не хочет тебя содержать. Ты ничего не принесла в дом, и мы ничего тебе не должны. Твой первый муж жив, вот и ступай к нему, скатертью дорога!

У Марии от его слов сжалось сердце.

— Ты — злобный звереныш, — сказала она. — Все это ложь!

И она залилась слезами.

В Оденсе прибыла проездом в Копенгаген труппа цирковых наездников.

В городе только и разговору было что об этих красавцах мужчинах и великолепных лошадях; Кристиан и другие музыканты-любители аккомпанировали их выступлениям.

Наоми и старая графиня тоже побывали в Оденсе. Обе остались довольны представлением. Единственная дама в труппе выглядела, по словам графини, настолько порядочной, что можно было без всякого смущения смотреть на ее обнаженные руки и ноги; в шляпе с развевающимися перьями, с флажками в каждой руке она стояла на спине вороного коня, который мчался с такой скоростью, точно у него выросли крылья. Мужчины были все атлетического сложения, мускулистые и сильные; самые сложные трюки они исполняли играючи, однако же ходили слухи, что среди них был один еще более выдающийся — Владислав, поляк двадцати одного года от роду. Утверждали, что его трюки были рискованными до безумия; недавно он перенес тяжелую болезнь и пока еще не мог выступать перед публикой. Впрочем, на манеж он вышел и во время парада-алле вел одну лошадь; все обратили внимание на поистине идеально красивого мужчину, чье лицо, хоть и осунувшееся и изжелта-бледное после болезни, выдавало дерзость и, пожалуй, даже высокомерие. Черные ресницы подчеркивали остроту взгляда, но вместе с тем глаза были полны безысходной печали, — возможно, этот след оставили в них недавно перенесенные страдания. Владислав вызывал у публики больше всего интереса, хотя никто еще не видел воочию его вольтижировки. Молва не скупилась на предположения: одни говорили, что он из знатного рода и по неосторожности убил свою невесту, другие утверждали, что ему пришлось покинуть родину из-за дуэли, третьи — что он оставил свой богатый дом из любви к прекрасной наезднице, которая недавно умерла. Молва превращала догадки в непреложные истины, но, будь то правда или небылицы, бледный, серьезный наездник интересовал всех.

— Да, он был очень болен, — с видом знатока подтвердила графиня, — и какой уход мог быть у этого несчастного! Только я, знающая, что такое недуг, могу понять его. Что за ужасная жизнь — не иметь крыши над головой, скитаться из страны в страну; некому даже сварить хворому овсяного супу!

— Я считаю эту жизнь прекрасной, — возразила Наоми. — Я завидую циркачке с ее флажками и перьями.

— В конце концов все они ломают себе руки или ноги. Становятся несчастными калеками, а то и разбиваются насмерть.

Наоми тряхнула головой и вернулась к мыслям о красивом циркаче. С Кристианом она не перемолвилась ни словом с того вечера, когда в гневе бросила его на постоялом дворе; теперь, пока она смотрела на наездника, Кристиан, в свою очередь, не сводил глаз с нее. По словам Плавта, любовь равно богата и медом, и желчью; сердце Кристиана было тому порукой.

Места графини и Наоми были совсем рядом с оркестровой ямой. Господин Кнепус заговорил с ее сиятельством, и Кристиану ничего не оставалось, как поклониться, однако Наоми он не сказал ни слова. В самом конце представления она нагнулась к нему и прошептала:

— Вот тебе и представился случай. Наймись в эту труппу капельмейстером и поезжай странствовать вместе с ними.

— Ну и чего я этим добьюсь? — спросил он твердым голосом, хотя сердце его тут же стало мягким, как воск; он готов был не медля поцеловать ей руку и попросить прощения за каждую свою недобрую мысль о ней.

— По крайней мере, сменишь климат, — холодно ответила Наоми и больше уже не разговаривала с ним.

Надо сказать, что тема климата всегда была наготове, когда в графском доме шла светская беседа. Сколько бы поэты и патриоты ни воспевали прекрасную Данию, Наоми утверждала, что климат здесь премерзкий. «Если бы Бог предвидел, что наша любовь к природе поднимется до таких высот, Он при творении снабдил бы нас раковинами, как улиток, и освободил от вечных забот о пальто, плащах и зонтиках, которые теперь составляют неотъемлемую часть нашей личности. У нас, как в тропических странах, год делится на дождливый и сухой сезоны, с тою разницей, что сухой сезон приходится на зиму, и тогда нас сковывает холод, а сезон дождей мы называем летом, и оно дарит нам свежие благоуханные леса, которыми мы по праву гордимся; оно создает причудливые нагромождения облаков, которые не вызывают того восхищения, какого заслуживают, потому что большинство людей не поднимают глаз столь высоко. В сентябре мы надеемся, что хорошая погода может еще установиться, но, если этого не происходит, утешаем себя, говоря, что нельзя же требовать вёдра осенью. Когда нас поливает злой дождь, мы считаем это благом. Только бы Господь послал нам хороший дождичек, а не то не видать нашим землепашцам урожая! Эту песню — в сущности, наш национальный гимн — поют каждое лето, если только земля не стоит в буйном цветении. Человека, который два или три раза в жизни обманул своего ближнего, мы справедливо называем дурным человеком; лето же, которое коварно подтачивает наше здоровье, лето, на которое нельзя положиться, ибо погода меняется каждую минуту, заставляя нас всегда таскать с собой свою раковину, мы не смеем назвать плохим. Мы должны думать о благе крестьянина, а не о собственном удовольствии, скажут мне. Но ведь крестьянин и сам всегда недоволен! Если год выдастся неурожайным, он с полным основанием восклицает: «О, Боже милостивый! В закромах у меня пусто!» Если же он соберет богатую жатву, то вздыхает: «Боже милостивый, по всей стране хлеба уродилось так много, что придется продавать его за бесценок». Вечно он хнычет и ноет! Так почему же не имеем на это права мы, любители природы, хотя любовь наша мимолетна, как радуга, — по крайней мере, та и другая на мгновение посещают нас лишь после дождя».

Таковы были воззрения Наоми. Графиня говорила, что она плохая патриотка, а господин Патерманн — что она плохая христианка. Не смея объявить ее самое антихристом, он называл свою ученицу Иоанном Богословом в юбке, имея в виду, что она предвещает скорое его пришествие. В отношении религии взгляды Наоми не были ни аскетическими, ни эллинистическими, скорее они предвосхищали воззрения «Молодой Германии»[36]; нам могут возразить, что девушка не имела ни малейшего понятия о философии, но, чтобы разделять учение этой школы, философия потребна лишь в гомеопатической дозе — было бы красноречие, остроумие, а также строгое следование одиннадцатой заповеди: не давай сбить себя с толку.

Итак, господин Патерманн бурчал под нос свое обычное «плохая христианка», а графиня пела свой неизменный гимн «доброй старой Дании» и утверждала, что наша страна лучше всех других; правда, никакой страны, кроме нашей, она не видела.

— Я не поэт, который сочиняет свои вирши, чтобы получить орден, — отвечала Наоми, — и не общественный деятель, стремящийся заслужить более высокий балл в своем политическом табеле; то, что у нас есть красивого, я признаю и, возможно, тоже бы восхищалась, если бы другие меньше усердствовали в этом.

Наоми говорила правду: она, пожалуй, больше, чем они, восторгалась зеленым благоуханным лесом, морем и курганами, поросшими цветущей ежевикой, но она знала также, что в мире существуют и более красивые места и что климат у нас ужасный.

— Ну вот и поезжай туда, где лучше, — заключала дискуссию графиня.

— Не премину, — отвечала Наоми.

Так прошло лето 1819 года; а осенью девушку действительно ожидало путешествие, правда недалекое: всего лишь в Копенгаген. Наоми предстояло жить в семье знатных родственников графа, в светском доме, посещаемом сливками общества, а также выдающимися умами, которых принято приглашать в такие дома, чтобы они развлекали гостей; подобно струям фонтанов, их остроумие и интеллект должны сверкать и переливаться на потребу публике. Наоми с особенным удовольствием предвкушала именно этот интеллектуальный десерт; она была просто счастлива при мысли о переходе от одра больной в светскую гостиную, от скучных речей господина Патерманна к спектаклям и опере. Она ведь была уже взрослая, она знала, что красива и умна; однако же ей не приходило в голову, что в том аристократическом доме гораздо лучшей опорой для нее было бы родословное древо.

— Наконец-то я начинаю жить! — ликовала Наоми. — Наконец-то я вырвалась из Бастилии!

Ради ее же собственного блага мы могли бы пожелать ей посидеть в Бастилии еще хотя бы год — но это она поймет только со временем.

XII

«Хеп! Хеп!» — так дразнили евреев при погромах последнего времени. Не доказано, что это слово применялось в связи с преследованиями евреев в средние века, а толкование его как аббревиатуры из первых букв фразы «Hierosolyma est perdita» (Иерусалим погиб) не выдерживает никакой критики. По-видимому, «хеп» — диалектное название козы, и выражает насмешку над евреями за их бороды. Вызывает удивление, что это слово распространилось за пределы Германии, например, его можно было услышать в Копенгагене.

Немецкая энциклопедия наук и искусств

К вечеру четвертого сентября 1819 года Наоми прибыла в Копенгаген. Какая толпа, какое движение на улицах, особенно удивительное для приезжего из провинции! Таким оживленным, как сегодня, город никогда прежде не казался Наоми. Людской поток бурлил, как кровь в жилах больного лихорадкой. Кучки людей собирались в переулках, мимо пробегали солдаты, точно гонцы, доставлявшие срочные депеши в королевский дворец Фредериксберг. Все говорило о том, что в городе происходит нечто необычное.

Наоми опустила стекло в окне кареты и выглянула наружу. Улица Эстергаде, которую им предстояло пересечь, была вся запружена людьми; раздавались громкие крики, звон разбитых витрин, выстрелы. Вознице пришлось свернуть в переулок. Две пожилые фюнские дамы, попутчицы Наоми, едва дышали от страха.

— Что здесь происходит?! — крикнула Наоми, высунувшись из окна.

Фонарь ярко осветил лицо девушки: какой-то простолюдин уставился на нее, потом крикнул:

— Она тоже из Моисеевой семейки! Их тут целая жидовская компания!

Дикая орда с криками «Хеп! Хеп!» окружила карету; тот самый простолюдин рванул на себя дверцу и заглянул внутрь; в то же мгновение Наоми толкнула противоположную дверцу и очертя голову выскочила на улицу; возница же, щелкнув кнутом, проехал вперед. Несколько гусар с обнаженными клинками врезались в толпу, окружившую Наоми. Девушка быстро взяла себя в руки, удержала крик и опустила на лицо вуаль, хотя по-прежнему не понимала, что происходит.

— Пойдемте, — прошептал кто-то ей в самое ухо; незнакомый человек схватил ее за руку, вытащил из людского скопища и потянул в ближайший подъезд. — Здесь полный штиль. Сейчас мы выйдем черным ходом, пересечем двор, и барышня будет в такой же безопасности, как в ящике комода у своей уважаемой матушки.

— Из-за чего вся эта кутерьма? — спросила Наоми.

— Из-за ваших соплеменников, которых этот сброд хочет выкинуть за борт, — ответил он и назвал фамилию семьи, чьей родственницей, по его мнению, она была; он тоже был немного знаком с этими господами и вызвался проводить Наоми дворами к их дому.

— Я не еврейка, — возразила Наоми.

— Значит, вы идете под чужим флагом. К тому же я видел, как вы выпрыгнули из кареты. Меня звать Петер Вик, моя шхуна пришвартована в Нюхавне. Вы можете мне довериться.

Наоми улыбнулась.

— Мы с вами однажды вместе совершили путешествие из Швеции в Данию по ледяному полю, — напомнила она.

— Было дело! Тогда у нас под ногами не было мостовой.

Наоми и шкипер сразу заговорили как старые добрые знакомые. Наоми назвала адрес дома, где ее ждали, и они отправились туда узким переулком.

— Для стекольщиков наступают золотые деньки, — сказал Петер Вик. — Не у одних евреев будут разбиты витрины и окна. Повезло тем, кто живет на мансардах. В том числе моим бабенкам — у меня их двое, они захотели посмотреть город, пока я стою здесь в гавани. Парень тоже здесь; он преуспел в ученье и теперь лучше умеет пиликать на скрипке. Вон там наверху они все сидят. — И Петер Вик показал на одну из мансард.

— Беспорядки начались только сегодня? — спросила Наоми.

— Да, сегодня. Но вряд ли они быстро улягутся. Началось все в Гамбурге, а оттуда перекинулось к нам со скоростью пожара; прошел слух, что на рейде стоят два корабля с еврейскими семьями, которые хотят поселиться в Копенгагене. Это вранье, но народ верит.

Пока он говорил, с недалекой Ховедгаде в переулок хлынула толпа и преградила им путь. Грохнуло несколько выстрелов. Петер Вик растерялся. Группка молодых парней бежала прямо им навстречу. Совсем близко зазвенело разбитое стекло.

— Кажется, мы попали из огня да в полымя, — сказал Петер Вик.

— Все равно надо пройти.

— Но как бы не получить камнем по голове. Боюсь, что камнями кидаются не только на улице. Вполне вероятно, что они летят и с чердака наших соседей напротив. Эти бури на суше страшнее штормов на море. Я думаю, барышне стоит удовольствоваться обществом моих бабенок, покуда я схожу на извозчичью биржу и найму вам карету.

И спереди, и сзади толпа прибывала; они находились на улице, параллельной Ховедгаде, и людская масса, не помещавшаяся там, перетекала сюда по поперечным переулкам, как вода по каналам.

— Если барышне будет угодно держаться за мои фалды, я послужу ей фонарем, — сказал Петер Вик, и они стали подниматься по темной узкой лестнице.

Он постучал в дверь, и испуганный женский голос спросил, кто там.

— Это я, дуреха, — ответил Петер Вик, и они вошли в тесную комнатушку.

Люция стояла со свечой в руке. Ее мать, в полугородском, полукрестьянском наряде, вместе с хозяйкой дома и Кристианом сидели за скудным ужином.

— Обмахните стул для барышни, я схожу за экипажем, — сказал Петер Вик и убежал, оставив маленькую компанию в величайшем изумлении. Все трое вскочили из-за стола, но никто не произнес ни слова.

Наоми попросила извинения за причиненное беспокойство и рассказала о том, что с нею произошло; только тогда и у остальных немного развязался язык.

Все они были перепуганы, особенно Люция, которая вместе с матерью впервые приехала в Копенгаген — ведь и ей тоже хотелось увидеть великолепный город. Вдова, у которой они остановились, была старинной подругой матери: в молодые годы они вместе служили в усадьбе. Петер Вик взял их и Кристиана с собой, поскольку собирался пробыть в городе не более двух недель; половина этого срока уже истекла.

Копенгаген предстал перед скромными провинциалками примерно таким же, каким увидел бы мирный скандинав Париж во время Июльской революции, и все-таки они были в восторге от богатства и великолепия датской столицы; этих воспоминаний им хватит на всю жизнь! Королевские конюшни, с их мраморными колоннами и сводчатым потолком, превосходили все известные им сельские церкви. Биржа с рядами модных лавок по обе стороны — ни дать ни взять две улицы — напоминала маленький город под крышей. Люция и ее мать видели королевскую семью, катающуюся в сопровождении музыкантов на парусной шхуне по каналам Фредериксберга; они побывали на борту линейного корабля, огромного, словно Ноев ковчег, вместивший каждой твари по паре.

Все это мать и дочь рассказывали Наоми своего рода дуэтом, где ведущая партия принадлежала матери; дуэт то и дело прерывался каким-нибудь звуком с улицы — выкриком либо топотом копыт проезжавшего патруля, и тогда женщина, перекрестившись, тихо вздыхала. Люция пожирала глазами Наоми, о которой Кристиан так много рассказывал.

Прошел уже почти целый час, а Петер Вик не возвращался. Очевидно, найти экипаж было не так-то легко. За окном как будто все стихло. Ожидание становилось невыносимым. Всякий раз, когда на улице слышался стук копыт и шуршание колес, пробуждалась надежда, но экипаж проезжал мимо. Попытки снова завести беседу оказывались тщетными; разговор не клеился, все беспокойно поглядывали на дверь, напрасно ожидая появления Петера Вика. Наоми стало неуютно в обществе посторонних в этой тесной комнатушке на чердаке.

Стражник протрубил одиннадцать часов; Петера Вика все еще на было.

— О Господи! — вздохнула Люция. — А вдруг его застрелили? В него могла попасть шальная пуля.

— Они стреляют холостыми, — объяснила Наоми. — Кстати, теперь я уже не боюсь идти, если только Кристиан проводит меня.

Женщины запротестовали; решено было еще подождать. Хозяйка дома принесла колоду карт, предложив скоротать время за игрой.

Наоми спросила Кристиана, не сходит ли он поискать Петера Вика. Юноша охотно согласился и обещал не задерживаться.

— Ради Бога, будь осторожен, — сказала Люция. — Ах, я так боюсь за него!

— Он же взрослый человек! — возразила Наоми. — Кроме того, насколько я его знаю, дальше входной двери он не уйдет.

Однако она ошиблась. Женщины довольно долго сидели одни.

— Слышите, стражник дует в свою дудку, — вздохнула Люция. — Как страшно жить в таком большом городе, да еще на верхотуре: одна семья над другой. Я дорого бы дала, чтобы оказаться сейчас дома, там так спокойно!

— Зато скучно, — сказала Наоми.

— Вот уж нет! Летом в хорошую погоду мы всегда на дворе, а зимой полно дел по хозяйству. Мне больше не хочется видеть ничего, кроме соседской мансарды с перекошенным окном, на которую выходит окошко моей комнатушки под самой крышей; я тоскую по ней, потому что там страх никогда не сжимает мне сердце, как здесь. Совсем недавно я радовалась, что вижу столько нового и великолепного, но даже и тогда меня не покидало странное чувство сродни страху; я думала о том, что среди всей этой толпы никто не знает меня, никому я не нужна и не интересна. Жуть брала от этой мысли!

Кристиан между тем бродил по улицам. Все стихло; по приказу властей люди сидели дома, заперев двери и ворота, но за каждым окошком теплился огонек, свидетельствуя, что никто не спит. Дома напоминали безмолвных лунатиков, в чьи мысли и внутреннюю жизнь никто не может проникнуть. Только в танцевальных залах было темно; ни единого лучика не пробивалось из вырезанных сердечком окошек в ставнях. Кристиан вспомнил Стефанову Карету. Теперь она давно уже лежит в сырой земле… Петера Вика он так и не встретил, а извозчичья биржа была закрыта, и он долго тщетно стучал в ворота. Так что он не смог сообщить ожидавшим его ничего утешительного.

Наоми относилась к происходящему как к романтическому приключению, и это был единственный способ увидеть в событиях нечто положительное. Люция чуть не плакала.

— Если дядюшка не придет до полуночи, — сказала она, — значит, с ним, упаси Бог, случилось несчастье.

— Господь милостив, — ответила мать и раскинула карты для гадания.

— Ах, матушка! — вскричала Люция. — Уберите карты. Гадать в такой вечер — богохульство.

Часы пробили без четверти двенадцать; ожидавшие считали каждый удар. Подобно Колумбовым матросам они назначили точный срок, когда должна умереть надежда; там речь шла о трех днях, здесь — о двенадцати часах.

Честный Петер Вик тоже беспокоился о времени, но было это гораздо раньше; сейчас он уже смирился с судьбой; кстати, он находился в большой компании, к которой уж никак нельзя было применить слова Гёте:

Общество ваше я знаю. Его называют пристойным,

Если в нем повода нет и для малейших стихов[37].

Нет, назвать его пристойным было никак нельзя, но предметом поэзии оно вполне могло стать, особенно романтической; это было смешение всевозможных колоритных фигур, какие может собрать у себя в участке полиция в ночь беспорядков. Все они содержались во вместительном зале, который днем используется для допросов; через окошечко над дверью к ним проникал свет фонаря. Этих людей схватили на улицах как нарушителей общественного спокойствия.

«Закон есть закон, — размышлял Петер Вик. — Конечно, меня-то приволокли сюда по ошибке, но что ж поделаешь! Завтра разберутся». Он подумал о своих родных и о Наоми, которая ждала карету. «Долгонько же ей придется ждать!» Что поделаешь, он не сумел достаточно внятно объясниться с гусарами, которые схватили его вместе с толпой других. Эти молодцы скоры на расправу, ничего слушать не хотят. Их начальник оказался не лучше. Петера Вика втолкнули в зал вместе со всем этим сбродом и задвинули железный засов.

Ничего другого не оставалось, как лечь поспать. Завтра недоразумение разъяснится.

Когда часы били полночь, он спал крепким сном, а его домашние в это время окончательно уверились, что с ним случилось несчастье. Однако что же они могли поделать? Наоми покорилась судьбе; она откинула голову на спинку кресла и, усталая с дороги, скоро заснула. Только после этого Люция дала волю слезам и плакала до тех пор, пока и ее не сморил сон; но, в отличие от Наоми, которой привиделись редкие солнечные дни на острове Фюн, курганы и плывущие по небу облака, Люции снилось беспокойное море, которое они с матерью пересекли, и беспокойный город, в котором они находились; поэтому она прерывисто дышала и грудь у нее вздымалась, как у больной. Тихая кроткая девушка во сне превратилась в олицетворение страсти, в то время как необузданная Наоми казалась мирным нежным созданием, воплощением покоя и отдохновения. Кристиан смотрел на них обеих. Вид мучимой кошмарами Люции вызвал в его памяти давнюю ночь у источника; казалось, во сне ею снова овладело прежнее безумие. Смотреть на это было страшно.

Непроизвольно он подошел вплотную к Наоми и стал пожирать глазами ее одну; кровь в нем загорелась, неукротимый инстинкт внушал жажду прижаться губами к ее губам. Созерцание поило его ядом любви; при виде головы прекрасной Медузы он не обратился в камень, напротив, сердце его таяло, в то время как спящая Люция наводила ужас.

Свеча в подсвечнике догорела; Кристиан заметил это только тогда, когда она ярко вспыхнула в последний раз, перед тем как погаснуть.

XIII

Летит он все быстрее

На огненный закат.

Кудрей струятся волны,

Дерзапьем взор горит.

Орлиной мощью полный

Все выше он летит.

Х.П. Хольст

Я прожил удивительный день, день, какого ты не можешь ни позволить себе, ни добиться! То был сон о радостной жизни, короткий и прекрасный, как весеннее утро, как опьянение шампанским! Но потом…

Волшебный фонарь кавалера

Хозяин дома, где гостила Наоми, носил титул барона. Это был богатый дом; все члены семьи мнили себя патриотами и упрекали Наоми в недостатке любви к родине, зато поборник свободы в любой стране охотно принял бы ее под свои знамена. В этой семье много читали, но знакомство с отечественной литературой ограничивалось адрес-календарем и пьесами датских авторов в театре, который они посещали по абонементу. Английскими же романами всегда восхищались, даже в тех случаях, когда они уступали произведениям нашей собственной литературы. Эти люди забывали, что все на свете подчинено законам природы, в том числе и авторы: их известность зависит не от достоинств их творений, а от размеров их родины; первое умножается на второе, причем достоинства произведения измеряются единицами, а размеры родины — десятками. Семья барона была очень религиозна, другими словами, они часто ходили в церковь и слушали тех проповедников, которых слушал королевский двор. Наоми же к тому времени стала настоящей еретичкой. Подобно тому как в наши дни парижский Пантеон, некогда поставленный во имя святой Женевьевы, украсили, несмотря на сопротивление клерикалов, Вольтер и другие святые разума и духа, Наоми в своем мировоззрении соединила Сократа и апостола Павла, Магомета и Зороастра. В доме отмечали красоту Наоми, но полагали, что еще больше в ней странностей; всем, разумеется, была доподлинно известна ее родословная, и потому в их глазах номинальная стоимость девушки была в несколько раз ниже их собственной. Наоми окружала ледяная вежливость, причем лед был такой блестящий и скользкий, что исключал всякую возможность взбунтоваться. Будь Наоми из знатного рода, она наверняка ценила бы это, ибо получить высокое происхождение в дар, ничего для этого не делая, — конечно, огромное преимущество. Едва ли она в этом случае последовала бы примеру тех аристократов, что, в восторге от первой французской революции, отказывались от дворянства и становились просто гражданами. Теперь же девушка, напротив, прославляла их мужество и говорила, что одним этим своим поступком они доказали свою принадлежность к аристократии духа. Если бы старый Юль вошел в гостиную, где она сидела со своими знатными кузинами, возможно, она сочла бы делом чести гордо сказать: «Я его знаю».

⇐ Предыдущая 9 10 11 12 131415 16 17 18 Следующая ⇒