ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 2 страница

Тут появился и ее муж; он был в грязно-желтом ночном колпаке на почти лысой грушевидной голове; тесноватый плащ, служивший ему шлафроком, был стянут кожаным поясом; тощие ноги прикрывало только исподнее.

Супруги обращались друг к другу на «вы».

Мадам Кнепус приготовила для Кристиана комнату под крышей с видом на замковый сад. Правда, одновременно эта мансарда служила и домашней библиотекой, и кладовкой, но надо было как-то выходить из положения: ведь не мог же ночевать в комнате, примыкающей к спальне хозяйки, юноша, который к тому же скоро станет взрослым мужчиной, — это, по ее мнению, дало бы повод для пересудов. Так что пришлось Кристиану довольствоваться мансардой; там же в соседней комнате спал господин Кнепус.

Уже в восемь часов вечера, особенно зимой — а по его понятиям сейчас на дворе еще стояла зима, — господин Кнепус ложился в постель, под предлогом, что завтра рано вставать. Через четверть часа к нему заходили жена и служанка. Этот первый вечер Кристиан провел с ними, знакомясь с их чудачествами.

Все стены были обклеены карикатурами и увешаны различными музыкальными инструментами; на полках лежали детские игрушки, а ребенок, для которого они были предназначены, то есть сам господин Кнепус, лежал в постели. На столе перед кроватью из маленькой суповой миски шел пар от горячего пунша. Хозяин пил и смотрел в волшебный фонарь, время от времени кивком головы давая знак служанке, что пора сменить картинку, а мадам Кнепус читала ему вслух какого-то немецкого классика. Все это вместе господин Кнепус называл своими «kindische Stunden»[23] и проводйл так все вечера. Лишь когда он устало откидывал голову на подушки и мадам, время от времени прерывавшая чтение вопросом «Schlafet Du, mein Lammchen?»[24], не получала на него ответа, они со служанкой тихонько уходили и становились сами себе хозяйками.

Итак, господин Кнепус лег и, поскольку сегодня собралось такое большое общество, предложил сыграть в фанты, он — в постели, остальные на полу; получилось очень забавно. Кристиану выпало поцеловать мадам под большим одеялом, которое господин Кнепус набросил на них; мальчик зажмурился и поручил себя воле Божьей. После этого ему дали стакан пунша, так что в свою спальню он ушел в самом веселом настроении. Комнатка с низким скошенным потолком, уютно обшитая панелями, очень напоминала каюту Петера Вика. Большую часть комнаты занимала этажерка с книгами — среди них были сочинения Виланда и справочник по физике Шульца, а все остальные были так или иначе связаны с музыкой. Старое надгробье с вырезанными на нем святыми, некогда украшавшее один из склепов в церкви францисканского монастыря, но проданное, когда ее сносили, служило чем-то вроде ширмы в ногах очень короткой кровати, как оказалось, составленной из корыта для опары и кресла. За надгробьем висели копченый лосось и несколько связок сальных свечей. А рядом стоял бочонок со сливочным маслом на донышке. Два стула и стол довершали меблировку.

— Видите, как уютно я все устроила, — сказала мадам Кнепус. — В ящике стола вы будете держать свое чистое белье, а в этот ранец под кроватью класть грязное. Во всем должен быть порядок! Господин Кнепус ходит умываться к водоразборной колонке, но молодой человек должен все делать как принято. Вот здесь, в бутылке из-под пива, — вода. Вы можете поливать себе на руки прямо в окно. Потом мы еще поставим вам умывальник. Все наши зеркала слишком велики для этой комнаты, так что вам придется довольствоваться вот этой коробочкой с зеркальцем в крышке. В шесть часов вам подадут кофе в постель, раньше вставать не надо.

Кристиан остался один в своем новом жилище; на душе у него было спокойно и радостно: наконец-то он вышел на проторенную дорогу к своему счастью. Он открыл окно и в ясном лунном свете стал разглядывать лежащий за двориком Кнепусов замковый сад. Среди толстых старых деревьев зеленела лужайка с большим прудом, где плавали два лебедя, грациозным движением загибая свои длинные белые шеи назад, над спиной. Было тихо-тихо, лунная дорожка лежала на воде, по которой плавали лебеди. Глядя на них, Кристиан вспоминал все, что он уже успел пережить, и мир снова стал представляться ему сказкой, а белые птицы на зеркальной глади — феями, которые понимали, как он счастлив и благодарен.

Начиная со следующего утра день Кристиана был расписан самым разумным образом: вне дома он с другими мальчиками посещал обычную школу, а дома надо было изучать «Руководство по генерал-басу» Тюрка. Во всем должен быть порядок, утверждал господин Кнепус, а порядок, на его взгляд, состоял в том, чтобы во всем доме звучала музыка. К своей дражайшей половине он заглядывал всегда в одно и то же точно определенное время и заставал ее за прялкой, вязаньем или шитьем. Надо сказать, что она пряла, вязала и шила только в те минуты, пока муж был у нее; стоило ему покинуть комнату, как шитье откладывалось и прялка останавливалась. Некая бедная женщина пряла нить, которую мадам впоследствии выставляла напоказ, как образец своей домовитости и прилежания; но почему бы ей, как она говорила, не дать бедной женщине возможность заработать несколько скиллингов? И зачем ей, самой мадам Кнепус, так портить себе жизнь? Она тем временем читала романы, взятые в библиотеке Лемкилле и Хемпеля, и была в курсе литературных новинок в той мере, в какой это возможно в провинциальном городе.

Кристиан вел деятельную жизнь; в его обязанности входило, в частности, сопровождать господина Кнепуса на рыбную ловлю и помогать мадам втихомолку приставлять соломинку к двери: если потом она видела, что соломинка опрокинута, значит, служанка тайком выходила куда-то развлекаться. У самой мадам в комнате стоял старый клавесин, на крышке которого изнутри были изображены пастухи и пастушки, танцующие и играющие на флейте и свирели. Ах, как хотелось Кристиану хотя бы одной рукой сыграть быструю веселую мелодию, однако ноты хоралов поднимали свои большие головы и говорили, как господин Кнепус: «Медленнее! Не торопись!» Бах и Гендель, имен которых он никогда прежде не слыхивал, теперь постоянно звучали у него в ушах, ибо для господина Кнепуса это были имена святых в музыке. О, как много ему еще предстояло услышать, как многому научиться!

В июне наступил один из двух праздников, в которых господин Кнепус принимал участие, но незадолго до этого случай создал новый праздник, о котором мы не можем не упомянуть, поскольку он ярко выделялся на фоне серых буден, более того, являлся событием из ряда вон выходящим: то был своего рода праздник очищения, составивший целую эпоху в доме и даже в домах по соседству. После многолетних разговоров на эту тему в доме господина Кнепуса устроили генеральную уборку, и добыча была так велика, что мусор выносили корытами; сами хозяева очень смеялись, и мадам даже пригласила нескольких соседок посмотреть, по такому случаю угостив их кофе.

Но мы хотим рассказать о более великом празднике — состязании стрелков; он сохранился в Оденсе во всем своеобразии до наших дней. Ранним утром под духовой оркестр процессия почтенных горожан выходит из города. Сооружаются триумфальные арки, так называемые западные ворота города увенчиваются зелеными ветками и украшаются надписями. В школах отменяются занятия, в мастерских — работа, а к вечеру, когда процессия возвращается в город, все окна, выходящие на главную улицу, заполнены зрителями.

Как раз в этот праздничный день в город приехал Петер Вик — нанести визит господину Кнепусу и мадам, а главное — проведать Кристиана.

— Я везу из Штеттина бочонок пива, чтобы позолотить вас изнутри, — сказал он, входя, — и немного сластей для мадам. Я не был здесь двенадцать лет, и за это время не появился на свет ни один маленький Кнепус! Может быть, еще появится, но тогда вас надо будет называть героической мамашей.

Мадам громко рассмеялась.

— Кнепус сегодня на стрелковом празднике, — сказала она. — Вы можете пойти туда со мной.

— Там наверняка вылетит больше пробок из бутылок, чем пуль попадет в мишень, — усмехнулся Петер Вик. — Где самое безопасное место? Я думаю, поближе к мишени, а не то получишь пулю между ребер. Но скажите мне наконец что-нибудь о моем питомце! Надеюсь, он хорошо себя ведет?

— О, он так добр и к тому же так чист сердцем! У него нет недостатков.

— Посмел бы он иметь недостатки! Ему здорово досталось бы от меня!

— А сейчас он тоже на стрелковом празднике. Вы не представляете, как к лицу ему зеленый бант на картузе! Он, видите ли, в числе мальчиков, которые понесут впереди процессии королевский приз победителю состязаний — серебряный кубок. Эта честь досталась ему после долгих споров — на нее претендовал также сын кронпринца прошлого состязания, то есть того, чей выстрел по меткости занимал второе место после королевского. Но Кнепус победил: кубок понесет его ученик!

Тут в комнату, запыхавшись, ворвалась служанка: сынишка прачки заходил сказать, будто его мать слышала от стражника, который пришел с состязаний, что господин Кнепус попал почти в самое яблочко и что лучше него стреляет только оружейник, но на сей раз оружейник промахнулся; так что господин Кнепус стал королем.

— Только не это! — воскликнула мадам, хотя на самом деле была счастлива. — Лучше бы он стал кронпринцем, ведь быть королем обходится так дорого, он должен всех угощать. Приз кронпринца — половник, а он мне так нужен в хозяйстве.

— Ну так пойдемте туда, — сказал Петер Вик. — Разрешите предложить руку королеве. — Он взял мадам под руку. — Пошли, только потихонечку. Моим ногам сейчас недоставало только идти в процессии.

День клонился к вечеру, и у окон уже толпились люди. Стрельба была закончена, на традиционном аукционе продана простреленная мишень, и, по старинному обычаю, уличные мальчишки должны были отнести ее в город. Шестеро старших и самых сильных, которым предварительно поднесли шнапсу, взвалили ее себе на спину, двое самых храбрых влезли на нее, растащив гирлянды и надписи с триумфальных арок, и, украшенная ими, мишень поплыла в город, а остальная орава мальчишек с зелеными ветками в руках шла за ней с ликующими кликами; под конец они встали в две шеренги, чтобы пропустить шествие почтенных горожан. Оно приближалось под громкие звуки оркестра.

Король стрелкового состязания и те двое, что по меткости заняли места вслед за ним — кронпринц и принц крови, — с широкими лентами, украшенными серебряными пластинками, через плечо, шли во главе процессии. Перед каждым мальчик нес его награду. Кристиан горделиво шагал впереди господина Кнепуса с кубком в руках.

— Это мой муж! — только и смогла произнести мадам Кнепус.

— Да, теперь у него есть кубок, — сказал Петер Вик. — Есть куда наливать, чтобы подносить остальным.

Кристиан, довольный, смотрел то вверх, на окна, то вокруг, на волнующееся море голов.

На каменных ступеньках крылечек стояли люди, прижавшись друг к другу, словно цветочки хмеля на одной шишке, и все лица светились радостью. На одном углу была большая давка, и в этой сутолоке выделялся человек высокого роста с бледным, нездоровым цветом лица. Он уставился на Кристиана и кивнул ему, точно старому знакомому.

— Господи Иисусе! — выдохнул мальчик, опуская глаза.

Ведь это был его отец! В человеке, кивнувшем ему, Кристиан узнал своего отца, павшего на войне. Мальчик снова посмотрел в ту сторону. Да, ему не почудилось — на самом верху лестницы, возвышаясь над другими, стоял его отец, уже оплаканный как покойник. Руки у мальчика задрожали, он едва не выронил кубок. Ликование вокруг стало ему противно.

Процессия направилась к клубу, где праздник должен был закончиться пирушкой, которая будет продолжаться три ночи. Будут провозглашаться все новые и новые тосты, и трубы будут трубить из открытых окон, а какой-нибудь простолюдин самого низкого сословия, в шутовском наряде, с лицом, вымазанным сажей, и жезлом в руке, будет разыгрывать традиционную роль в поддержании веселья.

Как только процессия вступила в клуб, мальчики с мишенью, на которой все еще стояли два веcелых Диоскура, отправились по улицам сначала к дому лучшего стрелка — где мадам встретила их реверансом; потом к бургомистру и к капитану городского ополчения; вся орава сопровождала их, размахивая зелеными ветками. Совсем как в «Макбете», где, согласно предсказанию, лес двинулся на замок короля.

Все время этих увеселений Кристиан находился в центре празднества — клубном зале. Сотни ровесников позавидовали бы его счастью, он же ничему больше не мог радоваться: бледное, но улыбающееся лицо, которое он давеча увидел в толпе, обратило его в камень, как голова Медузы.

«Это был мой отец, — повторял он про себя. — Но ведь мой отец мертв! Моя мать снова вышла замуж. Однако это не было случайное сходство; нет, это был он, точно, он. Он смотрел на меня, кивнул мне. О, это ужасно!»

В одиннадцать часов Кристиан вернулся в свою уединенную комнатушку. С необычным страхом осмотрел он все темные углы. Старое надгробье, стоявшее в ногах кровати и служившее ширмой, впервые навеяло на него нечто вроде жути. Священник с женой и тремя детьми, написанные в перспективе, пристально смотрели на него с полотна, словно призраки. Раскрашенные резные изображения святых в рамках взирали с тем же демоническим выражением; поэтому он повесил на ширму свое платье. Он погасил свет, и в темноте ему казалось, что со стен и из-за закрытых окон все еще таращатся на него безобразные существа. Ему не спалось; четырежды он слышал бой церковных колоколов. Наступила полночь.

И тут Кристиан услыхал странный звук за окном — словно кто-то скребется; в другой вечер он едва ли обратил бы на это внимание, но сегодня… Он взглянул на окно. За стеклом показалась чья-то голова.

«Это мне только кажется», — сказал себе Кристиан, приподнимаясь в постели.

Теперь он лучше видел белое лицо в окне. В стекло тихонько постучали и Кристиана окликнули по имени. От страха волосы зашевелились у него на голове, и он, словно оцепенев, продолжал сидеть в постели.

— Ты спишь? — спросило таинственное существо. — Открой!

Теперь он узнал голос. Это была мадам Кнепус.

Под мансардой, где жил Кристиан, был всего один этаж, причем с низким потолком; по невысокой приставной лестнице взобраться к нему не составляло труда, и все-таки… Зачем хозяйка явилась таким способом и в такое время?

Он вскочил с постели и отворил окно. Да, это была мадам, и она стояла на перекладине лестницы. В старинной песне о русалке говорится: «Женщина сверху, а снизу — рыбий хвост», но про одеяние мадам Кнепус надо было бы петь: «Сверху белый ситец, снизу бумазея».

— Я наверняка напугала тебя до смерти, — весело сказала она вполголоса. — Помоги мне влезть.

Кристиан приставил к окну стул и подал мадам руку, не понимая, что все это значит.

— Я пришла воровать, — пояснила она и смело ступила из окна в комнату героя, одетого в ночную рубашку.

Вспомним, что в коридоре почти не подметали, а только насыпали свежий песок поверх старого; что мадам занималась пряжей и шитьем лишь те несколько минут, которые проводил в ее комнате супруг, а также несколько других мелких штрихов, которые уже дали нам некоторое представление о том, как велось хозяйство в этом доме. Описываемое ночное путешествие призвано довершить картину.

Служанка утверждала, что сливочного масла, которое ей выдавали на неделю для стола и кухни, не хватает; мадам заявила, что это вздор, и в доказательство поспорила со служанкой на три марки, что, мол, одну неделю она сама будет стряпать и накрывать на стол и ей масла хватит; чтобы мадам не могла взять добавку из запаса, который, как мы знаем, хранился в комнате Кристиана, ключ от комнаты, как только мальчик ложился спать, отдавали служанке. Масло у мадам кончилось, но проигрывать пари ей не хотелось, как-никак три марки, да еще урон для чести, — вот она и совершила восхождение на мансарду, чтобы украсть масло у себя самой.

— Я в ужасном положении, — вздохнула она. — Что сказали бы люди, если бы увидели, как я лезу в окно к молодому мужчине! Но я делаю это ради чести, а для благого дела все средства хороши.

И мадам взяла масла из бочонка.

— Ты думаешь, я уезжаю с таким же легким сердцем, как приехал?… У меня не осталось ничего — ни жены, ни ребенка, никого, кто позаботится обо мне на старости лет!.. Еще один поцелуй, последний… Прощай! Я больше никогда не увижу тебя, никогда! О Боже! Храни мое дитя!

Соваж и Люрьё

Матрос

Было утро, и уже совсем рассвело, когда Кристиан проснулся от того, что кто-то произнес его имя; он открыл глаза. Перед ним стоял Петер Вик, а за его спиной он разглядел человека, которого видел вчера. Да, это был его отец. Покойный отец.

— Это я, — сказал Петер Вик. — А там, где я, не бывает привидений. Твой отец не умер, вот он — живехонек. Я не решился позволить ему прийти к тебе в одиночку, ты ведь не герой, в тебе течет портняжья кровь, а трусость портных всем известна. Вы составляете исключение, — обратился он к отцу Кристиана, пожав ему руку.

Портной прижал сына к груди и разрыдался, как в то утро, когда они расставались. Только за обеденным столом Кристиан услыхал все по порядку. Фельдфебель написал Марии чистую правду: расчеты двух орудий действительно погибли.

— Никто не заметил, — рассказывал портной, — что меня в давке сорвало с места и прижало к шведской лошади, потерявшей всадника; я был так стиснут, что едва мог взяться пальцами за подпругу — такой плотной стеной напирали со всех сторон люди. У меня уже темнело в глазах, но тут шведы, чтобы не задохнуться, решили отойти. Я едва держался на ватных ногах; между тем стоило мне упасть, и меня бы затоптали; я собрал последние силы и залез на лошадь. Я никогда не ездил верхом, но захочешь жить — научишься. Шведская кавалерия галопом помчалась вдоль вала, а паши палили им вслед; моя лошадь поскакала вместе со всеми, и пули собственных товарищей свистели у меня в ушах. Не успел я оглянуться, как оказался вместе со шведами за пригорком. Мы, датчане, были беспощадны к пленным, а шведы пощадили меня, сохранив мне жизнь. Казаки взяли несколько пленных, меня втолкнули к ним; нас собрали вместе, привязав друг к другу за большой палец на руке, и погнали прочь, как скотину на убой. Я стремился на юг, но мне выпал другой путь, пришлось испытать зимнюю стужу в русских снегах, такую стужу, какой никогда не бывает здесь, в Дании. Ах, об этом можно было бы написать целую историю, но я рассказываю только, каким образом я покинул родину. А потом расскажу о том, каково мне пришлось, когда я вернулся. Там, в России, я понял, как хорошо, как замечательно у нас дома; Дания кажется южным курортом после таежных морозов. Когда кончилась война, меня выпустили на свободу, и я написал об этом домой, но, видно, письмо мое не дошло. Я пустился в путь, но внутри у меня засела лихорадка; около девяти месяцев я провалялся в больнице в Митаве. Оттуда я послал со странствующим подмастерьем, отправлявшимся в Либаву, еще одно письмо, попросив пария отослать его с первым же судном, идущим в Данию; но и это письмо где-то затерялось. Я думал о нашем прекрасном острове, вспоминал счастливые часы, проведенные там, тосковал по Марии и по тебе, сынок. Я мучительно раскаивался в том, что покинул вас. Вот уже три года, как я ничего о вас не знал. Я прошел пешком от Митавы до Либавы, но там не было ни одного корабля. Я пошел в Мемель, потом в Кенигсберг. Казалось, Бог хотел наказать меня, не давая увидеть вас: куда бы я ни приплелся, оказывалось, что последнее судно отчалило незадолго до моего прибытия. Потом я сел на первое судно, открывшее навигацию в Балтийском море. Прибыл в Хельсингёр, пешком прошел всю Зеландию и, наконец, оказался на острове Фюн. О, я был счастлив, как ребенок! Я представлял себе, как расскажу своим домашним о битве при Борнхёведе, о скитаниях по России и о том, что я там увидел и выстрадал. Как я тосковал по Марии и по тебе, мое дитя! Усталый и голодный, дошел я до Эрбека и решил зайти к богатому крестьянину, брату того парня, вместо которого я завербовался. Думал, он приютит меня на ночь, а заодно расскажет, как обстоят дела у вас в Свеннборге. Вхожу я в горницу и вижу: крестьянин сидит и качает в люльке грудного младенца. «Добрый вечер», — сказал я, а он спросил, кто я такой. «Мертвец, — ответил я, — но можете пощупать: у меня теплая плоть и кровь, так что не бойтесь». И я поведал ему, насколько ложны были слухи о моей смерти. «О Господи!» — воскликнул он с таким странным выражением, что я сам испугался. «Моя жена умерла?» — спросил я. Он взял меня за руку и стал умолять немедленно покинуть дом и даже страну. «Вот тебе деньги, — сказал он и дал мне пятьдесят ригсдалеров. — Откуда нам было знать, что ты жив? — продолжал он. — Мария теперь моя жена. Младенец в люльке — это наше с ней дитя. Вот она идет! Она не должна тебя видеть!» И он вытолкал меня за дверь, ведущую в сад. Мария не видела моего лица, потому что я не оглянулся. Как она могла так скоро снова выйти замуж! Я был глубоко оскорблен, но не высказав этого и ушел молча. Я стал расспрашивать людей о тебе, мой мальчик, и узнал, что за все мои страдания Господь устроил твою жизнь к лучшему. Я хотел еще раз увидеть тебя, а потом снова отправиться в большой мир, теперь уже на юг, где когда-то мне было так хорошо. Я пришел в Оденсе вчера и отыскал твой дом, но дверь была заперта — все ушли на стрелковый праздник. Я пошел туда и встретился с процессией, когда она входила в город. Мне сказали, что ты несешь королевский приз, и я действительно увидел тебя с кубком в руках. Ты узнал меня? Я кивнул тебе, помнишь? Эту ночь я провел на постоялом дворе, там я встретил двух подмастерьев; завтра утром они уходят в Германию, и я пойду с ними. Теперь уж мы больше никогда не свидимся, дорогой мой мальчик! Сюда я не вернусь. Будь честен и услужлив, радуй сердце добрым людям, которые помогают тебе, бедняге. Если твоя мать не узнает от других, что я жив, ты никогда не говори ей об этом. Это ляжет тяжким бременем ей на сердце, а я все еще люблю ее.

С этими словами отец заключил Кристиана в объятия.

— Надо принимать жизнь такой, как она есть, а не мечтать о несбыточном, — сказал Петер Вик. — Если жизнь бьет меня, я стараюсь увернуться. Надо плыть по ветру. Что же касается парня, то из него очень даже может получиться что-то путное. Для моей «Люции» на море он не подошел, но моя Люция на суше — не девушка, а дар Божий — благосклонна к нему. Я хочу сделать его достойным человеком, чтобы со временем она могла выйти за него замуж, если захочет. Они уже и сейчас пишут друг другу письма. Отец научил ее немецкому языку и истории, а теперь она будет учиться кроить и шить; я устрою ее на пансион и отдам в учение здесь, в Оденсе. Она приедет через полтора месяца.

Кристиан улыбнулся, и на сердце у него потеплело. Значит, добрая, милая Люция была его суженой! Прежде это не приходило ему в голову. А ведь именно ей он был обязан своей удачей: если бы не ее заступничество, все сложилось бы для него совсем иначе и весьма печально. Судьба отца натолкнула его на мысли о собственной судьбе, в которой счастливая звезда была на подъеме, в то время как отцова звезда закатилась. Впрочем, подъем и закат в судьбе суть понятия относительные, так же как восход и закат солнца и звезд. Все зависит от того, как на это посмотреть.

Если путь к тому блаженству, которое обещает нам как наше внутреннее чувство, так и христианская религия, ведет с земли к самым дальним звездам, а от них к еще более дальней и еще более прекрасной, то всю нашу жизнь можно рассматривать как познавательное путешествие, странствие из города в город по дороге к небесному Иерусалиму. Наши странствия здесь на земле — маленькое, но наглядное отображение этого великого полета. Мы завязываем знакомства, заводим друзей, с которыми расстаемся в слезах, с горечью и мукой думаю том, что никогда больше с ними не свидимся; мы вынуждены проводить дни и часы с людьми, чье общество нам мучительно, а потом, расставшись с ними, вспоминаем их как забавных чудаков; то, что причиняло нам больше всего горя и страхов, как раз и оказывается точками нашего высшего расцвета. Возможно, из небесного града, цели наших стремлений, мы будем смотреть на звездное небо, где среди других мерцающих точек увидим и нашу Землю; мы узнаем ее, как дом нашего первого существования, и все прошедшее, подобно воспоминаниям детства, промелькнет перед нами. Где они, те, с кем неразрывно связаны мои лучшие минуты на Земле? Не знаю, но где бы они ни были, они сейчас вспоминают эти самые минуты и, так же как и я, радуются свиданию. Мы показываем на планету, где получили такое ценное воспитание, и оглядываемся на прожитые там годы. Вот так же здесь, на Земле, совершив то, что тут называют большим путешествием, мы вспоминаем его и говорим, разглядывая карту: «Ах, Париж! Там я провел четыре месяца. Рим, я жил там полгода!» — и тоскуем по тем, кого полюбили и с кем были вынуждены расстаться, но эта тоска не мешает нам радоваться счастью настоящей минуты. В великом путешествии вечности мы учимся любить не только отдельных людей в определенном месте, мы становимся гражданами не только Земли, но Вселенной; сердце человеческое должно быть похоже не на комету, чьи лучи идут лишь в одну сторону, а на солнце, которое сияет одинаково ярко во всех направлениях.

Такие мысли, хоть и не столь ясно выраженные, мелькали в голове Кристианова отца, внушая ему своего рода покорность судьбе.

Поздно вечером они распрощались. Кристиан пошел проводить отца до постоялого двора.

— Прощай, мой мальчик! Когда увидишь аиста в полете, подумай обо мне. Я тоже всякий раз, как увижу эту птицу, вспомню нашу комнатушку в Свеннборге, откуда мы смотрели на гнездо. Я попрошу аиста передать привет моему мальчику, в какой бы точке мира я ни находился. Прощай, мое милое дитя! — И отец со слезами на глазах поцеловал Кристиана. — Нет, ты не пойдешь обратно один, я хочу еще несколько минут — последних минут — побыть с тобой.

И отец проводил Кристиана обратно до кладбища, на краю которого жил господин Кнепус. Тут они простились, теперь уже навсегда.

На следующее утро с рассветом трое подмастерьев вышли из западных ворот города; они держали путь в Ассенс, чтобы там сесть на паром и переправиться в Шлезвиг. Среди них был отец Кристиана.

VII

Юность — пора иллюзий.

Вольтер

Что прекрасна ты,

Это знаешь ты.

Но знанья нет опасней.

Когда б ты знала

Об этом мало,

Была б еще прекрасней.

Ф. Рюккерт

Вокруг дворцового парка вьется тропинка, ведущая из одного конца города в другой; по этой тропинке часто гуляли Кристиан и Люция, когда встречались. Был конец августа; девушка прожила в Оденсе уже несколько месяцев, обучаясь, по решению Петера Вика, кройке и шитью.

Солнце стояло низко над горизонтом и не слепило глаза.

— Оно словно идет к нам навстречу, — сказала Люция. — Будь это так на самом деле и будь оно не больше, чем кажется сейчас, я подошла бы взглянуть на него.

— А я бы ради этого пробежал тысячу миль, — ответил Кристиан. — Но я хотел бы обязательно быть первым, кто добежит, и чтобы немногие достигли того же. Тогда весь мир заговорил бы обо мне, мое имя появилось бы в газетах.

— Ну и что в этом проку! — поморщилась Люция. — Ты просто тщеславный.

— Нет, это не тщеславие. Как ты можешь говорить такое! Я хотел бы полететь на воздушном шаре, подняться высоко-высоко, где до меня никто не бывал. Ели был остался моряком и при этом сам мог решать, куда мне плыть, я путешествовал бы по великому океану и делал бы открытия или добрался до полюсов и прошел бы по вечным льдам.

— Но когда бы у тебя замерзли руки, ты бы поспешил вернуться.

— Ты меня совсем не знаешь. В мелочах я не герой, и не стыжусь этого. Но не сомневайся, если речь пойдет о чем-то важном, у меня достанет мужества. Да, я и в самом деле боюсь переплыть наш Оденсейский канал в утлой плоскодонке, но я не побоялся бы выйти в открытое море, плыть на всех парусах по великому океану, будь у меня цель; да, я боюсь коров, ведь они бодаются, но ежели я попаду в Африку, то отправлюсь в джунгли охотиться на тигров не хуже других, потому что это цель, ради которой стоит рисковать жизнью. Как это мелко: ах, он утонул в Оденсейском канале! Ах, его насмерть забодала корова! Я не побоюсь рискнуть жизнью, если с этим связано что-то необычное.

— Однако почему ты хочешь быть не как все! — в сердцах воскликнула Люция, но не договорила, потому что они уже дошли до пригорода, где тропинка поворачивала обратно. Они увидели старую женщину в мужской шляпе, украшенной пером от солдатского кивера и старым искусственным цветком. Стайка ребятишек вилась вокруг, они дразнили ее, смеясь.

— Это полоумная жена сапожника, — объяснил Кристиан. — Мальчишки всегда дразнят ее.

— Бедняжка, — вздохнула Люция и покраснела; она вспомнила о своем собственном былом недуге, но ей не пришло в голову, что и Кристиан подвергался подобным насмешкам.

— Несчастная женщина, — ответил Кристиан, — но наверняка сама она этого не сознает.

Люция покачала головой.

— Возблагодарим Господа за то, что он нам дал, — сказала она. — Будем молиться о том, чтобы не потерять этого никогда. Это важнее, чем долететь до Солнца или добраться до Северного полюса. Господь дал нам так много, что грех желать большего.

— А я хочу! — совсем по-детски упрямился Кристиан. — Я хочу прославиться, а иначе мне и жизнь не нужна.

— Какой же ты еще ребенок, — улыбнулась Люция, и они распрощались.

Кристиан пошел обратно, но тут кто-то потянул его за рукав. Это была сапожникова жена.

— Не сын ли ты блаженного Лазаря? — спросила она.

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 101112 13 14 15 Следующая ⇒