Часть вторая.

Часть вторая.

За окном лежал молодой снег; свежий, чистый, ещё не занесённый городской копотью и гарью. Такой яркий, что каждый раз как смотришь на него, поневоле жмуришься, прикрываешь глаза рукой, но всё равно смотришь. Есть в этой ранней зиме что-то особенно светлое, непорочное, от чего так настойчиво хочется созерцать, снова и снова вглядываться в эту снежную наготу. Может быть, предчувствие чего-то нового, что изменит всю суть естества отдельной судьбы, начинает пробуждаться в каждом из нас. Жажда перемен? Новой жизни, которая должна непременно стать лучше прежней? Как сама природа сбрасывает пропотевшую, затхлую шкуру осени, оставаясь в чистоте зимы, так и человек может быть в силах сбросить отяжеливший его груз проблем, неурядиц.

- Какие глупые мысли. - Плотнее кутаясь в шаль, Марина отошла от окна и стала рассматривать крохотную комнатку. Она знала её наизусть, но всё равно придирчиво оглядывала все предметы, решительно не понимая для чего. Тёмная, сырая комната, с потолка в ведро капает мутная вода. Крыша давно прохудилась, но местная жилконтора отказывалась починить её, ссылаясь на временность заселения аварийного дома. Скудный стол в дальнем углу на трёх ножках стоит, прислонившись к стене; изъеденный временем шифоньер оставшийся от предыдущих жильцов, такой пугающе огромный, что кажется, заслоняет почти половину комнаты; тумбочка между шифоньером и столом, исполняющая роль стула; ободранные обои с бледными васильками. В этой комнате вдруг стало особенно ясна вся ничтожность и скудность существования. Как - будто, кто-то взял и вырвал саму жизнь из груди, оставив только равнодушное безмолвие пустоты. Ни чести, ни покоя - нищета и голод, незачем жить. «Чай на прошлой неделе закончился, хлеба ни крошки не осталось - отстранённо думала она - только пыль по углам». Марина подошла к шкафчику с таблетками.

«Всё проще, чем так… покой и тишина…. Боже, какая тишина!»

От скрипа дверцы на узенькой, единственной в этой комнатке кровати, завозился Никита. Мальчик лет пяти перевернулся на другой бок и тихо засопел.

- Никитка. - Прошептала Марина, заломив руки. - Как же это я тебя оставлю? А может…. может тебе без меня лучше будет, примут добрые люди, вырастят как своего.

Она подошла к кровати, поправила одеяло и всмотрелась в чистое светлое личико.

- Господи, маленький то какой!

В девять часов она тихо притворила за собой дверь и прошла по тусклому, тесному коридору до двери с номером двенадцать. По дороге Марина столкнулась с Ириной Викторовной Чернобровиной - грузной женщиной сорока восьми лет. Выходя из кухни, она прижимала медный тазик подмышкой и по обыкновению глухо ругалась. Увидев Марину, Ирина Викторовна что-то буркнула, смерила её ненавидящим взглядом и вошла к себе. С силой захлопнув дверь, она оставила после себя неприятный запах хозяйственного мыла и дешёвых сигарет. Из комнаты тут же раздались крики, зазвенел тазик, по всему было видно, что она принялась журить мужа, но тот только слабо возражал, что-то про больную голову, усталость и пр. Марина неуверенно постучала. Ей почему - то стало до отчаяния противно и тоскливо, но она всё - таки решила переступить через себя, решила ещё до рассвета, когда стояла у кровати и смотрела на сына, на тот островок, который теперь оставался единственным смыслом существования для неё. Дверь открыл неопрятный старик в скособоченной засаленной майке и синих изрядно полинявших трико с пузырями. Всклокоченная борода смешно топорщилась в стороны.

- Чего тебе? - Недружелюбно осведомился он, загораживая собой проход.

- Анатолий Иванович у меня дело, - сбиваясь, начала Марина, - мне очень неловко, правда…., я работу нашла, и деньги будут, вот-вот аванс, а мне сына кормить нужно. Я знаю, Вы в долг даёте, Вы мне всего тысячу до аванса.

Густо покраснев, Марина опустила голову, словно в чём-то считала себя виноватой.

- Ну-ну.

- Христом Богом, всего тысячу, - она подняла на Анатолия Ивановича влажные глаза и, прижав сжатые кулачки к груди, с жаром добавила, - а я отдам, всё, всё отдам до копеечки!… Я за вас Бога молить….

- Нечего передо мной христарадничать не на паперти стоишь. Эх, прогнать бы тебя в шею как собачонку приблудную. Чего смотришь, не по душе? Ладно, жди здесь, сейчас вынесу.

- Христом Богом, Анатолий Иванович!

Вручив Марине деньги, он сел за письменный стол и продолжил сочинять очередную жалобу, но уже не в отдел контроля за обслуживанием жилого фонда и даже не заместителю начальника управления, которому он отправил письмо ещё неделю назад, а непосредственно самому Забродову Александру Семёновичу, что ни на есть начальнику всей ненавистной службы. Суть жалобы состояла в следующем: в письме Анатолий Иванович сетовал на непосредственно исполняющих работу служащих ЖКО, просил капитального ремонта и тепла дому, «поскольку и жить не можно и квартир новых никому не дают». В заключении же он грозил пойти выше, хотя признаться и сам не знал куда.

- А всё-таки жалко её. - Задумчиво проговорил Анатолий Иванович, почёсывая ручкой затылок.

- Кого? - Спросил Владислав, с трудом перевернувшись на живот.

Которую неделю он лежал на кровати, тяжело отходя от побоев. Он много думал в эти дни, и никак не мог понять, каким образом в человеке столько всего умещается и что в нём сильно, а что подвластно. Почему в одни минуты он готов обнять весь мир, а в другие без зазрения совести обмануть, убить, ограбить и чувствовать себя от этого легче и спокойнее? От этих мыслей Владислав стал чрезвычайно рассеянным, что очень раздражало старика.

Анатолий Иванович насупился, сухие губы его вытянулись в одну тонкую линию:

- Кого, кого? - Передразнил он. - Маринку эту, Симакову.

- Это, которая в долг приходила просить? Я её чуть разглядеть успел.

Владислав печально посмотрел на дверь, вспоминая узенькое измождённое лицо, и решил непременно разузнать об этой женщине больше, может даже помочь, если на то будет случай.

- А чего тебе знать - то, шибко добрый? Ладно, слушай, если тебе так интересно про чужое знать. Все мы, по большей части, раньше на Твардовского жили, там, где сейчас стройка. Знаешь?

Владислав побледнел, конечно, он знал, он жил там какое-то время. Перед глазами снова всплыло злое лицо Дмитрия Ивановича.

- Года три, четыре назад нам пришлось переехать; хотя некоторые стояли до последнего, но и их не надолго хватило. Там развернули строительство по распоряжению мэра, а нас засунули в эту дыру. Помню, как увидел его впервые, сердце ухнуло. Знаешь, Владислав, есть такие времянки, которые на пустырях ставят? Дерево плохонькое, изжитое, перегородки - фанера. Вообще, этот дом представляет собой две квартиры по восемь комнат с общими кухнями и ванными комнатами, первая квартира располагается на первом этаже, вторая на втором. Дом этот тесный и холодный с множеством сквозняков, щелей и трещин. Нас загнали сюда с последующим переселением, но…. . Департамент имущественных отношений области, представляющий, к сожалению, токмо государственные интересы в сфере жилого фонда, зараза, вот уже три года назад заключил договор о переселении жильцов в новостройки с ЖКО, а весной этого года договор был признан недействительным арбитражным судом, так дом оказался ничьим. Говорили, что временно, что потом предоставят, а заселили - всё; забыли про нас, как и не было! Вот я всё это время по инстанциям бегаю за дело страдаю, но безрезультатно, как о стену бьюсь…. Этот проклятый дом мне сразу, как кость в горле встал!! Грязный, бурый с узенькими мутными окошками, словно скалится, курва. Здрасте, мол, в брюхо моё залазте и пасть подъезда открывает. Коридоры тёмные, двери по бокам, как казематы, а кухни - то две на весь дом, как в издевательство. Слов нет! Трубы сплошь ржой поедены, крыша дырами на солнце глядит, это мы уж потом залатали по силам…. Жена моя слегла здесь совсем, недолго мучилась. - Анатолий Иванович весь сморщился, съёжился и, поджав под себя ноги совсем по-стариковски, произнёс почти шёпотом. - Бедная моя Екатерина Фёдоровна, так квартирку - то и не увидела.

В эти минуты старик был так жалок, что Владиславу захотелось обнять его, в едином порыве загасив всё горе вдруг заполнившего комнату.

- А что Симакова?

- А? Да, да.

- Помню, лето жаркое было, небо лазурью исходило, пар сладким запахом тёплой земли подымался, и ветер чуть кроны качал. Я то по тенькам всё бегал, и вот где-то в июле, когда солнце особенно било, въехала к нам молодая семья. Как въехали, так и не слышно их было совсем, к чаю почти не выходили. Пётр, муж её, на заводе работал, сама она в комнате всё сидела, с ребятёнком возилась. Никитка их ох уж резвый был, весь дом радовался. Иринка только орала покою, говорит, совсем не даёт. Дитё - то, какое - золото. Глазки - бусинки, всё подмечают, ручки пухленькие за всё хватаются; кричит, пищит, целыми днями, бывало, по комнатам бегает, мы же двери не запираем и как тут запирать, когда такое сокровище. А уж как зальётся - светло на душе у всех становится, сердце от радости такой невинной бухает. Жена моя, помню, ему свитерок красный связала, с птичкой на груди. Он уж его увидел - ручки тянет, ножкой топает.

- Ты ему лучше про Петра расскажи. - Перебила Ирина Викторовна. Она стояла в дверях, облокотившись о косяк, и уже довольно давно слушала. - А-а, что с тебя взять старый, сама расскажу.

- Ты, Ирина, в чужие разговоры не лезь, парень вон заслушался! - Анатолий Иванович угрожающе хлопнул себя по бедру.

Повисло неловкое молчание, оба супротивника буравили друг друга взглядами, и неизвестно чем бы всё закончилось, если бы Владислав вовремя не вмешался:

- Вы, Ирина Викторовна, проходите, что в дверях стоять.

Владислав с трудом сел на кровати, искоса поглядывая на уязвлённого такой бесцеремонностью хозяина комнаты.

- Пётр мужик золотой был, не пил, не курил, воровал, конечно, но в меру, как все. Что сделать, жизнь такая. Сердце иногда его беспокоило. - Начала она подбоченясь.

Пройдя в комнату, Ирина с облегчением села на стул и продолжила:

- Маринка всё таблетки ему совала, а он отмахивался - на том свете, мол, лечиться будем. Перед самым Новым годом, я тогда салаты готовила, Сенька, соседский оборванец, прибегает, кричит, руками машет, в грязных своих ботах по моему ковру, стервец, ходит. Я его сначала метлой хотела по спине отходить, а когда поняли, что Пётр в снегу на пустыре лежит, мужики к нему побежали. Он там с сосёнкой обнимался, как приклеенный. Мы скорую вызвали, только поздно - сердце у него отработалось. В коридоре стою, жду, когда тело занесут, а меня Никита за подол теребит, радостный весь, как солнышко. - Ирина перевела дух и расправила затёкшие руки - «Что тебе Никита?», говорю, а он мне «Папку жду, сейчас ёлку наряжать будем!» Конечно, всё на скорую руку сделали, даже похоронить толком не смогли, по копеечке складывались. Гроб бедный, деревянный совсем, хоть бы бархатом плохоньким обшили, и поминки - борщ один, да каша. Зато уж она плакала взахлёб, так плакала, будто последний час на свете живёт, за гробом как за Христом шла, шалава. Уже через два месяца мужиков водить стала, жениха ей подавай. ХА-ха! Кто её с ребёнком на руках возьмёт, когда по улице каждый вечер девки молоденькие табунами бродят. Ей теперь только пользоваться и можно.

- Ладно, Ирин, иди давай, нечего языком чесать, мне на почту ещё сходить требуется.

- Опять жалуешься?

- Не твоё дело! Сказано, иди отсель. - Когда Ирина ушла, Анатолий Иванович заговорщически подмигнул Владиславу и сказал. - Ты, Владя, её не слушай, она баба вздорная, любого помоями обольёт.

Тут на глазах Владислава стало происходить невероятное - старик распрямлялся, молодея с каждой секундой. Он стал тщательно укладывать бороду, старательно причёсывался, даже достал духи из ящичка. После замысловатых манипуляций с собой он надел мастерски выглаженный серый костюм и звучно произнёс:

- Ну, как я Вам, милостивый государь, хорош? - И тут же утвердительно добавил, глядя в зеркало. - Хорош, шельмец, ой хор-о-ош!

По широко раскрытым глазам Владислава он окончательно убедился, что сногсшибательно выглядит и, надевая неизменный плащ со шляпой, вышел за дверь, бросив через плечё:

- Завтра к знакомым моим в гости пойдём, готовься.

****

Владислав лежал на кровати, смотря в потолок, и слушал жизнь дома. Странно, сколько можно понять, если никто не отвлекает глупыми разговорами, пластилиновыми лицами, что меняются от слова к слову, требуя непременного внимания к себе. Кто-то возился на кухне, гремя посудой, постукивая чем - то о деревянную доску. Оттуда тянуло слабым запахом рыбы, жареной картошки и чего-то ещё. Грузно протопали по коридору, твёрдо по - хозяйски вбивая в застонавшие половицы тяжёлые сапоги, непременно сапоги. За тонкой законопаченной паклей и ветошью перегородкой негромко разговаривали. Слов было не разобрать, только неторопливый шелест голосов, словно в лесу по осени, когда листва начинает осыпаться на землю. Противно запиликал на скрипке студент, кто-то от души чертыхнулся на всех классиков разом и замолчал.

«Наконец -то один. - С облегчением вздохнув, думал Владислав - Совсем один».

Почему-то вспомнилась женщина в автобусе:

« Она смеялась надо мной, открыто, чуть не показывая пальцем. Не от того ли, что я беден до тошноты, беднее её и смех этот был всего лишь завистью к тем, кто наслаждается жизнью? Унизить тех, кто хуже нас самих для оправдания себя. Унизить только потому, что так принято в обществе. Норма жизни большинства, стада. Завидуют богатым, потому что их мало. Было бы больше богатых, завидовали бы бедным? Впрочем, нет. Вздор. В окружении дело, в окружении нас самих. Смеяться над упавшим, аплодируя толкнувшему его, но перегрызть ему горло, если упавший дорог тебе. Кричать о справедливости и чести перед одними, а, отвернувшись, таскать в семью, оправдываясь временем, самой жизнью и всеми, которые делают то же! Окружение. Как это всё низко…..

А как же Дмитрию Ивановичу, человеку, которому, как некоторым иным нравиться «пить кровь», всем, кто попадётся под руку просто так, для удовольствия, разве он тоже хорош про себя?! В других симпатиях он наверняка бы сразу стал лучше….

Владислав повернулся лицом к стене:

То, что противно нашим приближённым, исподволь противно нам и наоборот.. И я должен стать таким? Нормой жизни подлецов и лицемеров и им подобным быть. Душа в человеке.. должна быть, душа…..»

А на душе была тяжесть, неизъяснимая тяжесть всего, что происходит вокруг, и в эти минуты он действительно почувствовал себя никчёмной букашечкой, от которой ничего не могло и не должно зависеть, всё происходило мимо него, в обход и насквозь него, неотвратимо и отстранённо.

В коридоре кто-то завозился, словно хотел нарушить весь строй мысли. После недолгого затишья дверь с треском отлетела в сторону, чуть не вырвав петли из косяка, и на пороге возник лохматый мужик в драной фуфайке. Он был чрезвычайно пьян. Мутным взглядом он оценивающе прополз по комнате, что-то отмечая про себя, и неожиданно зацепился за ошеломлённого Владислава.

- Э-э… - в свою очередь удивился он, - это что за сухра… хрука…

Напрягая все свои силы, он сдвинул кустистые брови к переносице, сощурился, пошептал что-то и, наконец, выдал:

- Срухафрукт. Ты куды, говорят мне, Толяна дел, а?!

Неторопливо подойдя к кровати, огромными ручищами он схватил Владислава за отворот рубахи и затряс так, что кровать заходила.

- Я тебя спрашиваю, морда, братана моего куды запусо-отил?!

- Я не..

- Коля, скотина! Опять нажрался?! - Угрожающе загремел неожиданно могучий голос Ирины Викторовны. Она подбежала к остолбеневшему Коле и принялась лупить его, поминутно изрыгая проклятья. Тучная женщина была ниже своего мужа почти на две головы, но это ей нисколько не мешало охаживать его всем, что попадалось под руку.

- Ды я - то чё?! - Истошно орал Коля. - Это всё этот вот!

- Вы уж нас извините, Владислав, каждый день как на пороховой бочке, все нервы вытрепал гад. - Выпихивая здоровенного Колю, раскланивалась Ирина Викторовна - У-у, стервец лохмоногий!

- Ды чё я - то?! - Мычал убитый горем мужик уже в коридоре. - Пусти баба, пусти сказал, а то сейчас в рог закатаю. Ой!... За-ар-а-за! Я тебе ещё телевизер завтра пропью. Ха-ха-ха! Ей - ей пропью, вот те крест.

Ещё долго дом гудел как разворошенный улей, но Владислав уже не обращал на него внимания - рёбра заныли с новой силой, бешено колотилось сердце, руки судорожно хватали простыню….

Он смеялся, смеялся взахлёб, смеялся до слёз, переходя в рыдания и вой, чуть не кричал, словно всё его естество требовало выхода, все, что накопилось в нём за долгие месяцы, наконец, вырвалось наружу и теперь исходило потоками боли, тоски и отчаяния.

Следующий день был посвящён обсуждению столь неприятного происшествия. Такое здесь случалось нечасто и люди, пресыщенные однообразием и скукой, старались выжать все, что можно в подобной ситуации. Своего рода развлечение было тем легче, что Николай напился в тот день и практически ничего не помнил, а посему всё обставили, так что он оказался, чуть ли не состоявшийся убийца, поднявший руку на с ума сошедшего от страха Владислава, который в тот момент, когда вошёл Коля, собирался покончить жизнь самоубийством. Причём, рассказывал даже прапорщик Коровин из пятой, который, находясь на службе, никак не мог видеть «покушения». Владислава не о чём не спрашивали, да и зачем, когда и так понятно, и только Анатолий Иванович морщился, отмахивался от соседей, оправдывая себя тем, что был на почте. Единственный, кто хоть как - то пытался помочь Владиславу, была Марина. Тогда она просидела с ним всю ночь, постоянно меняя холодные компрессы, следя за тем, чтобы приступ больше не повторился. Утром её выпроводили и вызвали врача, который по обыкновению пришёл только к вечеру, раздражённый, измотанный, словно в целом мире он был один на всех страждущих. Осмотрев Владислава, он заключил, что у больного нервный срыв, рекомендовал покой и, выписав рецепт, ушёл восвояси. Скоро всё затихло, люди вернулись к привычной жизни: Ирина Викторовна пропадала на кухне, студент всё так же противно играл на скрипке, мотая нервы окружающим, за стеной велись чуть слышные беседы, изредка срываясь в брань, только Марина стала куда - то неслышно уходить по утрам и так же неслышно возвращалась под вечер. Злые языки говорили, что она продаёт себя, Владислав не верил. Холодные взгляды соседей каждый раз буравили ей спину, но у неё просто не оставалось сил, чтобы заметить это. Марина уставала, уставала, так, что иной раз не могла даже приготовить ужин, порой всё тело дрожало, и суставы ныли, так что хотелось кричать от боли. Тогда Марина ложилась на кровать, обнимала сына и забывалась тяжёлым густым сном, лишь смутные тревожные картины представлялись ей, оставляя на утро неприятные мысли о несостоявшемся будущем. А ещё иногда вспоминался Владислав, и странное чувство симпатии просыпалось в её груди, что-то давно забытое, светлое, на мгновения проясняя непроглядность и скупость жизни.

Как-то под вечер в комнату осторожно вошёл Коля, подавленный и смущённый, он стоял посреди помещения, переминаясь с ноги на ногу. Он тяжело вздыхал, не знал куда деть свои руки, то теребил пуговицу на рубашке, то проводил внушительной пятернёй по волосам и всё пытался что-то сказать. Он даже несколько раз оборачивался на дверь как - будто хотел убежать.

- Ну, говори уже! - Не выдержал Анатолий Иванович, старавшийся казаться человеком, увлечённо читающим газету. Он уже догадывался о чём пойдёт разговор и лукаво улыбался, незаметно подглядывая за Николаем.

Прокашлявшись в кулак, Чернобровин нерешительно произнёс:

- Я, собственно говоря, вот по какому делу.

- Ты вона куда смотри. - Анатолий Иванович указал пальцем на Владислава, отчего Николай тут же покраснел и уставился в пол.

- Я, собственно, вот по какому делу. Будучи по природе человеком добрым и обходительным, по - своему даже вежливым, прошу извинить меня за тот злосчастный случай, который имел место быть четыре дня тому. Вдвойне печально, что сей мой проступок был связан с получкой, ибо по воле своей слаб иногда к зелёному змию. Вы не думайте, будто бы я говорю это Вам из одного лишь положения, требующего всенепременного разрешения.

- О нет, что Вы…

- И я ни в коей мере не желаю Вас обидеть, поверьте. - Перебил Владислава Николай - Всё дело в той судьбе, которая досталась мне от рождения. И эта предопределённость быть в столь непрезентабельном, я бы даже сказал, злонамеренном месте порой заставляет совершать вещи вроде тех, которым Вы, Владислав, к горькому моему сожалению стали свидетелем. Более того, непосредственным участником. Скажите, что я могу для вас сделать? Нет - нет! Не отговаривайте меня и не отказывайтесь, ибо тогда Вы оскорбите меня в лучших чувствах и на сердце моём будет неспокойно от несостоявшегося примирения.

Николай шмыгнул носом, вытянул руки по швам и совершенно поник головой.

- Коньячку принеси. - Хохотнул Анатолий Иванович, перелистывая страницу.

- Зачем? Я и так Вас уже давно прос….

- Сию секунду. - Обрадовался Николай.

Красные глаза его тут же загорелись странным весёлым блеском, и живость движений, с которой он ушел, наводила на мысль о том, что коньяк нужен был скорее для выздоровления самого Николая, нежели в знак примирения и вечной дружбы.

« Они ничего не знают, не хотят знать…. Или в этом пропавшем человеке проснулась…..?»

- Ты думаешь, в нём душа проснулась, - спросил Анатолий Иванович, пристально вглядываясь в лицо Владислава, - Так вот вдруг «ЩЁЛК», как выключатель у лампочки?

Нет, брат, такого не бывает, либо она есть, либо нет. Да и зачем она теперь? Только мешает, жить не даёт.

- Душа есть у всех! То начало, то осознание самого своего существа, которое отличает человека от всех прочих, заставляя совершать порой великие поступки! - казалось, Владислав задыхался от возмущения, его всего трясло как в лихорадке.

- Великие не значит в высшей степени нравственные. Я уже говорил тебе - все подлецы и тот лицемер, кто не желает признавать этого. Ты думаешь у него душа? - Анатолий Иванович скривился и указал рукой на дверь. - Вот у этого - то? Уж Коленька, «УЖ», как есть. Как аванс или зарплата тут же пропьёт, а когда и их нет - вещи из дома таскает, жену бьёт. Ирина - то помню, хорошей женщиной была, правда давно, ещё до переезда. Натворит он дел под змеем, а утром с похмелья прощения у всех просит, интеллигентом кажется, кроток как овечка. Жил здесь раньше Вася Горьковский, Горьким прозывали. Всё в грудь себя бил, что мол « ворую я с тринадцати лет и посмотри, кем я стал: магазин парфюмерный открываю, машина, уважение…. это я пока здесь живу, но потом….. таким и нужно быть, а нет, так и сгниёте в нищете». - Анатолий Иванович отбросил газету и положил ногу на ногу. - Этого - то понятно, как книга открытая, знаешь, кто он и чего стоит, а Коля угрём вьётся, только бы кто чего не подумал, не указал. Есть такие люди, которым чужое мнение что своё, или под общим пониманием и одобрением ходить или уж лучше смерть.

- А я?

- Что ты? - Не понял Анатолий Иванович.

- Я - то кто?

- Ха, подлец, конечно! Ты ведь тоже людей в свою сторону крутишь. Во вторник только представление устроил, как дитя малое. Маринка от тебя всю ночь ни на шаг, я врача вызывал, за свои целковые, между прочим, дом переполошил. Иринка до сих пор заикается, ходит. И после этого ты не подлец, не эгоист? Для внимания к своей персоне и устроил.

«Вот значит как. Для себя думает, на других оборачиваясь».

Вернулся Николай. С умиротворённым видом он поставил три бутылки коньяка на стол и сел рядом. Только и оставалось догадываться, откуда он достал денег.

За окном поднялся ветер. Вот уже несколько часов он гонял снег по двору, бил в заиндевевшие окна, качал одинокий фонарь над подъездом, будто хотел сорвать, утащить в белую пустоту. Он нёс с собой холод и одиночество, забирался в щели, пытался вырвать скудное тепло из комнат, заставляя кутаться людей в одеяла, ближе прижиматься друг к другу, чтобы хоть как-то согреться. Что-то тоскливо скрипело, ныло, словно корчилось от боли, и только маленькие колючие звёзды отстранённо светили из вечности. Огни в окнах давно погасли, только в одном, на втором этаже тускло горел свет. Там о чём-то оживлённо спорили, размахивали руками, вставали, ходили из угла в угол и снова садились, не обращая внимание на холод.

- А я говорю всё предопределено и расставлено по полочкам с сотворения мира! - Восклицал Чернобровин, крепко затянувшись сигаретой. - Если ужо позволено жить так, и живёшь, а ежели нет, тады и помрёшь. Всё в срок. Толян, куды ветки тянешь, не видишь я человеку баять извольничал! Щас в рог закатаю!!

Рукава его рубашки были закатаны до локтей, пуговицы расстегнуты, он как будто весь растекался по стулу.

- Ежели нарисовано там, - Коля многозначительно указал пальцем в потолок, - быть - будешь, жить - живёшь, пить - пьёшь.

- А может быть только мы решаем свою судьбу? Ведь если всё уже решено, то и сопротивляться не стоит, бороться не стоит. - Владислав быстро выпил, с чувством крякнул и поставил рюмку на стол.

- Определённо нет, кто-то же должен быть - Отозвался Анатолий Иванович.

- Именно так Иваныч, именно так. Или ты, что Владислав, думаешь, мы только от себя живём, без надзору? Э-э, нет. Хотя оно, конечно, всё так. Вот мужик русский пьёт. Отчего? Что у него денег за сараем навалено? Откедова? А не нужен он никому, вот и пьёт! Целый день баранку крутит или болты поворачивает. Приходит домой еле ноги тащит, а жена плачется - жрать нечего, ребятёнки босенькие стоят, папку ждут, и ты понимаешь, что дать - то им нечего. Садишься в телевизер глядеть, с экрана морды лоснящиеся тебе песни поют, пляски пляшут. Мол «вот мы тут как, а ты, значит, сдыхай вместе со своей голью сопливой», и изменить - то ничего не получается! - Коля с ненавистью ударил кулаком по столу - На баррикады?! Ничего не добьёшься, посадят и ещё из тебя злодея сделают! Вот и пьёт мужик, заливается. Наверное, так оно и предопределено.

Наступило неловкое молчание. Собеседники отводили друг от друга глаза, смотрели то на пустые бутылки, то на густую пелену табачного дыма, стелившегося поверх голов. У всех на душе стало как-то особенно гадко. Старик закрыл лицо руками и сосредоточено думал или делал вид, что думает, Николай окончательно расплылся по стулу совсем потерянный в своей безысходности. Ветер словно ждал этой тишины, изо всех сил он ударил по окну так, что стёкла в износившихся рамах жалобно задребезжали.

- Не может же быть, что изменить нельзя?! - слова Владислава разорвали тишину, прозвучав так резко и обречённо, что, казалось, застыли в плотном, густом воздухе.

- Ладно, пойду я, а то моя сейчас скандал затеит.- Николай тяжело поднялся и, шатаясь, побрёл к двери. - Вы это…. Завтра я приду, вы мне в долг не давайте, а то пропью.

Тихо напевая себе под нос, Анатолий Иванович стал расстилать постель, он был абсолютно счастлив тому, что вечер так неожиданно превратился в праздник, столь редкий в этом проклятом доме. Единственное, что немного его смущало, были последние слова Коли о предопределенности и безвыходности положения.

- Завтра уж точно в гости пойдём и так слишком долго откладывали. Я в магазин пораньше уйду одежду тебе купить, а то в твоём тряпье только в гости и ходить. Да, ты извини, всё никак не спрошу, ты и сам молчал. Что теперь обижаться? Фамилия твоя как звучит, нужно же тебя в обществе представить?

- Мытарев Владислав Александрович.

- Надо же… Мытарев… ложись спать, Владислав Александрович. Звучит как интересно…. Мы-ытарев. Мы-ы….

⇐ Предыдущая 1 234 5 Следующая ⇒