Фаина Соломатова 5 страница

- Мы с тобой, Пашка, плохо стараемся, коли мальчик не получается.

- А если девочка получится?

- Можно и девочку, только тебе жить в бабьем царстве. Замучаешься!

Павел смотрел на фотографию жены и дочери и старался не думать о плохом. Вспоминалось мирное время, когда он был любим, хоть Павел – человек военный и всякое могло случиться и в мирное время. Но это были крайне редкие случаи.

В Михалкино сводку о военных действиях теперь слушали не молча. Добавляли свои комментарии.

- Думали, их и лупасить не станут! И сдачи не смеют дать, - радовались в толпе, - ещё как огреют – мало не покажется.

- Знамо напазгают. Жалко, что народу много положат и изувечат. Вон, Хламушко уж опять ковыляет. Бедная Палаша, ей спокойнее было, когда он на фронте воевал. А теперь каждый день рыло мокрое. Где и берёт зелья-то?

- Да, сами бабы и наливаем. У него даже черёд установлен на каждый день. «Пей, Санко, только не сказывай, а то Пелагею жалко». А коли Санку налить, так неужто он выплюнет?! Ни в жизнь.

- Правильно: мы Хламушке угождаем, а Пелагее досаждаем. Она и так свету белого не видит. А он ещё и хорохорится. Герой! К верху дырой! – возмущались бабы.

Санко уселся на чурбан около столба.

- А отчего бабы приуныли? Почему носы повесили? – поинтересовался он у собравшихся.

- Нам, Санко, не так весело, как тебе. Ты каждый день сыт, пьян и нос в табаке, - подтрунивали бабы.

- Причины о горевании может и имеются. Но виду вам не покажу. Кукиш вам, бабы, - и Санко развернул меха гармони.

Гитлер захватил Европу

И в Россию пришагал.

От Москвы пихнули в ж..пу,

Все порточки обвалял.

Напевал Санко хриплым заунывным голосом, склоняясь к пуговкам гармони. И не смотрел на собравшихся людей.

Хорошо тому живётся,

У кого одна нога.

Сапогов не много рвётся

И порточина одна.

- Да мы, бабы, озверели. Накинулись на инвалида, облаяли, как собаки. Он же с горя прикладывается к рюмке. Мне соседским делом жаль его.

- Давай жалей! Шибче и пуще жалей! Напой Санка до самого не хочу. А потом Пелагее его утащи, пусть она с ним валандается. У неё ребята ходят куски собирают. Вон Степан пришёл тоже калеченый, а не бродит, не бражничает, вкалывает, - закричали бабы.

- Так Хламушко и до войны случалось. В землю рогом не упирался. Бывало, ведь и погуливал.

- Тебе это, девушка, приснилось не иначе. Санко вкалывал всем бы так, - бабы стали бранится не на шутку. Санко хоть и пиликал на гармони, но разговор баб слушал. И крепко обиделся. Он поставил гармонь на снег, подошёл поближе к бабам. Рванул ворот рубахи.

- Кого хаете, пустые балаболки? Вам бы только языком чесать. Я сражался! Не по пьяни увечье получил. Кровь пролита за Родину и за вас, мокрозадых сорок. Тьфу на вас! – и Санко плюнул под ноги бабам. Развернулся и поковылял серёдкой улицы к церкви.

- Зря, бабы, мы на Санке зло сорвали. Грех ведь над инвалидом изгаляться. Со слабым легко воевать, - и бабы быстренько стали расходиться по своим подворьям.

- Я гармонь к ним занесу. Что ей тут стоять, - сказала соседка Санка.

А Санко, сильно припадая на правую ногу, уже вышагивал в конце улицы.

- К храму правится. Батюшка скорей на ум наставит. А мы и впрямь, как бешеные с цепи сорвались. Клюшкой бы Санке нам надо засветить, так, может, дошло, что делаем.

- Ну, мы ведь не со зла. А как Пелагее да ребятишкам помочь? Голодают ведь они. Хотя бы им дождаться, когда корова задоит. В марте должна, да она у них всегда перехаживает недели по две.

- Я изредка ношу молочка-то, но ещё телёнка пою. Да и удои нынче меньше, чем прошлые года. Корма-то ныне не шибко сытные, - рассуждали соседки Санушки.

А сам он зашёл в храм. У входа Санко прикрыл распахнутую грудь, застегнул пуговицы фуфайки доверху, смахнул влагу с лица и только тогда открыл дверь. У порога он перекрестился. Батюшка разговаривал со старушками, закончив с ними беседу, подошёл к Санку.

- На вас, отец Димитрий, последняя надежда. К стенке жизнь прижала. А мне с одной ногой через неё не перебраться, не перескочить. Нутро шибко болит, и жить как-то бы надо, а как, не знаю?

- Пойдём со мной, Александр, - позвал его отец Димитрий.

Они пришли в бывшую сторожку, где батюшка соорудил небольшую столярку.

- В свободное время работаю помаленьку. Только редко получается. Страждущих много. Хожу и езжу по приходу по требам. В воскресные и праздничные службы. Ты как, Александр, умеешь таким ремеслом управлять?

- Тонкую работу не смогу. Вырезать или ещё что, а табуретку или, скажем, скамейку – сумею. Батько был мастеровой, вот и меня, дурака, кой-чему научил.

- Вот и хорошо. Будь тут хозяином. За работу получать станешь продуктами. Что прихожане принесут на трапезу да что у нас с матушкой есть. Тем и расчёт. Сейчас начнёшь с клеток. В школе кроликов разводить ладят. В интернате ребятишкам хорошее подспорье. Мы на племя уже растим. Кролики - животное плодовитое, если всё нормально.

- Это я сумею, - обрадовался Санко.

- Размеры клеток на листочке записаны, на верстаке лежат. Материал и инструменты здесь. Единственное и строгое правило – в помещении не курить. Кругом стружка, не долго до беды. Стерпишь? А то дымить выходи на улицу.

- Раз такое дело, я на работу табака брать не стану. От соблазна подальше, а возьму да и забудусь, - Санку не верилось, что у него есть посильная работа. И он будет приносить пусть небольшой, но кусок хлеба, а то Пелагея бьётся, как рыба об лёд.

- Можно, батюшка, я сейчас немного покумекаю. Я выпил-то немного, только куражу через край на себя напустил, - попросил Санко.

- С Богом начинай, Александр, коли есть желание.

Санко до потёмок знакомился со своим производством. Дома его встретила расстроенная Пелагея.

- Где бродишь? Гармонь ещё до обеда принесли, а сам как в воду канул. Говорят, с бабами разбранился. Что с ними не поделил?

- Подумаешь, друг дружке пару ласковых сказали. Они бы не начали, я бы первый не кинулся брехаться. Ерунда на постном масле! Главное, Пелагея, я теперь при должности, - похвастался Санко.

- Уж не в сельсовет ли пристроился?! Там не наливают, - у Пелагеи уже лопнуло терпение от Санкиного поведения. И она не щадила мужа и говорила всю правду-матку в лицо, - завтра с утра в Солдаткино пойду. Матвею Первушину катанки на подшиву потащу. А то ребята босиком ходят. Пятками сверкают.

- Тащите, ребята, сюда катанки. Поглядим, что к чему.

- Поглядеть-то – поглядишь, только с утра за воротник выльешь – к обеду копыта откинешь, - проворчала сердито Пелагея, - уже всё в мешке сложено: и вар, и нитки, и дратва.

- Если не сумею, сам обратно сложу, тащите, робёнки, - приказал Санко.

Он разобрал мешок. Рассортировал всё и принялся за работу. Пелагея вначале не верила, что Санко может что-то сделать толковое, удивилась. За вечер он подшил две пары валенок.

- Ну, гвардейцы, принимайте работу. Может, конечно, не ровня Матвею, но сойдёт. Главное, снег не попадёт – это точно!

- Мамка, погляди. Папка вспомнил, как валенки зашивают. Пока был на войне, забыл, а теперь вспомнил, - радовались сыновья.

- Завтра продолжу, только вечером, - и довольный Санко отправился спать.

Утром он встал рано, вместе с Пелагеей.

- Куда это в такую рань? – удивилась жена. - Или вчера день пропустил, так надо наверстать.

- Не подтрунивай, Палаша. Я, пока печка топится, так вар растоплю и дратву приготовлю, чтобы вечером только знай подшивай.

- Твои бы слова да Богу в уши. Измоталась я вся, как истрепанное мочало, стало что-то ничего не мило - не дорого, только как ребятишки без меня? - заплакала жена.

- Помогать стану, Палаша, только я помощник никудышный.

- Да ты бы хоть не пил, а то пьянка надоела, хуже горькой редьки.

- Клянусь! – выпалил Санко. - Вот увидишь, правду баю.

- Не клянись – грех. Нарушишь ведь. Правда твоя на кривой осине, - махнула рукой Пелагея.

Вечером Санушко вновь принялся за валенки. Спать улёгся в полночь. А утром встал вперёд Пелагеи. Она проснулась, а Санко уже мыл картошку и укладывал в чугунник.

- Наверное, сегодня дождь хлынет! – удивилась Пелагея.

- Не хлынет, мать, пора ещё не подошла, может, малость с крыш покапает. Правильно ли я обряжаюсь?

- Всё так. Давай я сама доделаю.

- Ты ступай, Палаша, в хлев. Во дворе дел полно. Я тут ещё картошки в суп начистил.

Постепенно Санушко прибрал к рукам многую домашнюю работу. Он понимал, что взвалил не мужское дело на плечи жены.

В столярку к Санку потянулись женщины. Что приносили, чинил или мастерил на месте, что не принести в столярку, заходил домой и исправлял на дому. Расчёт брал продуктами. Да никому и в голову бы не пришло предлагать Санушку спиртное. Кому-то Санушко и за спасибо помогал, знал, что в этом доме хуже, чем у него. Домочадцы вздохнули с облегчением.

- Вот так бы жить всё время. А не дрожать, как осиновый лист, да среди ночи с ребятишками к соседям удирать, - радовалась Пелагея.

- А зачем убегала? Я бы в жизни вас пальцем не задел.

- Кто знает, что у тебя на уме. Орёт на весь дом, и скачет на одной ноге: «Командир, командуй. Фашисты лезут!». Сейчас трезвый так и блажить перестал. Стрелял все ночи напролёт в какое-то зверьё, не приведи Господи!

- Война мерещилась. А зверьё это - танки немецкие так называли. В наших лесах таких зверей не водится: «тигры», «пантеры» и всякая другая нечисть. У них вооружение крепче нашего. Ну, и мы не лыком шиты. Жалко, что меня подстрелили. Но всё равно, хоть и немного, но и я дал немцам шороху. Наша возьмёт не сразу, понятно. Много крови и нервов человеческих будет потрачено.

Санка уже никто не называл по прозвищу. Если по-за глаза, но и то уважительно: «Гляди-ко, Хломушко в рот ни капли не берёт. Взялся за ум». А в глаза называли Александром, а то и отчество добавляли - Александрович. Он смущался от такого почтения. Он и на прозвище не обижался, а что сердиться, если фамилия Хламинов. Незлобный был Санушко. Только война его сильно вышибла из колеи, и он долго не мог в неё вписаться. Но вырулил же на верную дорожку.

Санушко, справив все дела в столярке, стал ходить на наряд. Бригадир всегда находил ему занятие, и Санушко выполнял. Его стали хвалить за исполнительность и аккуратность. Все понимали, что Санко скучает по своей прежней работе. До войны он управлял и трактором, и комбайном, и машиной. На все руки мастер был, и голова соображала, да она и сейчас варит, но на одной ноге не ускачешь, и золотыми руками не схватишь.

- А тебе, Александр, наряда сегодня не дам, - сказал бригадир, - к тебе скоро председатель приедет, ему надо с тобой потолковать.

После разговора с председателем Санушко пришёл домой хмурый.

- Я завтра уезжаю, Пелагея, в район на учёбу.

- Учёного учить – только портить, - пошутила Пелагея.

- Правду говорю, посылают на бухгалтера учиться. Стану сидеть в конторе счётами брякать. Только чего набрякаю, не ведаю.

Санушко бал расстроен. Но и наотрез отказаться не смог. Он понимал, что наравне со здоровыми не сможет работать, а на затычках не проживёшь. Никто не будет с ним нянчиться и жалеть. И подставлять своё плечо вместо Санушки не станет. Значит, надо чему-то учиться, чтобы от начала и до конца делать самостоятельно, и точка.

- А чего ты переживаешь? Ты же в школе учился хорошо. Семилетка кончена без троек, и дальше бы учился, да в Михалкино тогда десятилетки не было. А математику весь класс у тебя слизывал. И работу лучше этой не найти, - Пелагея обрадовалась, - я обеими руками за это дело!

- Ты и впрямь думаешь, что справлюсь?

- Ещё как! Пойду собирать рюкзак. Кормить хоть вас там станут? – вздохнула Пелагея. - А то, кроме картошки и капусты, ложить не знаю чего. Квашню сейчас растворю.

- Не переживай! Будут, вроде. Да я когда и к брату махну, там всего с километр… - Санушко забыл, что у него одна нога. Он об этом часто забывал, особенно по первости.

Бывало, вскочит и, как раненая птица, упадёт. Лежит, скрежещет зубами, руками царапает землю или пол, а потом начнет вставать. Упасть недолго, а вот подняться сложней. Это Санушко усвоил теперь на своей шкуре.

Курсы Санушку заинтересовали. Он с удовольствием изучал материал. Учителя его хвалили.

- Всё на лету схватываешь. Молодец!

После курсов Санушко стал бухгалтером в МТС и в колхозе. Встретив как-то отца Димитрия, поцеловал ему руку.

- Спасибо вам, батюшка. Не Вы бы, скатился бы я тогда в яму глубокую.

- На всё воля Господня! Будь, Александр, ближе к Богу и всё ладно будет, - посоветовал отец Димитрий.

Соня вихрем влетела в комнату. В руках у неё было письмо.

- Мамочка, пляши! Хотя давай вместе повальсируем! От кого письмо угадай? Ну?

- Неужели от отца? – выдохнула Тая.

- Конечно! А ты, вроде и не рада. Я ждала, что на седьмое небо взлетишь. Ты вся враз скукожилась. До тебя не дошло, наверное,- Соня продолжала вальсировать, - я по дороге, пока к тебе бежала, и в школе со всеми поделилась своей радостью.

- Что отец пишет? Где служит? – поинтересовалась Тая.

- Сейчас расскажу. Пишет, что жив-здоров, служит в танковых войсках. Спрашивает, каким ветром нас с тобой занесло в Михалкино. Ругается, что все приключения происходят, мамочка, из-за твоего упрямства. Но и такую он тебя очень любит и скучает. Читай сама, я спешу. Большая перемена не резиновая! После школы пойду в интернат к своим подшефным, так что вернусь вечером.

И как влетела, так и упорхнула Соня.

Тая осторожно взяла письмо. Знакомый почерк мужа. «Что же я натворила, Пашенька?» Она быстро собрала медицинский чемоданчик и отправилась в Солдаткино.

День стоял солнечный. Слепило глаза. Во всём чувствовалось приближение весны. С приходом весны всегда на душе радостно и светло. Появляется надежда и хочется жить. Даже в очень трудное время. Не хочется думать о чём-то грустном, а хочется просто смотреть в высокое нежно – голубое небо, любоваться распустившейся вербой. И даже голые деревья радуют, ведь и они чувствуют приток жизни и замерли в ожидании пробуждения.

Раньше бы Тая радовалась всему этому, а сейчас безучастно брела по дороге. Она уже пожалела, что сорвалась ни с того, ни с сего в Солдаткино, но деревня была рядом и не зайти в неё было бы глупо. Но и с Олей делиться она передумала.

- Куда ветерок – туда и узелок, - упрекнула себя Тая и вздрогнула от своего голоса. Хотя она была одна – одинёшенька в чистом поле. Только из ближнего перелеска доносились птичьи голоса, да дул лёгкий ласковый ветерок.

- Тая, как я рада! Проходи, раздевайся, будем обедать. Наши уехали в лес, отца брат приехал, нам дров заготовил, - Оля обрадовалась подруге и стала собирать на стол, - Верочка тоже уклалась. А ты какая-то хмурная. Не заболела?

- Ой, Олька, я больна на всю голову! В такой тупик забрела и выхода не вижу и назад идти поздно. Не хотела делиться, да и не люблю свои проблемы на других вешать. Павел жив-здоров. Письмо от него пришло.

- Как здорово! Вот видишь, Таюшка, - Оля обняла подругу, - я же тебя убеждала и права оказалась.

- Но я, Оленька, беременная…

- От Фёдора? Но вы, вроде, уже не встречались.

- Не встречались, ещё в Солдаткино было завязано, а как на фронт уходил, наведался разок. Редко да метко!

- Так чего же ты? Дала бы от ворот поворот.

- Знаешь, Оля, я порой сама себя не понимаю. Делаю наперекор себе. А потом корю, самобичую, но назад уже пути нет. Неисправима.

- Полно, Таечка, все делают ошибки, потом себя тоже корят, - утешала Оля подругу.

- Сколько мы с Пашкой ребёнка второго мастерили. Ну, не получалось – хоть лопни. А тут раз и в дамках. Рожать боюсь – разрушу семью. Павел навряд ли простит, и губить дитё жалко, да и срок большой, опасно. И Соньке надо говорить, а не ждать, когда живот на нос попрёт.

- Дело сложное. Но ты же, Тая, не знала, что Павел жив. А если бы знала о муже, я тебя знаю, закричала бы на всю вселенную.

- Конечно, пожалела: мужик на войну уходит, да может, этот случай последний в его жизни, вот, стиснув зубы, и стерпела. Всё, Олюшка, выслушала ты, и у меня уверенность появилась. Всё Соньке расскажу, но попрошу, чтобы отцу не писала пока о ребёнке. А то Павел в горячке полезет куда не следует. А закончится война – пусть решает: прощать или нет.

- А что люди скажут - не обращай внимания. Тебя, Таечка, от мала до велика все любят, - подбодрила Оля подругу.

- Ну, хоть не все. И может, и не любят. Работа у меня необходимая порой людям.

Перед тем, как рассказать всё Соне, Тая отправилась в воскресение на службу. Она исповедовалась и причастилась. Вернувшись домой, Тая сразу начала разговор с дочерью. Она понимала, если отложит, нужно вновь собираться с духом, а уж решилась, так будь что будет.

- Соня, я жду ребёнка. Где – то через полгода рожу, - выдавив признание, Тая опустилась на стул. У неё подкашивались ноги.

- Ребёнка? Откуда? Хотя откуда берутся дети?! Я же чувствовала, что у тебя кто-то есть. А потом ты взялась за ум и я, дурочка, даже себя укорила, что как могла вбить в свою башку гадости о мамочке. Она у нас такая чистая и безупречная.

- Ты вправе меня укорять, дочь. Но единственное прошу: не писать ничего отцу. Ради его блага.

- Я же не такая ненормальная, как ты. Вот вернётся отец, буду жить с ним, а ты живи с кем хочешь и рожай от кого хочешь. А сейчас я пошла в интернат. Ненавижу тебя и не хочу тебя видеть, - Соня выскочила, потом вернулась, схватила одежду, рюкзак с учебниками и хлопнула дверью.

Тая не плакала. Она тупо смотрела в одну точку. Через две недели Соня вернулась.

- Мамочка, прости меня. Я дура. Ты у меня самая хорошая, добрая. От Вали и её родственников тебе огромный привет. Ещё привет от Юры Новосёлова. Папка дал ему мой адрес, и он написал мне письмо. Это такое счастье, мамочка. Ты простишь меня?

- За что, доченька?! Я сильно виновата. Но если бы знала, что папка жив, разве бы я так поступила!

- И папка простит! Я уверена. Может не сразу, но простит. Он же у нас умный и любит тебя.

Закончились лихолетья. Стали возвращаться с фронта. Авдотья дождалась зятя Григория и любимых внуков близнецов Петра и Аркадия.

Вернулся и Павел - муж Таи. Соня знала о возвращении отца и отправилась встречать на станцию. Матери она сказала об этом. Когда Павел с Соней подошли к дому, навстречу им выбежал мальчишка.

- Шоня, кто это?

- Мой папа! Мой любимый папочка! – Соня сияла от радости и счастья.

- А тебя как звать? – поинтересовался Сонин папа у мальчишки. - Давай знакомиться.

- Я – Паська. Шонькин брат.

- Ну, если ты Сонин брат, значит и тебе я отец.

- Ты мой папка. Ура! Мама, папка плиехал, - закричал маленький Паша.

Павел снял фуражку и одел на мальчонку.

- Пашка, пойдём похвастаемся фуражкой и расскажем всем, что у нас вернулся отец. Не будем мешать папе с мамой.

Последним вернулся Виталий. Он написал Оле, чтобы она с дочкой приходила на луг около Шаймы. Оля не понимала: зачем на луг, за деревню, в противоположную сторону от дороги? В назначенное время над деревней показался самолёт. Сделал круг и начал снижаться.

- Мамочка, я боюсь, меня сдунет сейчас, - Верочка прижалась к матери.

- Не бойся, доченька, это наш папка прилетел!

- Спасибо, дружище! Махни ещё раз крылом - я жене обещал.

- Виталик! – и Оля побежала навстречу мужу.

- Я же обещал махнуть крылом, вот и махнул, любимая.

- Голубок, крылом махни, ангелочек защити!

- Верочка, папка наш вернулся!

С деревни бежали люди, махали поднимающемуся самолёту.

- Виталий Травин вернулся! Немцев всех разбомбил и вернулся. Ура! Наша взяла!

У Оли вновь началась жизнь офицерской жены. Летами, если не получалось с Виталием, то с Верочкой они приезжали в Солдаткино. Отец Оли Матвей прожил долгую жизнь. А мамы Натальи не стало совсем недавно.

- Я долгожитель солдатской закваски, - смеялся Матвей, подтрунивая над собой, - как же я свою молодую жену оставлю?!

- Мы друг без друга – никуда, - в тон ему отвечала Наталия. – Шибко затоскую без тебя, муженёк.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 Следующая ⇒