Критическая философия истории 36 страница

Другими словами, невозможность смешивать оба понятия поддерживается, прежде всего неуверенностью, связанной с разграничением систем и серий с плюралистичностью неожиданных структур, которые ученый свободен конструировать или воображать.

Предыдущие замечания могут разочаровать. В самом деле, хотят, чтобы философ занял определенную позицию между историками и социологами, теоретик случайности и теоретик необходимости. К чему эти логические формулы, которые в конце концов отражают стихийную практику, если они не позволяют решить или, по крайней мере, уточнить действительную проблему?

Скажем вначале, что наша схема подтверждает сведения, которые мы давали, начиная с первого раздела, относительно компенсации или элиминации акциденций. Ибо если эта элиминация временем в конце концов кажется правдоподобной внутри системы (определяемой адекватной каузальностью), то не то же самое происходит с акциденциями, которые совершаются в определенные моменты или на точках пересечения. Экономист наблюдает циклические флуктуации, различает вековые и короткие периоды движения, ставит на свои места случайности (войну, политику), которые не влияют ни за пределами определенного

времени, ни масштабно на развитие экономики. Но это развитие полностью может быть управляемо экстраэкономическим отдельным фактом. С другой стороны, столкновение депрессии и политического кризиса может вызвать революцию (например, немецкая революция 1933 г.), последствия которой, кажется, не поддаются подсчету и которые непредвидимы. Русская революция, которая, может быть, является результатом накопления благоприятных случайностей, успех которых по крайней мере зависел от многих факторов, имеющих относительно непредсказуемый характер (руководители, последствия сражений и т.д.), открывает экономическую систему, откуда, исходя из этого первоначала, выявляют понятное и необходимое становление.

Здравый смысл подсказывает — и это подтверждает рефлексия, — что поле ненадежностей не всегда фиксируется и всегда ограничено. Конечно, во все эпохи некоторые возможности исключались: не возвращаются от крупной индустрии к ремеслу, и крупная индустрия свидетельствует о наличии в политической власти некоторых характерных черт, которые следует терпеть. В этом смысле можно сказать, что есть границы, между которыми царствует фортуна, но эти границы неясны и недетерминированы. С самого начала нельзя утверждать, что случайности не имеют другой роли, как ускорять или замедлять неподвижную судьбу, написанную заранее. В эпохи кризисов, кажется, что шансы различающихся друг от друга возможностей увеличиваются. Когда свобода Греции находится под угрозой, громадной кажется игра случайностей.

Таким образом, никакое общее суждение не может предвосхитить результатов исследования, которое в каждом случае должно быть заново без предрассудков рассмотрено. Вот почему теории, связанные с этим вопросом и отражающие философские течения, в сущности чужды историческим сомнениям. Путают антитезу всеобщего и частичного детерминизма с антиномией свободы и необходимости. Абсурдная путаница: в действительности, больше имеют значения конкретные утверждения, чем метафизические понятия. К чему провозглашать человеческую свободу, которая, принадлежа всем, никому не принадлежит? Сотворенная всеми людьми, история ни для кого не желательна: являясь слепым результатом бесчисленных конфликтов, она будет иметь хаотический характер, так как подчинится противоречивым волям. Либо думают об индивиде, и тогда его не извлекают из подчинения метафизическим формулам, но в нем обнаруживают условия и мгновения его мощи. Либо думают о человечестве и тогда остается определить идею: достаточно ли того, чтобы прошлое не содержало в себе будущего, или нужно ли, чтобы историческая целостность управлялась сознательным разумом?

Ученый спор о великих людях ведет к аналогичным результатам. Два вида аргументации, которые монотонно противопоставляются, нам кажутся и бесспорными, и недостаточными. Детерминизм как раз напоминает, что нельзя вольно изменять тот или иной элемент (чтобы доказать эффективность случайности): все факты связаны друг с другом, Деталь, которая наносит удар, может быть, отражает длительно существующее общее данное (недостаточно благоприятный момент, плохое

368 369

комплектование руководителей). К тому же великие люди выражают определенную группу или эпоху, сотворенное завоевателем, например, Александром, соответствовало историческому требованию: более или менее быстро единство античного мира было бы реализовано и обе культуры — греческая и азиатская — проникли бы друг в друга. Но не менее справедливо, ответили бы, что история не всегда находит человека, способного реализовать задачи, которые она выдвигает. С другой стороны, если бы завоевания Александра или Чингисхана не были подготовлены обстоятельствами, если бы техническое превосходство не обеспечило возможности, то ясно, что одной гениальности было бы недостаточно. Однако эту возможность могли бы и не использовать. То же самое касается основателей религии: Лютера и Магомеда. Всегда ли справедливо спрашивать, какие следы оставил индивид; какие следы остались в событиях благодаря тому факту, что историческая необходимость была реализована в такую-то эпоху и таким-то образом? Какие следы в культурном созидании? В какой мере протестантизм нес отпечаток личности Лютера, ислам — личности Магомеда? Если бы пророками были другие люди, то обе религии были бы отличными от того, чем являются сейчас?

Можно было бы без труда продолжить этот традиционный ученый спор. Но последние вопросы, которые мы сформулировали, показывают, почему этот спор ни к чему не приводит. Пока держатся за абстрактные формулы, будут оправдывать как детерминизм, так и культ героев. Нужно анализировать индивида и ситуацию, чтобы уточнить то, чем в конце концов реальность обязана тому или другому. Но этот анализ (такого же типа, как и всякое историческое каузальное исследование) во всяком случае должен быть заново пересмотрен: проблема не содержит общего решения, она даже не является подлинно философской, поскольку зависит от научного исследования.

Эти замечания нам кажутся настолько очевидными, что мы не собираемся убеждать кого-либо в том, что недоказуемые утверждения исторического детерминизма спонтанно проистекают из исторической перспективы. Сперва признают случаи, которые были схвачены или потеряны, всегда и всюду решающие мгновения, неважно, идет ли речь о военной победе или о крушении империи, всегда открывают отдаленные и законные причины, которые постфактум придают мнимую необходимость эффективному исходу. Забывают, что противоположный исход, может быть, содержал бы тоже удовлетворительное объяснение.

Другими словами, ретроспекция создает иллюзию фатальности, которая противоречит современному представлению о случайности. Ни то, ни другое априори не являются ни ложным, ни истинным, будущее часто исправляет мнение участников событий. По крайней мере, современное представление не включает никакого догматизма наперекор ретроспективной иллюзии. Следовательно, на догматизм возлагается ответственность доказательства.

Все широкие реконструкции делят вместе с ретроспективными прорицателями привилегию непогрешимости. Однако, как мы это увидим в следующем параграфе, каузальное исследование, которое ведется историком, меньше преследует цель нарисовать крупные штрихи исторического рельефа, чем сохранить или воссоздать в прошлом сомнения будущего: рассказ, как и язык, знает много актуалъностей, достаточно перенестись в какой-нибудь момент (пусть даже в отдаленное прошлое), чтобы определить по отношению к фиктивному настоящему три измерения времени. Историк пользуется этой мощью духа и тем самым ему удается отличать фатальность от того, что уже было и не может не быть, т.е. от сплошной необходимости, которая раздавит индивида и имплицирует предопределенное будущее.

§ 4. Границы и смысл исторической каузальности

Границы исторической каузальности имеют двоякий характер. Одни границы связаны с самой схемой, другие с природой или недостаточностью знаний, которыми мы располагаем для конструкции ирреальных эволюции. Исходя из этого анализа, смысл исторической каузальности обнаруживается в самом себе: если бы мы никогда не были способны дать ответ на наши вопросы, то для предоставления будущему прошлому признака будущего мы были бы вправе еще задавать вопросы.

В предыдущих параграфах мы уже видели, что детерминизм ретроспективной вероятности признает только релятивные понятия. Правила и события, адекватность и акциденция кажутся неотделимыми в проведенном эксперименте от истории. Бесспорно, реальность подсказывает такое проведение, но как бы ни были обоснованы решения ученого, редко бывает, когда возможны только они: нельзя было бы поставить вопрос в другой момент, ибо эволюция продолжается и редко когда доходят до первоначала; определенный отбор антецедентов категорически не навязывается, как и расчленение следствия.

Эта свобода реконструкции проявляется так же в выборе уровня. Один историк разместится на том же уровне, что участник событий, другой будет пренебрегать микроскопическим анализом и будет следовать движению совокупности обстоятельств, которое ведет к рассматриваемому событию. Так, для марксиста проблема непосредственных причин войны будет иметь ограниченный интерес и значение. Капиталистическая экономика, европейская политика XX в., так сказать, породили всеобщий конфликт: мало значения имеют последние инциденты.

Эти замечания уточняют характер результатов, они не подрывают их правомерность. Другая, более серьезная оговорка ставит под сомнение соответствие схемы и реальности. Находят ли в истории эквивалент постоянных причин? Если даже дают утвердительный ответ на этот вопрос, то отсюда вовсе не следует, что эта каузальность носит, так сказать, характер мгновения. Мысленно переносятся в момент прошлого, останавливают эволюцию, фиксируют постоянные условия, которые тоже эволюционируют н направлении события, которое изучают, или в протино-370 371

положном направлении. Измерили эффективность на этот выбранный момент, но важно знать для уточнения роли глубинных сил и отдельных событий становление скопления событий, однако в своих ирреальных конструкциях мы представляем следствия ситуации, а не ее трансформации (в предыдущих параграфах мы не делали различия).

Таким образом, можно заметить между ухронией и методами позитивной науки существенные различия. Мечтатель выбирает и произвольно устраняет факт (может быть, неотделимый отданной совокупности), воображает то, что должно было бы произойти, старается вдаваться в детали этой фантазии. Ученый задается только вопросом, получит ли он другое событие, если изменит данные в определенный момент, в

котором он находится. Ему достаточно доказать, что «кое-что изменилось бы». Но чаще всего это трудно бывает сказать. Во всяком случае (по крайней мере, на низшем уровне) он не в состоянии следить за последствиями своей гипотезы, поскольку перекрещивание каузальных серий в реальности превосходят силу нашего ума. А если бы французы не выиграли бы сражение на Марне? А если бы порядок отступления не был дан немецким войскам? Если бы Америка не вмешалась? Конечно, различают возможность других эволюции реальной истории, вероятных и очень разных, и в зависимости от них будут оценивать очень высоко эффективность такой победы или американского вмешательства: не скрывая нашего бессилия примирить науку и ухронию, не отрицая, что на высшем уровне иногда различают вероятность всеобщего развития, которое акциденции, рассматриваемые с близкого расстояния, по-видимому, делают возможным.

Таким образом, мы снова возвращаемся к проблеме, которой до сих пор избегали. Имеем ли мы средство ретроспективно устроить детерминизм в соответствии с вероятностью? Установить эту релятивную или мгновенную каузальность?

Прежде чем изучать исторические общие понятия, мы можем показать, почему и как историк практически приходит к, по крайней мере, правдоподобным гипотезам каузальности. В самом деле, предположим, что он находится на низшем уровне, что он изучает поступки людей, точность решения в определенную минуту. Что произошло бы, если бы царь не подписал указа о всеобщей мобилизации? Историк не располагает никаким правилом, которое можно применить к этой обстановке, предыдущие действия являются слишком особенными, чтобы их подводить под понятие закона. И тем не менее благодаря этой особенности историк может делать предположения с помощью других данных (австрийская мобилизация была объявлена до того, как стало известно о русской мобилизации и т.д.). Скажут, что случай имеет исключительный характер: если бы австрийская мобилизация была ответом на русскую, то были бы обязаны приписать русской мобилизации свойство частично быть причиной по отношению к австрийской мобилизации, которая, может быть. произошла совсем по другой причине. Мы не хотим поставить под сомнение эту неуверенность, мы только хотим указать на идею: чем ближе подходим к абсолютно конкретному, тем меньше обладаем пригодными знаниями, но в них больше имеют место факты. Никто не сомневается в том, что австрийский ультиматум, объявление войны Сербии были сильными инициативами, создававшими возможность развязывания войны. То же самое касается сражения на Марне, после разрушения границ и отступления, оно было своего рода чудом (пусть оно было случайным по отношению к самому большому числу антецедентов). Кончилась бы война, если бы сражение было проиграно и пал бы Париж? Никто не может так утверждать. Но зато все признают, что вероятность французского поражения значительно усилилась бы и в этом случае поражение было бы вполне вероятно.

Спрашивается: на этом элементарном уровне в каких случаях, в какие моменты прерывают рассказ, чтобы заменить суждение реальности суждением необходимости, по крайней мере потенциальной необходимости? Это бывает почти неминуемо, когда, кажется, что рассказ сам по себе прерывается, индивид действует не в соответствии со своим характером, политическое решение не отвечает обстоятельствам, эволюция детерминирована, открыта или остановлена акциденцией. Неважно, сравнивают поступок или личность, личное решение и окружение, историческое движение и случайное отклонение, реальность обладает структурой, содержащей каузальный анализ, которого достаточно не для точного измерения, а для отличения следствия от антецедента или случайности от некоторых данных. Таким образом, историк очень часто не претендует на другие результаты. Никто никогда не узнает то, что произошло бы предположительно, если бы эрцгерцог не был убит в 1914г.⁹

Наоборот, предположим, что находимся на высшем уровне. Каковы причины капитализма (определенного таким-то образом)? На этот раз анализ антецедентов будет опираться на аналогии, на, по крайней мере, приблизительные правила. Получим заключение такого типа: протестантизм является одной из причин капитализма¹⁰ (некоторых аспектов капитализма). Но есть ли большой разрыв между тем, что по крайней мере с правдоподобием можно утверждать, и тем, что непосредственно хотели бы знать, и должна ли быть степень причастности протестантизма большой или незначительной? Высказывания Макса Вебера указывают на колебания, которые отражают незнание. Как измерить степень эффективности? Как сделать частью различных причин эпоху, когда думали, что наблюдают это явление? По отношению к будущему (к какому будущему?), которое сегодня прошло, как знать? Последний вопрос, который ставит каждый, можно было бы сформулировать с помощью обычного выражения: «А было бы то, что в конечном итоге вернулось к тому же?» Существовал бы без протестантизма известный нам капитализм? Однако этот вопрос, несомненно, превышает наше знание и, может быть, не имеет смысла: ибо нужно было бы уточнить, какой капитализм, какие аспекты капитализма. По формулировке вопроса заменяют глобальную целостность рассмотренными событиями, но не исчезает ли вместе с анализом каузальная мысль'? Можно стараться следовать за следствиями исследуемого антецедента: если предположить, что никакие современные данные прямо не связываются с протестантизмом, то отсю-

да не следует, что воздействие протестантизма исчезло, ибо переплетение причин запутывает сеть влияний и никто не будет знать и никогда не узнает то, что могло бы произойти без этого далекого религиозного феномена.

Между микроскопическим и макроскопическим видением, между наблюдением фактов и сравнением общих понятий можно встретить очень много промежуточных случаев, где и тот, и другой метод могут использоваться одновременно. Именно на этом уровне каузальное исследование приходит к самым точным и самым определенным выводам. Если, например, речь идет о таком экономическом феномене, как девальвация: бесспорно, возможно установить, что в таких-то ситуациях она породила такие-то последствия. Каузальное суждение, модальность которого есть реальность. Историк устанавливает, что в определенном случае (например, в Бельгии) девальвация обусловила возврат капиталов, снижение процента ссуды, воспроизводство доли прибыли и т.д. Он доказывает, во-первых, что никакое другое событие не объясняет эти феномены ни в национальных рамках, ни в рамках мировой экономики (их в тот же момент не наблюдают в других богатых странах, никакой другой антецедент не дает о них отчета); во-вторых, эти феномены связаны с причиной через интеллигибельные связи (возврат капиталов объясняется интересом капиталистов); в-третьих, каузальная связь дедуцируется из эмпирических или научных правил: в определенный момент девальвация порождает такие-то последствия — такова форма исторического каузального суждения.

Мы так же возвращаемся к простой схеме, которую выше отвергли: единичная последовательность непосредственно возвращается в общую связь. Но вместе с тем эта схема появляется как особый случай сложной схемы. Она применяется, когда условия нормальны (предсказанные законом) или постоянны (только один антецедент изменился), когда игнорируют внешние обстоятельства, и каузальность, дедуцированная из закона, кажется достоверной в изучаемом примере. Но если бы вместе с девальвацией изменялись бы другие антецеденты (национальное согласие вместо политических битв, другой уровень доверия в политике, масштабные работы и т.д.), то мы смогли бы прибегнуть к комплексной схеме: оценивать действия различных антецедентов путем анализа детерминизма, присущего каждому из них. Или еще, если бы классические последствия девальвации не совершались в определенной стране, то стремились бы к распознаванию исключительных обстоятельств, которые помешали или отклонили классические следствия денежной манипуляции. Снова охотно находят простую схему, исходя из сложной, или наоборот. Главное состоит в признании смысла этой схемы в воссоздании человеческого прошлого.

Кажется, можно было бы оставить как позитивную и плодотворную и употреблении простую схему. Она избегает ирреальных конструкций и ограничивается фиксацией ответственностей, которые повлек поступок. Но как раз эта псевдопозитивистская интерпретация нам кажется ошибочной. Ирреальные конструкции должны оставаться интегративной частью науки, если даже они не преодолевают правдоподобную двусмысленность, ибо они предлагают единственное средство ретроспективной иллюзии фатальности.

Постфактум легко различают в предромантизме истоки романтизма, утешаются, думая, что потерянный случай не существовал, что человеческая решимость якобы натолкнулась на тиранию вещей. Картина непрерывности, картина необходимости стихийно рождаются из исторической перспективы, потому что мы исходим из цели, потому что мы знаем то, что было, а не то, что могло бы быть, мы описываем будущее, которое сегодня пройдено, а также события и решения, но мы пытаемся не признавать противоречивую сложность реальности.

Более того, мы всегда являемся хозяевами в организации глобального движения, сближая непрерывные факты, поскольку, будучи демиургами исторического становления, мы свободно выбираем уровень, где располагаемся, чтобы элиминировать акциденции и дать возможность порядку выйти из хаоса. Микроскопический анализ, припоминание возможностей отвергают эту претензию. Будучи творениями человека, эти совокупности, включающие в себя напластованные вероятности, не смогли бы преодолеть в самих себе качество вероятностного суждения. Мы видели, как интерес историка направляет отбор антецедентов (который схема ни в коей мере не определяет). Изолируют момент решения или встречи, чтобы придать рассказу акцент пережитого настоящего. Ибо люди действия познают превратности судьбы, реакцию индивида в мире, силы характера в решительный момент, который историк оживляет, когда он противопоставляет будущему, ставшему реальностью, другие возможности, которые в те времена

рассматривались, но сегодня осуждаются. Слово ответственность снова приобретает свой смысл, поскольку, избавленные от мнимого рабства, мы больше не располагаем любезной нам необходимостью, чтобы извинить провал или

подлость.

Ретроспективная оценка вероятностей снова принимается за размышление, которое было бы свойственно участнику событий в идеальном случае, когда он обладал бы всеми накопленными историком знаниями. Идентичность, которая нисколько не подрывает научный анализ. Позитивист со всей наивностью верит в непредвидимое будущее и фатальное прошлое. Но прошлое историка было будущим исторических персонажей. Если будущее несет отпечаток значительной непредвидимо-сти, то объяснение должно уважать природу события. Политику лишь посоветуют действовать вслепую в соответствии со своими желаниями под видом того, что все подсчеты рискуют быть опровергнутыми, историку тоже не откажут в праве и в обязанности представлять то, что могло бы быть, чтобы понять то, что было, если даже эти представления остаются сомнительными. Предварительный подсчет есть условие разумного поведения, ретроспективные вероятности — условие правдивого пересказа. Если пренебрегают решениями или мгновениями, то жизненный мир заменяют природой или фатальностью. В этом смысле историческая наука как возрождение политики делается современницей своих героев.

Приемлемая формула при условии, если помнить, что история, стоящая выше страстей приверженцев, хочет быть беспристрастной и знает будущее.

Заключение

Чтобы закончить и обозначить наши результаты, попытаемся сопоставить нашу интерпретацию с теорией, которую Симиан изложил в журнале Revue de Syntèse historique и на заседании Французского философского общества. Известны основные аргументы: всякая каузальная связь должна быть дедуцирована из законов, чтобы среди антецедентов выбрать причину, нужно отделить наибольший и наименее обусловленный антецедент, и это отделение нуждается в установлении закономерностей, следовательно, в сближении многочисленных случаев, и чтобы сделать возможным сравнение, в выражении в концептуальных терминах феномена-следствия.

Мы тоже признали, что всякая каузальность включает, по крайней мере, возможные общие принципы. Без этого последовательность осталась бы единственной в своем роде, следовательно, случайной, если только мистическая, интеллигибельная и психологическая связь не присоединяет причину к следствию (намерение и поступок, воля и поведение, сила и происшествие), но это нас заставит покинуть каузальное мышление. Однако выводы, которые делает Симиан, намного превосходят посылки. Причина взрыва, говорит он, это расширяющая сила газа, потому что закон применяется ко всякому взрыву, потому что «расширяющая сила» есть самый общий антецедент. Однако пример показывает, что Симиан одну проблему заменяет другой: причина всякой войны не смешивается с причиной войны 1914 г. В данном случае историка можно сравнить не с физиком, а с экспертом. На наш взгляд, первой ошибкой Симиана является игнорирование и отрицание специфики исторического исследования.

Более того, Симиан уподобил историческую генерализацию научному анализу. Он советовал выражать следствие в общих терминах: революция 1848 г. будто бы есть свержение непопулярного правительства меньшинством оппозиционеров. Как он не уловил, что это концептуальное выражение, по существу, отличается от изоляции факторов? В физике, например, закон гравитации, закон Мариотта являются общими законами по отношению к отдельному падению, к отдельному изменению объема или давления газа, но каждая из функций позволяет уловить конкретный аспект всех фактов соответственно закону. Напротив, формула Симиана заменяет событие понятием, она объединяет в идеальном единстве различные и сложные поведения, она резюмирует, упрощает, пренебрегает датой и некоторыми свойствами следствия. Могут сделать открытия, увеличить число законов, но никогда не объяснят то, что с самого начала проигнорировали или, по крайней мере, то, что нужно было связывать с абстракциями отдельных данных, другими словами, воссоздать отдельную констелляцию в соответствии с методом судьи или историка.

Конечно, Симиан мало обращал бы внимания на эту аргументацию, ибо его теория, внешне логичная, охватывает, с одной стороны, философию истории, а с другой, — методологию. Если бы события, даты, индивиды, акциденции были недействительными, то логика Симиана заимствовала бы свою истину у этой социологистской доктрины. И Симиан защищался бы от такого догматизма, ибо ему особенно важно было бы направлять исследование в определенное русло. Будучи против чистого рассказа, но со вкусом к анекдоту, он требовал каузального объяснения, сохраняя необходимость абстракции, сравнения, генерализации. Метод, который, по его мнению, приобрел столь важное значение, что он его применял к изучению явлений, где он, бесспорно, напрашивается.

Именно эта смесь трех различных аргументаций — логической, философской и методологической — питает вечные споры. Методология всегда отражает действительное многообразие научных практик. Лучше ли снова улавливать исторические целостности в их единичности или сравнивать схожие или аналогичные институты, представленные в разных цивилизациях, альтернатива, на мой взгляд, лишена смысла, преследуемые результаты являются другими и плодотворность методов измеряется на опыте. Что касается философского вопроса, тс он бесполезен, ибо универсально невозможно как утверждать, так и отрицать продуктивность акциденций или сходство факторов, которые отдалены временем и пространством.

Конечно, логические аргументы Симиана частично остаются правомерными. Верно, что исторический анализ точнее тогда, когда он используется более разработанную социологию. Но в отсутствие такой социологии история не теряется в простом рядоположении фактов: между произвольным выбором условия, окрещенного без доказательства причиной и детерминизмом самых общих антецедентов, которые расчленяют единичность факта, моментом и конъюнктурой, существует отбор, который любознательность историка направляет, но который тем не менее предположительно объективен.

Часть вторая

Закономерности и социологическая каузальность

На самом деле, все, что касается человека, поражено случайностью. Видаль де Лаблаш

Социология определяется либо через противоположность к другим общественным наукам, либо через противоположность к истории. В первом случае она возникает как специальная дисциплина, объектом которой якобы является либо социальное как таковое, либо все общество. Во втором случае социология характеризуется стремлением установить за-376 377

коны (или, по крайней мере, закономерности или общие понятия) в то время, как история ограничивается рассказом событий в их неповторимой последовательности.

В данном случае мы возьмем вторую дефиницию, впрочем, не задаваясь вопросом об автономии или организации социологии. Мы называем социологией такую дисциплину, которая выявляет всеобщие связи между историческими фактами. Предыдущая часть двойным путем ведет к этому исследованию. В самом деле, анализ уникального факта требует использования правил, неважно, идет ли речь о выяснении эффективности группы антецедентов или конструировании ирреальной эволюции. С другой стороны, историческое исследование причин, хотя оно соответствует аспекту человеческого становления, первоначально не следует из объективно данной структуры: оно отражает нюанс исторического интереса. Априори ближний интерес тоже полностью является легитимным, например, интерес, который связан с глобальным детерминизмом ситуаций или масс, с неизбежным возвратом типических сознаний. Дополняя друг друга и будучи вместе с тем различными, социологическая каузальность и историческая каузальность нуждаются друг в друге.

К тому же эта часть будет иметь не меньше отличительных признаков. В связи с исторической каузальностью речь шла особенно о выяснении логической схемы, в соответствии с которой стихийно и

неосознанно поступают историки. Речь шла также о возможности выбора фиктивных примеров без точного описания научных исследований. Логические схемы исторической каузальности, напротив, признанные всеми, не вызывают никаких трудностей. Достаточно взять логику Дж. Ст. Милля и использовать методы присутствия, отсутствия и сопутствующего изменения¹¹: по мнению социологов, причина есть постоянный антецедент. Следовательно, на этот раз нужно преодолеть схему и анализировать конкретные исследования, чтобы поставить философские проблемы. Схема остается в тени решающих методов науки.

С точки зрения современной эпистемологии, задача физика в меньшей степени состоит в применении методов Милля (даже в элементарной науке), чем в расчленении данных таким образом, чтобы можно было сравнить антецеденты во многих различных примерах. Когда факты поддаются перечислению и сравнению, то, можно сказать, что главное сделано. Специфика наук проявляется, прежде всего, в организации эксперимента. Вопросы, которые мы встретим, будут, например, такими: каковы рамки, внутри которых пытаются установить закономерности? Внутри ли одного общества или путем сравнения аналогичных феноменов в отдаленных культурах? На каком уровне располагается социолог, чтобы присутствовать при возвращении одних и тех же последовательностей? Какой схематизацией он должен заниматься? Как он расчленяет факты или целостности?

⇐ Предыдущая 31 32 33 34 353637 38 39 40 Следующая ⇒