Критическая философия истории 34 страница

Таким образом, двойной рубеж фиксируется в понимании тем фактом, что оно привязывается к объекту; моральное свойство находится за пределами мотивов и побудительных причин: свобода и целостность за пределами рассеивания. Пережитый контакт иной раз нам дает ощущение свойства, долгое общение и понимание некоторых поступков нам дает возможность сближать сущность индивидов. Но в конечном счете, существует разница между обладанием посредством знания и связью через бытие человека. Чтобы устранить ограничения объективации, познание должно уступить место соучастию. Но можно быть только самим собой, можно думать или представлять других.

Безусловно, это познание в крайнем случае само трансцендируется. Как только превращаются в свое прошлое, включают в состав богатства, переданные другим. Но в этот момент наука исчезает. Прошлое еще существует в той мере, в какой оно становится интегративной частью нашего духа и нашей жизни. Чтобы его исследовать, мы его отрываем от себя и проецируем вовне. Если после его распознавания мы его заново ассимилируем, то сразу же перестаем быть историками, чтобы снова стать историческими людьми.

Эта коммуникация личностей, кажется, противоречит усилию объективности, которую мы рассмотрели во всех формах понимания. В действительности, ангажированность интерпретатора в любом случае необходима, ибо двусмысленные и неисчерпаемые человеческие факты поддаются многочисленным улавливаниям.

Люди живут юридическим и моральным опытом, историк его определяет и реконструирует. Духовные элементы включаются в различные целостности, историк приводит в порядок совокупности и подчеркивает главное. Все моменты существования или универсума объединяются в одно становление. Историк составляет последовательность и в соответствии со своей перспективой и своими ценностями фиксирует связи фаз и смысл движения.

Иногда историк, насколько можно, пытается редуцировать это взаимодействие науки и настоящего. Либо он редуцирует ретроспективную организацию к своего рода рядорасположенности или концептуальной традиции, или берет отдельно ограниченные фрагменты, не интегрируя их в эволюцию. Но в первом случае наука по мере уменьшения роли решений стала бы постепенно исчезать и теоретически приблизилась бы к полной объективности. Во втором случае удалось бы избежать релятивности перспектив, но чтобы снова впасть в плюралистичность изображений.

Больше, чем исследование эмпирической точности, имеющей методологическое значение, нам важна склонность к универсальности за преде-и особенного. Удается ли индивиду охватить историю, мимолетным ^Ла мом которой он является? Удается ли ученому изложить становление ^&1νκΗ? Думает ли человек о многообразии человеческих родов и следит ли ^Н_а их последовательностью? По праву идентичность духовных логик или человеческой природы, какой бы формальный характер ни носила таким бразом созданная общность, позволяет интегральное понимание. Но остается преодолеть ограничения индивидуального духа и каждого исторического момента. Универсальность познания требует от историка и истории деиндивидуализации, присутствия истины как общего приобретения в сознании историка, интерпретатора всего.

Примечания

¹ Malraux A. La condition humaine. Paris, 1933, p. 66.

² Трансцендтальное «Я». — Прим, перев.

³ Буквально «задержка», «остановка». В данном контексте непосредственная связь прошлого и настоящего.
— Прим. перев.

⁴ После события. — Прим. перев.

⁵ Мы заимствуем различение мотивов и побудительных причин у Шюца (A.) Der sinnhafts Aufbau der
sozialen Welt. Vienne, Springer, 1931.

⁶ «je» в значении просто человека. «Moi» в значении мыслящего человека. — Прим. перев.

^I Из ничего. — Прим. перев.

⁸ Впрочем, психологическое познание есть только одна из форм ретроспективного познания. Мы
умышленно упрощаем анализ.

⁹ Второе «я». — Прим. перев.
¹⁽¹ В строгом смысле слова (интенциональность).

^II Мысль. — Прим. перев.
¹² Мышление. — Прим. перев.

Поворот к идее. — Прим. перев.

¹⁴ Речь идет о работе Арона «Критическая философия истории». — Прим. перев. ^b Хозяйство и обществ. — Прим. перев.

Наука автономна от понимания, когда стремится к конструированию (интеллигибельной совокупности) или к объяснению духовного становления. Она неразделима с ним, когда истолковывает такую связь, которую подтверждает каузальность.

¹⁷ Реймс — город во Франции с знаменитым Реймсским собором, где изображен Ангел с улыбкой. — Прим. перев.

^|>! Здесь я термин «интенция» употребляю как эквивалент термину «мотив».

В частности, произвольность выбора системы.

⁰ Мы используем технический термин в том смысле, в каком его используют Французские психоаналитики. J' Человек хозяйственный. — Прим. перев. ^ЛМы намекаем на учение Кельзена. ^лОтносящуюся к ценностям. — Прим. перев.

~ Bninschvicg L. De la vraie et de la fosse conversion // Revue de Métaphysique et de Morale. 1931, p. 29. «^эНамерения. — Прим, перев.

Раздел III '

Исторический детерминизм и каузальное учение

Вступление Направления каузального исследования

Обычно причина понимается как агент или действующая сила, порождающая следствие. Если бы анализировали смысл, который еще сегодня придается этому слову, то очень часто находили бы остаток этого антропоморфизма или мистицизма. Причину можно было бы сравнить с человеческой силой или, по крайней мере, с динамизмом Творца.

Но эта метафизика не выдерживает требований логики. Чтобы было доказано позитивно отношение каузальности, не имеет значения, чтобы связь причины и следствия имела внутренний либо существенный характер, достаточно, чтобы она была воспринимаема и верифицируема, т.е. соответствовала правилу последовательности. Причина становится постоянным антецедентом, а ее регулярность указывает на необходимость.

Изложение понятия каузальности на этом не кончается. Постоянный и необходимый антецедент представляет только элементарный уровень научной организации. Примеры, которые приводит Дж. Ст. Милль в поддержку своей дефиниции, почти чужды науке. Практически мы говорим, что причиной конденсации водяного пара является разница температуры между поверхностью стекла и окружающим воздухом. С научной точки зрения надо было бы высчитать, при каких условиях температура и давление вызывают конденсацию с необходимостью, иначе из прагматических соображений, причину — среди условий. В физической науке больше почти не говорят ни о причине, ни даже о причинах: стараются снова найти через комбинацию функциональных связей конкретные данные.

Конечно, в том смысле, в каком О.Конт противопоставлял поиск причин открытию законов, современная наука касается причин. Никакая закономерность, установленная только наблюдением, не удовлетворяет нашу любознательность. И больше, чем когда-либо, мы склонны к репрезентативным гипотезам, чтобы выяснить атомистическую структуру материи. Но каково бы ни было значение, которое может дать философия понятию каузальности, причиной закона (например, гравитации) может быть в конце концов только другой закон, из которого выводится первый, или другое представление о вещах на низшем уровне

(представление, которое само преобразовывается в отношения). Поэтому никогда не приходят ни к высшему принципу, ни к последнему элементу.

Исходя из этих банальных замечаний, проблемы исторического детерминизма выявляются легко. Критик с социологической тенденцией утверждает, что необходимо преодолеть метафизику с помощью логики.

Вместо силы и мотива ищем постоянный и безусловный антецедент (наибольший и наименее определенный). Констатация конкретных данных не дает настоящего объяснения, требующего для различения случайного и необходимого сравнения множества примеров. История якобы должна уступить место социологии (традиционные дискуссии крутятся вокруг этой проблемы).

Но не могут ли таким образом перенести в теорию истории преодоление логики Милля посредством своевременной эпистемологии? Является ли действительной целью науки замена субъективных видимостей объективными и верифицированными связями, которые одновременно разрушают объекты непосредственного восприятия и объекты-причины элементарной науки? Каузальность единой последовательности, регулярности и законы, структура исторического детерминизма — таковы три этапа нашего исследования. Они на самом деле соответствуют вопросам, которые доподлинно и непосредственно ставятся.

Каузальное мышление в истории начинается с вопроса ребенка или судебного расследования: кто виноват? Оно предполагает установление ответственности, но в конечном итоге оно доходит до метафизики: кто ведет мир? Идеи или интересы, индивиды или толпы, люди, фатальность или Бог? Между практической заботой и философской рефлексией развертывается поле научного эксперимента. Понятие каузальности кажется необходимым для объединения посредством повсеместно действительных связей разбросанных феноменов. За неимением чего последовательности остаются случайными и неотличимыми от непредвиденных встреч.

Другими словами, три различные интенции ориентируют анализ причин в истории: интенция судьи, интенция ученого (скоординированные и противоположные) и интенция философа, возвышающаяся над остальными двумя. Первый связан с антецедентами события, второй пытается установить постоянные связи существования и последовательности, третий хочет сблизить и объединить оба предыдущих исследования, поставив их на свои места в совокупности исторического

детерминизма.

Конечно, непримиримый позитивист признает как собственно научную только интенцию ученого. И он будет оправдывать традиционными фразами типа «есть только всеобщая наука» свое презрение к историку, озабоченному единственными обстоятельствами, которые делают событие несравнимым с любым другим. Но такого рода теория, очень далекая оттого, чтобы быть действительно позитивной, имела бы произвольный характер, ибо неправильно истолковала бы спонтанное движение познания. Забота судьи остается легитимной до тех пор, пока фатализм или социологический детерминизм не доказан, рефлексия философа законна до тех пор, пока результаты науки, далекие от того, чтобы удовлетворить наше любопытство, кажутся связанными с персональными доктринами ученых.

Вначале мы обязаны не выбирать, а распознавать проблемы. Только надо уточнить несколько простых различений, которые будут доминировать в нашем изложении. Некоторые проблемы исторической каУзальности являются формальными, а другие материальными. «Каково

действие в истории масс и великих людей, идей и интересов?» Такого рода вопросы являются материальными. Формальными вопросами мы считаем вопросы, относящиеся к логическому понятию исторической каузальности. Больше того, мы снова должны разделить формальное и материальное. В формальном смысле историческим является всякое каузальное исследование, касающееся события. Эксперт находится в той же ситуации, что историк. Но, с другой стороны, природа исторических фактов содержит следствия для научной конструкции. Историк, как эксперт, наблюдает не естественные феномены, а человеческие поступки и их последствия. Методы, результаты, может быть, зависят от этой структуры реального.

С другой стороны, этих первоначальных замечаний достаточно для различения понимания и каузальности. Понимание связано с внутренней интеллигибельностью мотивов, побудительных причин и идей. Каузальность, прежде всего, преследует цель установить необходимые связи при наблюдении регулярности. Используя кантовский термин, можно сказать, что постоянная последовательность есть схема каузальности. В той мере, в какой социолог пытается открыть каузальные связи, он по праву игнорирует и должен игнорировать правдоподобность рациональных последовательностей, он трактует исторические феномены как чуждую природу или, согласно классическому выражению, как вещи.

Вначале мы изучим историческую каузальность, т.е. анализ причин одного факта. Затем мы будем искать, может ли и в какой мере мир людей содержать отношения, которые сравнимы с отношениями в физических науках. Другими словами, первая часть будет посвящена исторической каузальности, а вторая социологической. В третьей части мы объединим полученные результаты и постараемся ответить на вопросы: какова природа исторического детерминизма? Каковы границы каузального мышления в истории?

Часть первая

События и историческая каузальность

По определению, всякое историческое познание ретроспективно. Следовательно, всякое каузальное исследование регрессивно: историк отправляется от следствия и поднимается к антецедентам. Но один факт всегда имеет множество антецедентов. Как определить действительную причину? Скажут, что практически мы выбираем в соответствии с нашим любопытством или интересом. Но не является ли такой выбор произвольным? В каких условиях этот выбор получает научную ценность?

С другой стороны, если мы рассмотрим событие во всей его сложности, то мы не сможем оторвать его от момента, когда оно произошло. Оно уникально и своеобразно. Как зафиксировать причину феномена, который нельзя сравнить ни с каким другим, который наблюдают только один раз? Таким образом, необходимость упрощать следствие присоединяется к необходимости отбора антецедентов.

Вначале мы покажем, по какой схеме вводят в рассуждение потенциальную общность, необходимую для различения каузальной связи и простой последовательности, не пренебрегая ни локализацией, ни оригинальностью события. Затем мы постараемся уточнить значение и границы этой каузальности, сопоставляя три понятия — случайности, ответственности и причины.

§ 1. Схема исторической каузальности

Кажущееся противоречие исторической каузальности связано с невозможностью различать иначе как через повторение возможную последовательность необходимой связи. Даже если Наполеон был причиной поражения в битве при Ватерлоо, все равно я никогда не смогу этого доказать, ибо это следствие, уникальное во времени и особенного свойства, никогда не воспроизведется. Отсюда колебание в логической теории истории между скептицизмом и социологизмом: историк делает рассказ из событий в их установленной последовательности, но мотивы, которые он приписывает участникам событий, дают уму только иллюзорное удовлетворение. Конечно, отношение особого к особому нам часто кажется правдоподобным, поскольку оно нам близко, поскольку мы сами обладаем опытом относительно импульсов, которые приводят в движение исторические персонажи, поскольку мы все на практике используем объяснение с помощью агентов или сил. Несмотря на это, данные случайные связи не имеют места в позитивистской науке. Напротив, раз известны законы социального порядка, то якобы легко установить причины исторических фактов. Используются различные логические схемы: либо делят феномен-антецедент А и феномен-консеквент Б на элементы, связанные друг с другом с помощью законов таким образом, чтобы в заключение А стало причиной Б; либо феномен Б (девальвация ассигнаций) будет следствием различных феноменов А, А', А" (слишком сильные эмиссии, спекуляции, войны и т.д.), где каждый феномен является причиной или благоприятным условием Б; или, наконец, особое следствие АБ непосредственно будет дедуцировано из всеобщей связи (всякая диктатура заканчивается внешними авантюрами, фашистская диктатура является причиной войны в Африке).

Скептицизм и социологизм также нам кажутся недостаточными. Действительно, в исторических рассказах встречается отношение особого к особому, но, говоря о мотивах, или агентах или силах, точно не определяют этот тип интерпретации. В предыдущем разделе мы видели, что психологические связи представляют собой лишь вид охватывающих связей. Другими словами, ни одна из этих логических схем,

которые мы показали и которые обычно в более или менее ясной форме предлагаются логиками, нам не кажется характерной и важнейшей. По праву все три схемы возможны и законны. Фактически самой интересной схемой является схема, предложенная Вебером. Только эта схема нам дает возможность выделить собственную природу исторической причинности, действительно различать историческую и логическую каузальности, связать суждения каузальности как выражение ретрос-352 353 пективной вероятности с любознательностью историка и структурой исторического мира.

Напомним вначале логическую схему. Если я говорю, что решение Бисмарка было причиной войны 1866 г., что победа при Марафоне спасла греческую культуру, то я понимаю, что без решения канцлера война бы не разразилась (или, по крайней мере, не разразилась бы в этот момент), что персы-победители помешали бы греческому «чуду». В обоих случаях действительная каузальность определяется только путем сопоставления с возможностями. Всякий историк, чтобы объяснить то, что было, задается вопросом о том, что могло бы быть. Теория ограничивается логическим оформлением этой стихийной практики человека с улицы.

Если мы ищем причину какого-либо феномена, то мы не ограничиваемся подсчетом или сближением антецедентов. Мы стремимся взвесить влияние каждого из них. Чтобы осуществить это действие, мы берем один из антецедентов, мысленно предполагаем его исчезнувшим или модифицированным и затем стремимся сконструировать или представить то, что произошло бы в этом случае. Если мы должны признать, что исследованный феномен был бы другим в отсутствие этого антецедента (или в случае, если бы этот антецедент был дифференцирован), то мы должны заключить, что этот антецедент является одной из причин феномена-следствия, а именно той части, которую мы предположили преобразованной. Если бы греки попали под влияние Персии, то последующая греческая жизнь частично была бы другой, чем она была. Победа при Марафоне является одной из причин греческой культуры.

Логически исследование, таким образом, заключает в себе следующие операции: 1) расчленение феномена-следствия; 2) различение антеце-дентов и выделение одного антецедента, эффективность которого хотят оценить; 3) конструкция ирреальных эволюции; 4) сравнение психических образов и реальных событий.

Чтобы не осложнять описание логической схемы, временно предположим, что наши общие познания социологического порядка допускают ирреальные конструкции. Какова будет их модальность? Вебер отвечает: речь будет идти об объективных возможностях, иначе говоря, о последствиях, соответствующих известным общим понятиям, но только вероятностным. Теократический режим был бы не необходимым, а объективно возможным следствием победы персов. Обстоятельства, которые делали этот режим (который не был реализован) объективно возможным, во всяком случае были бы соединены с другими событиями, которые могли бы быть благоприятными или неблагоприятными для этой эволюции. Поэтому правильной формулой была бы формула вероятности: победа персов была бы адекватной причиной теократического режима, она могла бы его породить в огромном количестве случаев или, точнее, в огромном количестве случаев по отношению к числу тех случаев, когда она бы не породила такой режим. Следствие считается случайным по отношению к некоторой группе антецедентов, если эта группа приводит к этому

следствию только в небольшом числе случаев (небольшому числу в противоположность к числу тех случаев, когда она не ведет к этому следствию).

Эти два понятия — случайность и адекватность — применяются не только в ирреальных конструкциях. Каузальное объяснение события, мера его эффективности состоит в уточнении этих суждений адекватности и случайности. Рассмотрим случай, связанный с революцией 1848 г.: ее непосредственной причиной были, согласно ходячему выражению, выстрелы на бульварах. Никто не ставит под сомнение это следствие, т.е. последовательность во времени. Но некоторые преуменьшают значение последних инцидентов, утверждая, что, если бы они не произошли, то революция все равно бы разразилась. Если точнее выразить это утверждение, то оно равносильно суждению: при мысленном устранении выстрелов, другие антецеденты в своей совокупности составляют адекватную причину революции. Наоборот, если историк считает, что ситуация делала возможной, но не вероятной революцию, то эффективность выстрелов выросла бы

настолько же (точнее, она привела бы к революции в среднем, но не в большом числе случаев, в этом смысле сказали бы, что она более или менее благоприятствовала, более или менее увеличивала число благоприятных случаев). Наконец, революция имела бы случайный характер, если бы в большинстве случаев она не совершалась. Естественно, эти случаи являются фиктивными и существуют только в мышлении и благодаря нашему мышлению. Тем не менее эти рассуждения правомерны в действительности или, по крайней мере, не менее правдоподобны.

Эти соображения о ретроспективной вероятности позволяют нам придать точный смысл выражениям, относящимся к языку жизни, как и выражениям истории. Непосредственный антецедент является только случаем события, когда по мнению историка, рассматриваемое событие должно неизбежно совершиться с учетом исторической ситуации. (Даже тогда случай может иметь важное значение, если момент оказал влияние на последовательность истории.) Событие всегда имеет случайный характер по отношению к какой-либо группе антецедентов. Но можно говорить о случайной детерминации, если следствие носит случайный характер по отношению к совокупности антецедентов, за единственным исключением нескольких фактов (например, выстрелы). Событие может рассматриваться как поворот истории, если, независимо от того, имеет ли оно случайный характер или нет по отношению к антецедентам, находится в начале, которое адекватно началу длительной и значительной эволюции. Можно говорить о констелляции (букв, созвездие, россыпь; здесь — некая целостность событий, фактов, данных — И.Г.], если первое начало адекватно эволюции, если рассматриваемое событие было случайным следствием по отношению к группе антецедентов, если следствие адекватно по отношению к другому. Как политик в соответствии со своими возможностями, которые он предполагает, рисует контуры мира, куда он включает свое действие, так и историк посредством ретроспективного размышления о вероятностях выясняет звено исторического становления.

Выводы в каузальном анализе принадлежат к двум разным типам: либо Марафонская битва является одной из причин греческой культуры, протестантизм — одной из причин капитализма; либо выстрелы являются случайными причинами революции 1848 г., потому что политическая ситуация представляла адекватную причину. Не является ли суждение второго типа вторичным? Не превышает ли нашу любознательность и наши ресурсы претензия оценивать степень адекватности причины?

Если перенестись мысленно к изложению Вебера, то мы не смогли бы строго сохранить различие (и вот почему мы одновременно изложили различные аспекты теории). Вывод первого типа содержит понятия адекватности и акциденции. В самом деле, чтобы установить, что антецедент есть частичная причина, мы должны сконструировать ирреальную эволюцию, которая была бы адекватным следствием обстоятельств (раз антецедент устранен или трансформирован), мы должны искать последствия, которые содержали вместе или отдельно различные антецеденты. Во всех случаях мы формулируем суждения объективной возможности, которые соответствуют более или менее адекватным связям между фактами. Бесспорно, когда исследование завершается суждением второго типа, тогда вероятностная логика проявляется более непосредственно. Для утверждения, что революция 1848 г. была случайным следствием выстрелов, необходимо представить непредвиденную структуру, определяемую в своих основных чертах через политическую ситуацию Франции на этот момент (так же, как структура игры в шары определяется формой доски, отверстиями и т.д.), и рассматривать выстрелы как случайное обстоятельство (сравнимое с силой метания, изменяющейся после каждого броска), и никакая закономерность не связана с результатом.

В действительности, настоящие различия находятся в другом месте. Вебер одновременно излагает теорию каузальных правил и анализ отдельной констелляции. Когда мы пытаемся установить правила, то идея случайности играет только негативную роль. Как физический закон представляет ценность только с оговоркой «впрочем, все вещи одинаковы», так и социальное и историческое правила используются только в нормальных условиях. Если правило считается адекватным (но не необходимым) просто потому, чтобы оговорить возможность внешних акциденций, то случай с историей ничем не отличается от случая других наук.

Напротив, когда историк имеет в виду объяснение события, он использует общие понятия (неважно, специально ли они были установлены для этой цели или были известны по другому поводу), которые сравнивает между собой и с конъюнктурой. Очень часто этого сравнения достаточно, пока речь идет о

выяснении действия антецедента. Но для различения эффективности особенного данного имплицитно прибегают к конструкции непредвиденной структуры и внутри этой структуры и мысленно начинают вычислять адекватность или случайность последствия. Так, Вебер в одно и то же время рассматривает вероятность, присущую всякой каузальной связи, всякой исторической закономерности и всяко-356

анализу частного случая. Признавая близость всех этих форм вероятностей, тем не менее следует их разделять.

Различение, которое мы только что провели (хочет ли историк устанавливать правила или анализировать единичный пример?), позволяет решить проблемы, которые поднимает эта интерпретация каузальности, рассматриваемая как ретроспективное исчисление вероятности.

С какими возражениями столкнулась эта теория? Вначале можно было бы настаивать на том, что конструкции возможного всегда имеют фантастический характер и, следовательно, эти рассуждения никогда не имеют научной ценности. Можно было бы поставить под сомнение значение этой схемы, являющейся исключительным способом выражения. Мы ниже снова вернемся к широкому толкованию этой единичной каузальности. Нам остается сразу рассмотреть третью группу трудностей, связанных с самой схемой. Правомерно ли различать объективные возможности (знания, выводимые из законов) и случайные факты, делить условия на постоянные и вариабельные). С другой стороны, не содержит ли эта схема порочный круг в поиске и релятивность результатов?

Рассмотрим вначале первый случай, случай с общими правилами. Мы видели, почему Вебер им приписывал признак адекватности, но не необходимости. Единая реальность немыслима. Необходимая связь применима только к закрытой системе или отдельной серии. Перенесенный на конкретное, всякий закон становится вероятным; обстоятельства, чуждые системе или не принятые в расчет наукой, рискуют прервать или модифицировать ход предвиденных феноменов. Всякое применение, всякая техника требует поля безопасности (например, когда речь идет о сопротивлении материалов). Так же ретроспективно устанавливают вовсе не единственную причину или закон крушения стены или моста, а обстоятельства, которые сделали бы более или менее правдоподобной катастрофу.

Более того, реальность и историческое познание, как мы это увидим дальше, особенно оправдывают роль вероятности. Предположим, что суждение адекватной каузальности (развитие греков под персидским господством) базируется на аналогиях, а именно на политике персов в других завоеванных странах. Аналогия между исследованным случаем и другими примерами является только частичной. С другой стороны, сравнимые факты составляют фрагменты социальных целостностей, расчлененных, может быть, произвольно и установленных декретом с определенной датой. Следовательно, наши рассуждения, адекватные и не необходимые, находятся в самом благоприятном предположении, поскольку абстрактные связи не исчерпывают конкретную единичность, поскольку исторические сопоставления содержат частичный произвол, поскольку изолированные системы подвергаются опасности от внешних действий¹.

Пока речь идет о правилах, этой интерпретации достаточно. Вебер тоже часто показывал противоположность помологического и онтологического, закона и необработанных фактов. Но он предлагал также другую

противоположность — противоположность между адекватными и случайными причинами. Как мы видели, эта противоположность предполагает фикцию непредвиденной структуры, определяемой постоянными причинами, которые создавали в пользу какого-либо события более или менее сильную вероятность. Безусловно, такое описание непредвиденной структуры антропоморфично. В каждом тираже (тираж номера во время игры в шары, тираж пола в законах наследственности) все постоянные и вариабельные обстоятельства проявляются одинаково. Ничто не мешает, лишь бы не забывали человеческий смысл формул, отличать условия (физическую структуру игры, созревание гамет, состояние органов), которые на протяжении огромного числа тиражей остаются постоянными, от тех, которые меняются каждый раз (толчок шара, положение сперматозоидов и т.д.). Таким образом, историческая реальность, по крайней мере частично, поддается сравнению. Акциденции, как и различные тиражи, имеют определенную независимость, они многочисленны и зависят от множества причин. Конечно, нужно было бы сделать в зависимости от случая более или менее серьезные оговорки. Акциденции связаны с ситуациями иначе, чем

⇐ Предыдущая 29 30 31 32 333435 36 37 38 Следующая ⇒