Критическая философия истории 33 страница

То же самое можно сказать относительно человеческого строя. Реаль ное становление не является непосредственно понятным: социальные трансформации, чередование империй, смена народов, — все эти

изменения сами по себе неясны (строго говоря, понимают, что есть изменения, но нужно объяснить именно те, которые наблюдают), они нуждаются в объяснении, как многообразие живых форм. Выяснение особенности каждой эпохи или каждого отдельного существования означает только констатацию фундаментального факта.

Иначе обстоят дела в духовном движении, основу которого приписывают себе, как и специфическую интенцию, определяющую детерминированный мир. Понятно сразу же, что никакое состояние знания не может быть окончательным, так как наука предполагает усилие растущего приближения. Остается установить благоприятные или неблагоприятные влияния, воздействующие на эту эволюцию. Но в конечном счете торжество истины объясняется только частной истиной, т.е. чем-то другим, чем самой истиной.

В отличие от филогенеза история не стоит на месте. Мы не констатируем взрослое состояние человечества. Каждый представляет его таким, каким желает или предвидит. Воображение всегда ненадежно, если оно выдается, может быть, за неизбежное и правомерное предвосхищение, если человеческая истина должна быть разработана, а не принята.

§ 4. Человеческая эволюция

В предыдущих параграфах мы изучили проблемы, которые ставят специальные истории. Мы заметили два противоположных и взаимодополняющих движения: к первоначалу для определения места настоящего, и к настоящему для понимания прошлого посредством осуществленного будущего. В этом параграфе мы рассмотрим общую историю, т.е. историю человека. Из этого расширения объекта возникают три вопроса. Прежде всего, можно задаться вопросом, как унифицировать различные сферы действительности, как составить системы интерпретации. С другой стороны, будем искать способ организации различных целостностей внутри одной и той же эволюции. Наконец, по поводу общего становления снова находим неизвестность, которую мы рассматривали в предыдущих параграфах: каков ритм истории, какова природа теории, каково отношение различных фаз, какова действительность перспективы.

Распад объекта, о котором мы говорили в предыдущей части, позволяет нам установить между этим и предыдущим исследованием подлинную связь. Нет в собственном смысле слова элементов или атомов. Исторические факты уже являются реконструкциями, и даже индивидуальные факты являются историческими в той мере, в какой они связаны с коллективными вещами. На всех уровнях мы являемся свидетелями совокупностей, включенных в действительность (совокупность общих представлений или способы действия, склонные к воспроизводству). С помо-спонтанной ретроспекции мы показали переход от рассказа к эволюции. Может ли такой же метод охватить все целое?

Целостная история является историей людей в многообразии их де-ятельностей и их миров, начиная со способа нахождения пищи и обмена и кончая стилем молитвы. Но не является ли такая история частичной, ибо она подчиняет все системы интерпретации одной из них, которую'считает важнейшей (выше мы говорили по поводу истории душ у Дильтея)? Формула «история людей» всего-навсего предлагает программу вместо плана Дильтея, находящегося ближе к мысли, чем к действию; человек, который заменил бы душу, был бы больше производителем и меньше верующим, тружеником стал раньше, чем мечтателем.

С другой стороны, совокупности идей, как и социальные совокупности, существуют, но только историк придает им форму. Идет ли речь об эпохе, о генерации, о школе, о нации, было бы также абсурдно отрицать общности, как и не признавать процесс интерпретации. Индивиды одной генерации, объединенные ситуацией, в которой они достигают зрелости сознания, обладают часто некоторой идентичностью стремлений или реакций, но только историк отделяет общую интенцию от индивидуальных черт, выделяет данные, которые в определенной перспективе кажутся характерными признаками времени. Отбор, о котором мы говорим, базируется ни на бессвязности (Вебер), ни на бесконечности (Риккерт) реального, а на самом бесспорном факте: на существовании интервала, который отделяет историка от его объекта, т.е. на существовании осознания сознания и наблюдателя за участником событий.

Можно было бы относительно каждого из этих понятий, которые мы перечислили, продолжить двойной анализ объективной целостности и ретроспективного понимания. Мы не будем проводить этот анализ, который потребует слишком много страниц и который нам необязателен. В самом деле, какими бы разнообразными ни были исторические единства, как бы ни дорожили средой и желаниями, техникой или религией, они остаются частичными, они связывают индивидов с многочисленными группами, делят

общество на части. Следовательно, целостность, которую мы ищем, должна была бы преодолеть еще больше, чем особенность системы интерпретации, множественность личных и коллективных действий. Действительной проблемой является проблема установления порядка между разбросанными элементами всякой жизни и всякой культуры.

В первую очередь можно было бы рассмотреть социологический порядок. Так же как, когда мы рассматриваем производство, обмен и распределение (рассмотрение носит сложный характер, поскольку оно должно учитывать технические, юридические, социальные отношения, собственность на средства производства, распределение доходов и богатств и т.д.), политическую систему (численность и назначение руководителей, степень и основа их власти, отношение руководимых и руководителей, положение одних по отношению к другим), почему наш анализ не распространяется на целостность?

В самом деле, ничто это не запрещает. Но понимание, статическое или динамическое, должно выбирать между возрастающим числом понятий и перспектив в той мере, в какой оно становится более широким,

если только целое детерминируется лишь элементами. Но во-всяком случае эта детерминация не современна. Объективно рассмотренное общество делится на институты, которые, бесспорно, комбинируются, но не содержат в себе принципа императивного или исключительного единства. Политика и экономика всегда связаны друг с другом внутри общности. Смотря по обстоятельствам, более удобно начинать то с одного, то с другого, показывать, как иерархия авторитета приспосабливается к отношениям богатства, но социологически нет ни единственного способа рассмотрения организаций, ни еще меньше, единственного способа подчинить их друг другу или следить за их общими или автономными трансформациями.

В следующей части мы расскажем о помощи, которую здесь оказывает каузальное исследование. Пока же мы хотели бы показать плюралис-тичность пониманий и указать на происхождение исторических целост-ностей в некотором понимании человека. Еще раз подчеркнем, что мы нисколько не отрицаем объективность целостностей, на каком бы уровне они ни находились. Может быть, все культуры это — индивиды, обреченные один за другим на одинокую смерть. Но реконструкция должна, при условии согласия подчиняться не только возможному, но единственно законному действительному плану. Этот план не вписывается ни в сознания, которые не унифицированы, ни в поступки, каждого и всех, которые многочисленны и иногда бессвязны. Статическая социология, мгновенный срез, выявляет схему функционирования. Что касается статики, как, например, статики «Системы позитивной политики», то она больше не является резюме временного состояния, но представляет собой заключение истории, в особой форме она выступает как теория человека, поскольку фиксирует цену, которую следует придать различным действиям и отношениям, которые должны объединять личности. Другими словами, она определяет существование, которое навязывается человечеству: в сущности, единство эпохи всегда естественно. Мало значения имеет, когда говорят о ценностях или культуре, противопополож-ность реального и идей исчезает, речь идет о самом человеке, о целях, которые он ставит перед собой, об императивах, которым подчиняется, о творениях, которым посвящает себя, одним словом, о смысле, который он дает своей жизни. Так раскрывается близость истории и философии, ибо эта целостность есть целостность, о которой размышляет всякая философия. Целостная история должна быть историей пережитых философий.

Как мы уже показали, история, в том числе естественная история, требует двойного единства — единства совокупностей, в которых занимают места рассеянные изменения и единства эволюции, которое дает направление движению. Единство духовной истории существует благодаря решению историка, который имеет в виду некоторый порядок ценностей и истин и в них ищет истоки. Реальная история исходит из непосредственно данных совокупностей и постепенно доходит до институциональных реальностей, которые становятся все более и более широкими

и прочными, и сразу же возникает некоторая ориентация: рассказ, кото-_рый описывает судьбу империи или города, Рима или Афин, находит в скадрированном объекте точку отправления и прибытия, различные периоды, начиная с образования и кончая упадком. Будет ли лишена этого двойного единства история, которая поднимается над нациями и частными культурами? .

Трудно было бы найти точку, где произошел бы разрыв. История Европы так же реальна, как история наций (эти во всяком случае возвышаются менее высоко, чем та). И мы следим за непрерывной линией до Рима и Греции и, следовательно, до народов, которые повлияли на культуру классической античности. Но если бы мы приняли этот метод и если бы ограничились поисками наших предков, то пожертвовали бы большей частью нашего прошлого. Чтобы понять историю человечества, следует исходить не из нас самих, не из нашего прошлого, а из множественности империй, цивилизаций, эпох.

Когда рассматривают целостность, неважно, является ли она целостностью времени, состояния или эволюции, историк может считать своей задачей достижение совпадения с индивидуальной или коллективной жизнью. Мы показали, что этот идеал недостижим, что неизбежно постобновление. Как только рассматривают множество единств сразу, историк перестает претендовать на надежность и трансфигурация становится произвольной, историк привлекает другие методы. Различение важного и неважного больше не подчиняется критериям, имманентным объекту, а подчиняется современным ценностям или требованиям сближения и ретроспекции.

Историческое сравнение, по определению своему, состоит в том, чтобы увидеть сходство и различие. Изучают институты, например, политические режимы с определенной точки зрения (число руководителей), наблюдают за современными различиями (олигархия, демократия и т.д.). Чем больше точек зрения комбинируют, чем больше приемов различают в каждой из них, тем метод становится богаче и плодотворнее. Мы снова отсылаем к политической социологии Вебера, в которой, исходя из трех понятий (харизматическое, традиционное и бюрократическое), развивается казуистика, позволяющая применить к одному и тому же обществу множество определений, каждое из которых обозначает и выделяет один аспект коллективного существования.

Переход от сравнения к эволюции предъявляет другие требования. Неважно, если даже речь идет о частичной эволюции (например, политической), то следует уловить продолжение и линию изменений: социология, как и философия истории, спонтанно создают посредством своих интерпретаций это необходимое единство, которое идет от военных обществ к индустриальным, от механической солидарности — к органической или от всего прошлого — к наступлению свободы как цели цивилизации. Необязательно, чтобы движение эксплицитно рассматривалось как прогресс (хотя фактически оно всегда является таким), необходимо и достаточно того, чтобы различные режимы, следующие друг за другом, имели много общего для их принадлежности к одному и тому же становлению. А если речь идет о глобальной эволюции, то историк вначале Должен конструировать целостности, чтобы затем их связать друг с дру-340 341

гом. В отличие от сравнительного анализа, практикуемого Ве&ером, историк в этом случае выбирает принцип или несколько единичных принципов организации, которым подчиняет все остальные; например, он рассматривает режимы производства и обмена или психические структуры: эпохи человечества будут совпадать либо с различными типами экономики, либо с различными стадиями, через которые прошел разум.

Бесспорно, можно было бы избежать схематизма закона трех стадий или закона свободы для одного, для многих или для всех, признать разнообразие исторических форм, следовать за многочисленными линиями и поворотами эволюции. Во всяком случае единство связано с идентичностью проблемы (интеллектуальной или социальной), поставленной перед человечеством, с непрерывностью решений, которые она находила на протяжении веков и, возможно, с ориентацией на приемлемое для всех решение.

В какой мере возможно создание такой единой в своей необъятности истории? Ниже мы снова найдем этот вопрос. Мы хотели только проследить до конца за работой по реконструкции, истоки которой заметили в частичном и безличном понимании.

В западной мысли смысл истории проистекает из христианства, которое из каждого существования делает одиночное приключение, где играют в спасение души и всего человечества, имеющего по призванию одну судьбу между грехопадением и искуплением. Секуляризированная в идею прогресса, эта философия тем не менее сохраняла двойное единство, от которого зависит существование истории, людей и их становления. Конечно, биологическая идея заменяет мистическую идею обратимости ошибок и заслуг. Но нет

уверенности в том, что сегодняшний историк знает также эволюцию; можно ли сравнить человечество с индивидом, который поднимается от ребячества до мудрости? Что касается истории видов, то она более загадочна, чем история обществ. Когда речь идет о науке или технике, то легко констатировать прогресс при условии, что накопление знания, рост могущества будут предпочтены незнанию и бессилию. То же самое можно сказать вообще, в зависимости от ценности, о свободе, о гарантиях для индивидов в отношении полиции или администраций, можно установить, что данная трансформация права или политики ориентирована к лучшему. Раз цель поставлена, суждение сводится к оценке средств. Но философия прогресса не имеет общего измерения с этими объективными оценками (исходя из некоторой гипотезы), ибо она состоит в признании того, что совокупность обществ и человеческих существований склонны к улучшению и иной раз, что даже это постоянное и регулярное улучшение должно продолжаться бесконечно. Эта философия в основном носит интеллектуалистский характер и идет от науки к человеку и коллективной организации. Она оптимистична, поскольку нравственность по праву и фактически якобы соответствует разуму.

Реакция против этого учения сегодня приняла самые различные формы. Ставится под сомнение реальность или во всяком случае регулярность

гюгресса. Слишком много событий показали шаткость того, что называют цивилизацией, самые надежные приобретения, по-видимому, были ринесены в жертву коллективным мифологиям; политика, лишившись своей маски, раскрыла даже самым наивным свою сущность. Раскритиковали также фактически и по праву рассуждение, которое делало выводы о человеке и об обществе, исходя из науки. Частная деятельность, позитивная наука развиваются согласно собственному ритму без того, чтобы дух, а еше меньше поведение ускоренно им следовали. Разум больше не является ни высшим благом, ни решающей силой.

Впрочем, что означает этот так называемый прогресс? Между общинным строем, который выдает себя за абсолютную "ценность, и либеральным обществом, стремящимся к расширению сферы индивидуальной самостоятельности, нет общего измерения. Смена одного другим не может быть оценена иначе, чем посредством ссылки на норму, которая должна быть выше исторических разнообразий. Но такая норма есть гипостазированная проекция того, что существует или хотели бы, чтобы существовал такой необыкновенный коллектив. Однако наша эпоха знакома достаточно с разнообразием, которое очевидно она находит в самой себе, чтобы впасть в наивность, свойственную закрытым группам, или дойти до веры тех, кто соизмеряет себя с прошлым и с другими с чувством уверенности в своем превосходстве.

Нет уверенности в том, что идея эволюции может сопротивляться этому разложению ценностей, этому исчезновению исторической цели. Ее функцией было объяснение и оправдание разнообразия. Вместо антитезы истины или лжи, добра или зла она показала необходимость движения, историческую истину ошибок или вообще необходимость предыдущих фаз. Если отказаться от сравнения возрастов жизни и эпох прошлого, если конечное состояние, упавшее на тот же уровень, что и другие, не будет больше сообщать направление движению, то тогда не вернемся ли мы в философии к истории сект, а в историческом процессе только к последовательной смене обществ? Наконец, добавим результаты социологии, возрастающее значение понятия «ареалы цивилизации» (в противоположность эволюционизму), признанное своеобразие культур. Сегодня история-эволюция вырождается в историю-становление. Постоянный созидатель духовных или социальных творений, она не имеет ни цели, ни фиксированного конца, всякая эпоха существует сама по себе, неумолима и одинока, ибо каждая эпоха ставит перед собой другую цель и никакая глубинная общность не объединяет эти разрозненные человеческие роды.

Внешне история-становление представляет собой своего рода освобождение. Вместо того чтобы использовать твердую схему, историк радостно идет навстречу всем странностям, он стремится признать и понять их как таковые. В то время как доктринер прогресса подчиняет, жертвует, так сказать, прошлым во имя будущего, философ становления совпадает с жизнью, он ее уважает, поскольку каждое мгновение в самом себе имеет собственную причину бытия.

Но это освобождение приводит к своего рода анархии.' Бесспорно возразят, что процессия исторических целостностей даже без направленности представляет собой историю. Остается узнать, не существуют ли целостности благодаря остаткам эволюционистской и интеллектуалист-ской философии. Можно представить себе, что глобальные единства были открыты эмпирически (например, культуры Шпенглера или интеллигибельные поля исследований Тойнби). Оставим в стороне произвольную ненадежность этих

размежеваний, ограничимся единственным замечанием: таким образом можно было бы прийти к плюралистичности независимых историй, сверхиндивидуальный закон которых был бы, по существу, иррациональным, сравнимым с законами материи или жизни. Эти истории ничего человеческого больше не содержали бы, они были бы фатальностями, тайна которых почти сделала бы непонятной науку социолога-пророка.

Единство человеческого становления понятно, если оно реально: недействительно и трансцендентно, если оно идеально, оно должно быть одновременно конкретным и духовным, сравнимым с единством личности или коллектива, оно должно преодолеть дуализм природы и духа, человека и его среды, поскольку человек в истории и через историю старается встретиться со своим призванием, которое его связывает с самим собой.

Заключение Становление и эволюция

В предыдущей части мы напрасно искали адекватную реальности истину. Возвратившись к факту эволюции, выявили ли мы новый фактор, получили ли истину на высшем уровне? В первую очередь надо сказать, что обе гипотезы также допустимы. Общественный договор, национал-социализм, двусмысленные сами по себе, могли бы быть определены в биографии и через биографию Руссо и историю Германии.

Мы, прежде всего, снова обнаружили как для всеобщей истории, так и для частных историй плюралистичность систем интерпретации. История философии имеет разный ритм в зависимости от того, как она определяется: посредством поиска истины, стремления к эстетической конструкции или возобновления вечных рассуждений о неразрешимых антиномиях; в зависимости от того, что она изображает: неизменного в своей сущности человека или меняющиеся общества; в зависимости от того, что она предвосхищает: позитивное знание или отвечает специфической и перманентной интенции. Вовсе не воссоздание при помощи эрудиции текстов или систем дает возможность выбора между этими гипотезами. Скажем еще более ясно, человек как центр истории — создатель то богов, то техник, а может быть, одновременно и тех, и других, но интерпретация мира или культуры принадлежит теории, которая не есть следствие эмпирии.

С другой стороны, во всех формах истории мы показали в настоящем релятивность исторического видения: статическое и историческое обнов-344

дение в интерпретации фактов или институтов, относительность объяснений начала, тенденцию к ретроспективной рационализации, которая показывает необходимость становления, но будущее отступает постепенно В случае с всеобщей историей направленность перспективы ведет к смешению с теорией, так же как суждения о фактах плохо отделяются от ценностных суждений. Теория фиксирует важность различных деятель-ностей, иногда даже материальный критерий ценности для определенной деятельности: решение историка о самом себе постепенно диктует всякое историческое видение.

Означает ли это, что рассмотрение эволюции включает в себя относительное заключение? В действительности, мы пока не имеем права делать такой вывод. Допустим взаимозависимость ретроспекции и настоящего: от природы настоящего зависит действительность ретроспекции; история-реальность могла бы быть проявлением истины таким образом, чтобы история-наука имела отношение мало-помалу к этой прогрессивной истине.

Историческое понимание идет по двум различным и даже противоположным направлениям. Оно предполагает либо интерпретацию эпохи в самой себе, либо размещение ее в более широкой целостности и подчинение движению, которое ее преодолевает. Эти две тенденции соответствуют двум аспектам реальности, которые лучше Дильтея никто не заметил. С другой стороны, человек, общество имеют свой центр, свое значение в самих себе. Они составляют совокупность, в которой каждый элемент снова возвращается к целому и объясняется через него. Но, с другой стороны, какая-нибудь авантюра, даже индивидуальная, получает свое точное значение только ретроспективно, поскольку результат всегда в состоянии обновлять то, что ему предшествует. С одной стороны, истина как современница жизни заключена в границы закрытого единства, с другой стороны, она как историческая всплывает постепенно в памяти либо в отдаленном наблюдателе. Дильтей ясно никогда не выделял эту противоположность, ему не удалось сочетать свой вкус к биографии и свое влечение к универсальной истории. Эти две тенденции исследования, несомненно, соответствуют двум историческим видениям, двум философским интенциям, одни видят прошлое, свое прошлое и прошлое общностей, расчлененным на фрагменты, другие видят прошлое унифицированным благодаря эволюции, которая ведет к настоящему. Одни прежде всего

различают особенности, другие идентичность человека и связь традиций. Одни находят в каждом мгновении и в каждом существовании самооправдание, другие верят в прогресс и полагают, что бу-ДУЩее представляет собой цель и мотив предыдущих фаз. Это конфликт, который имеет не только теоретический характер, а связан с различными иерархиями ценностей, с антитезой жизни и мысли, с красотой и истиной.

Неустраним ли он? Можно было бы уточнить соответствующие права обеих интерпретаций согласно аспектам действительности и творений. В конечном счете существует фундаментальная антиномия. Философия эволюции включает в себя основное и окончательное единство истории. Философия становления заключается в анархическом рядоположении много-345

образий. Будучи узником своей эпохи и интегрированным в общество, человек определяется, находясь в прошлом и освобождаясь от его тирании путем выбора своего будущего. Но является ли это решение как для того кто живет, так и для того, кто размышляет над историей философии или философией истории, необходимым символом личных, произвольных предпочтений или претендует на универсальность истины? Вопрос, от которого зависит качество знания, которое индивид приобретает от коллективного предназначения, т.е. самого себя.

Общее заключение по второму разделу

Границы понимания

Выражение «границы понимания» обычно берется в психологическом смысле. Ясперс и Макс Вебер задавались вопросом, до каких пределов распространяются понятные феномены. Вопрос особенно трудный, в первую очередь, для того, кто изучал патологические факты. Понимая содержание бреда, не обязательно понимают связь между первоначальным травматизмом и психическим расстройством. И почти никогда не понимают, почему и как некоторые неврозы вызывают психологические симптомы.

Оставим в стороне этот аспект проблемы, который для истории никакого значения не имеет. Правда, Вебер поставил аналогичный вопрос, который, может быть, даже просто взял у Ясперса. Каковы границы области, принадлежащей понимающей социологии? Его ответ не обошелся без двусмысленности, поскольку он плохо различал неосознанное и непонятное (в теории, а не на практике) и был склонен путать рациональное и понятное. Будучи не в состоянии четко различать понимание побудительных причин и анализировать аффективное понимание (которое только отмечал), он шел от целевой рациональности к традиции, к спаду интеллигибельности.

С другой стороны, он признавал как типично непонятный факт механическую, инстинктивную реакцию или реакцию умалишенного. Без всякого сомнения, это наблюдение действительно, но социолог будет настаивать на другом, решающем с его точки зрения, вопросе. Речь идет прежде всего о том, чтобы найти место разумным поступкам, установить границы, внутри которых исторические события и социальные институты поддаются пониманию как личные действия, за пределами которых факты, кажется, больше не соответствуют мысли и подчиняются слепому детерминизму.

В первом разделе мы уже рассмотрели распространение, так сказать, элементарной интеллигибельности, мы отметили удивительный признак некоторых целостностей. Мы снова к этому вернемся в последующих двух разделах.

Мы больше остановимся на двух противоположных и взаимно дополняющих значениях одного и того же выражения. Понимание включает объективацию психических фактов: чем жертвуют при этой объективации? Но, с другой стороны, мы также видели, что понимание всегда возлагает ответственность на интерпретатора. Последнего никогда нельзя сравнить с физиком, он остается как человеком, так и ученым. И он не хочет становить-_чистым ученым, поскольку понимание за пределами знания имеет в виду освоение прошлого. Следовательно, можно перевернуть предыдущий воп-ос и задаться вопросом о последствиях неполной объективации, об условиях, которые предполагает общение сознаний.

Если бы разрезали жизнь души на напластованные слои, начиная от психологического состояния до духовного акта, то можно было бы расположить материал понимания, психологические данные как проекцию действия внутри сознания, связанного с телом. Мы не будем обсуждать метафизические конструкции Шелера, мы только укажем, — рассуждение имело место в наших предыдущих анализах, — что неправомерно придавать концептуальным различиям онтологическую реальность. Признав разнообразие ее аспектов, мы рассмотрели психическую жизнь в ее конкретной целостности, так, как она представляется непосредственному наблюдению или рефлексии. Поэтому мы никогда не наблюдали слияние или ассимиляцию «я», хотя не сомневались ни в общности основных верований, ни в приоритете эмоций и общих идей, ни в улавливании через различные сознания интенциональностей в большей части идентичных, эквивалентных соучастию, к которому, согласно Шелеру, стремится историческое познание.

Мы также с самого начала признали своего рода перцепцию другого. Но эта перцепция не заставляет нас разделить чужую жизнь, она нам ее предлагает в объективированном виде. Точность историка ничего общего не имеет с непосредственным впечатлением свидетеля, хотя и точность, и впечатление нуждаются в способности оторваться от самих себя и представить другую экзистенцию. Мы воссоздаем систему предпочтений или поведения, но очень часто нам не удается ощутить душу, из которой, так сказать, мы выделили интеллектуальную структуру.

С другой стороны, за неимением интуиции интенциональностей другого в видимых выражениях и символах мы не считаем достижимым то, что Шелер называл Gesinnung²⁵ моральной интенцией человека. Как у наблюдателей у нас есть общий образ других: этот кажется знатным, тот вульгарным. Но Gesinnung при условии, что она смешивается с моральными свойствами (что свершается без труда, ибо, являясь составной частью каждого, она не поддается сознательному выбору и не имеет никакого отношения к достоинству), никогда не появляется как нечто целостное и однозначное. Она определяется как импульс, любовь или воля, стремящаяся к некоторой иерархии ценностей. Однако никогда не добираются до последнего импульса, и анализ целей, в сущности, бесконечен. Моральная интенция, которую можно постичь и которая отличается от мотивов и от побудительных причин, поскольку она содержит оценки, не включает в себя совершенное понимание.

Больше того, субъект как целостностное и свободное существо не дается ни в спонтанной интуиции наблюдателя, ни в терпеливой реконструкции историка. Пусть свобода понимается как этическое усилие или источник полного существования, все равно она исчезает для другого, как исчезает и Для самой себя. Может быть, всякая судьба есть следствие единственного выбора, выбора интеллигибельного характера мира ценностей или жребия жизни. Смешавшись со своими результатами, свобода якобы больше не отличается от фатальности: выбор мог бы быть другим, чем есть на самом

деле, но, свершившись, он остается, что констатируется, детерминированным, как всякая реальность. Только чувство, которое могло бы нас упрекнуть в нашем выборе, дает возможность осознать нашу отчужденную силу Следовательно, другие не отличаются от своего поведения и своих психологических состояний. Если даже они изменяются, мы усложним постепенно идею, которую имеем о них, тем не менее они не прекращают быть тем чем являются на самом деле. Они отрываются от своей судьбы только для тех, кто к ним обращается лично, кто, не проникая в тайну, признает силу творения.

⇐ Предыдущая 28 29 30 31 323334 35 36 37 Следующая ⇒