ГРОЗА НА РЕЙДЕ

ГРОЗА НА РЕЙДЕ

В полночь меня разбудила гроза. Самочувствие мое заметно улучшилось: озноб прошел, только в теле осталась неприятная вялость. Часом позже я еще не спал – впадал в забытье. На какое‑то время погружался в туманную дрему, потом снова вспоминал, о чем думал накануне.

А в этот раз меня разбудила гроза. Где‑то наверху гремел гром. Он, то приближаясь, то удаляясь, медленно, не торопясь, надвигался с материка к нам на рейд, где подводная лодка стояла на якоре. Я открыл глаза и увидел привычный тесный мир, закованный в железо. Все та же маленькая каюта, стиснутая выгнутыми, как ребра, переборками, на низком подволоке бельмовато торчит плафон, подкрашенный жидким фиолетово‑синим светом. За бортом тешится ласковая сила моря, покачивает нас, поднимая и опуская лодку.

Гроза бушевала все ближе, разгульным эхом раскатывалась по рейду, и море поглощало ее картавые, полные недовольства звуки. Все пережитое и передуманное мною за последние сутки, стоявшее до этого в ряд, потеряло последовательность, и мне больше не хотелось думать о случившемся. Вдруг через тонкую переборку каюты до меня долетели приглушенные фразы. Разговаривали обо мне. Узнал по голосам Николая Котова и Валентина Ермолаева.

– Нет, что ни говори, а Демин зря рисковал. – Это басит Ермолаев. – Я сам всегда стою за горячую кровь, только рисковать там, где можно обойтись без этого, никогда не буду.

– Ты, Валентин, человек осторожный. – Это уже Котов. – Может, осторожность тебя и украшает. Только Демина ты не осуждай.

– Что ж, по‑твоему, каждый из нас имеет право на ошибку?

– Ошибка ошибке рознь. Если человек хотел сделать лучше для других, о праве тогда нечего и спрашивать.

– Можно подумать, что Демин боевое задание выполнял. На показуху он сработал, вот что!

– Да, учебная задача не боевое задание, но Демин по‑иному рассуждал. Ко всему прочему. Мишка оказался храбрым человеком.

– Кому нужна такая храбрость? Нелепость какая‑то! – Ермолаев явно вспылил, но, видимо, объяснить сразу толково, почему нелепость, не смог, многозначительно заключил: – Еще посмотрим, кто прав, кто виноват...

Дальше я не мог слушать этот разговор, и мне захотелось посмотреть, что творится наверху. Я натянул на плечи штормовую куртку и шагнул к двери, прошел через отсек и поднялся по крутому трапу на мостик. В рубке под козырьком, мигая глазком сигареты, стоял вахтенный офицер, на сигнальном мостике маячила фигура сигнальщика.

Я стал в сторонке. Молнии раскалывали небо, сверкали яркими зарницами среди отчетливо видных полос дождя. Они освещали весь горизонт на востоке. В их свете была видна огромная туча, косо вздыбившаяся и закрывшая полнеба. Над морем выл ветер, срывал гребни волн и дробил их на колючие брызги. В этом чудовищном по масштабам, неповторимом спектакле тьмы и света широко и надменно хозяйничала гроза. Ее грохот и неистовство показались мне нелепыми, бессмысленными. И во мне вспыхнула с большей, чем прежде, силой мучительная внутренняя борьба. Сознание мое снова как бы раздвоилось, и обе стороны никак не могли примириться. Я понимал, что победа одной стороны означала бы поражение другой. А ведь та, вторая, – это же я...

В команде о моем поступке толкуют по‑разному: некоторые моряки чуть ли не героем считают, другие осуждают, лихачом безрассудным называют. Я не разделяю мнение первых и, конечно, героем себя не считаю. Хотя в одном уверен: поступи я иначе, многие упрекали бы, что струсил, мол, нервишки не выдержали.

Не могу согласиться и с теми, кто меня осуждает. Дело тут вовсе не в крайностях суждений – правильно поступил или неправильно, – хотя сам себе я задаю такой вопрос: стоило ли рисковать? Меня мучает сознание своей неспособности открывать в людях невидимое благородство и порой не замечать дурное в себе. Вот почему душу разрывают самые противоречивые чувства: угрызения совести, раскаяние, неуемная жалость к собственному «я». Такого состояния, как в эти последние дни, я никогда еще не испытывал.

Да, я виноват в том, что матроса Шабанова сегодня нет среди нас на корабле. Позавчера его в тяжелом состоянии отправили на берег, поместили в барокамеру, прежде чем положить в госпиталь. В ней он находился не менее суток. Вместе с Юрием Шабановым сидел и наш корабельный доктор. Так положено.

Доктор еще не вернулся на лодку. А я очень хочу, чтобы он скорее вернулся. Я примерно представляю исход Юриной кессонной болезни. Известна глубина, на какой была лодка, когда мы выходили через торпедный аппарат и когда Шабанов выскочил пробкой на поверхность раньше контрольного времени. У меня есть основание верить в то, что он выздоровеет и вернется на лодку. Но хочется услышать об этом именно от нашего доктора. И непременно сейчас.

Мне больно оттого, что раньше о Шабанове думал плохо. Скажу прямо: не нравился он мне. Не нравился его маленький рост, его тонкие черты лица, круглые голубые глаза, ресницы, длинные и мохнатые, как пчелиные лапки, взгляд, манеры. Смотрел я на него как на куклу, а не как на моряка, и в душе ругал тех, кто послал служить на лодку такое хрупкое существо.

Кажется, теперь я начинаю понимать, что настоящим моряком становятся тогда, когда узнают цену берегу. Шабанов не успел еще стать настоящим моряком. Ему пока не довелось побывать ни в одном дальнем походе. Но я заметил в нем другое. Он с умилением смотрит на белый цветок земляники, задыхается от волнения при звуках пролетающих над берегом лебединых и журавлиных косяков, ложится на траву и слушает, как дышит земля. Природолюб, охотник, Юра с непонятной для меня нежностью частенько вспоминал свою Брянщину. Вечером, бывало, молодые матросы соберутся вокруг него и слушают. А Шабанов рассказывает, словно рисует, и картина настолько зрима, как будто сам ее видишь. Вот после хмурых дождей и буйных ветров, валивших в погарах ели, в Брянские леса вошла русская осень – золотая, тихая и росная. Осинки принарядились в монисто цыганок. Ярким румянцем зарделись рябины. В светло‑желтых прозрачных косынках высыпали на поляны хороводы берез. Кринично‑чистый воздух наполнился запахами грибов, клюквы, ежевики, спелой калины, опалой дички...

Чтобы понять духовный мир другого, нужна собственная духовная культура. Я Шабанова не понимал. Мой «комплекс сельской неполноценности» разжигал неприязнь к матросу, отчего я выглядел высокомерным и придирчивым в его глазах. Юра меня не уважал. А на что я мог еще рассчитывать при таком отношении к нему? Уважение к людям воспитывается только уважением, как огонь зажигается от огня.

Командир отделения торпедистов Николай Котов не раз пытался убедить меня, что я неправ, что нельзя строить отношения с подчиненными по личным симпатиям и антипатиям. Так‑то оно так, только Котов не знал главной причины. Мне самому стыдно в ней признаваться. Тут была еще замешана девушка по имени Майя, которую я любил, а она симпатизировала Шабанову. Я бесился от ревности, всякий раз искал случая отомстить ему.

Однажды во время учения по борьбе за живучесть корабля я снял клапан осушения трюма с четырехместной коробки в первом отсеке. Клапан снял, а крышку поставил на место. Сверху посмотришь – все в порядке, а на самом деле герметичность была нарушена.

Началась тренировка. В отсек стали подавать воду через осушительную магистраль. Я приказал Шабанову заделать «пробоину». Конечно, он ничего не знал о снятом клапане. Юра открыл палубный настил и отшатнулся в испуге. Тоненьким голоском доложил: «В трюм поступает вода». Приказываю ему действовать. Вижу, руки его дрожат, слушаются плохо. Такая вводная была бы неожиданностью даже для бывалого подводника, а тут новичок.

Отсек кое‑как Шабанов загерметизировал, попытался было заделать «пробоину», но напор воды очень сильный. А лодка все проваливается на глубину.

Командую дать воздух в отсек. Шабанов совсем растерялся, оторопело смотрит, как вода быстро заполняет трюм.

Вижу, дело кончится плохо. Сам повернул красный клапан на подволоке. Сила воздуха приостановила напор воды. Только тогда Шабанов догадался, в чем загвоздка, и засиял от улыбки. А меня такое зло взяло, словно мне хлесткую пощечину отпустили. Чертыхнулся и полез в трюм заделывать «пробоину»...

Вечером, когда пришли на базу, Шабанов записался в увольнение. Но в город его я не отпустил. Посоветовал заняться изучением устройства корабля. Я не хотел, чтобы он встретился с Майей...

Ослепительно‑яркая молния испепелила темноту, рядом с кораблем ломаной стрелой вонзилась в море, и в сей же миг, словно вбивая в воду эту огненную стрелу, со страшной силой ударил гром. Я даже вздрогнул и зажмурился... Отовсюду, будто сверху и снизу, со всех сторон накатывались раскаты грома. Ветру подпевал шум густого дождя. Водяная пыль металась в надстройке. Я поднимал лицо, и свежие моросинки падали мне на лицо, губы... Вдруг меня окликнул вахтенный офицер, спросил о самочувствии. Потом сказал, что все будет хорошо. А я продолжал думать о Шабанове. Теперь даже море, которое, казалось, полюбил на всю жизнь, было чужим и безразличным.

Неожиданно я сделал для себя открытие: слепо ничего нельзя любить, так же как беспричинно ненавидеть. Любовь к морю, к людям надо почувствовать сердцем, понять умом. Мужество, храбрость тоже должны быть глубоко осознанными. Вот я сейчас и думаю, так чья же храбрость благороднее: моя или Шабанова? На корабле сейчас разговоров много. А как все было?

Лодка утром вышла на рейд и погрузилась на глубину. Условно она считалась затонувшей. Мы должны были покинуть аварийный корабль, выйти из него через торпедные аппараты.

Распределились по группам – три человека в каждой: два молодых матроса и с ними старшина. В свою тройку я выбрал высокого, крепко сбитого матроса Ганкина и Шабанова. Тут меня подкупил небольшой рост Шабанова. Трем рослым морякам тесновато в трубе торпедного аппарата.

Надели легководолазные костюмы, и я первым нырнул в темноту. Неприятный холодок пробежал по телу. Не помню, какой по счету раз нырял я вот так в эту трубу, и всякий раз на миг становилось жутковато. Не поверю, если кто‑нибудь скажет, что никогда не боялся выходить из «затонувшего» корабля.

Юрий Шабанов осторожно полз за мной. Эту осторожность нельзя было не чувствовать. Когда Шабанов рукой прикоснулся к моей ноге, он потом ни на секунду не отпускал ее – боялся меня потерять.

Вот в трубу влез и Ганкин. Гулко стукнула крышка. Темнота настолько сгустилась, что кажется, ее можно потрогать руками.

Даю сигнал: все в порядке. За мной сигналить должен Шабанов, потом Ганкин. Кажется, все просто: стукнуть кольцом по трубе два раза. А Шабанов молчит. О‑о, думаю, это тебе не глухаря на мушку брать.

Время давно вышло, а Шабанов молчит. Знаю, что и Ганкину боязно. Выждав еще немного, я пошевелил ногой, напомнив Шабанову, чтобы тот сигналил. Он стукнул по металлу два раза. Вслед за ним просигналил и Ганкин. Потом в трубу хлынула вода. Она быстро заполнила аппарат, сдавила нас со всех сторон. И тут я вдруг обнаружил, что комбинезон на мне неисправен – пропускает воду.

Первое, что пришло в голову, – дать сигнал бедствия, попросить командира немедленно прекратить тренировку. Но когда я зажал дырку в комбинезоне, вода вроде перестала поступать. Немножко успокоился. Что же, думаю, делать дальше? Выходить из аппарата в неисправном снаряжении? Глубина солидная, кто знает, чем может кончиться такой эксперимент? Дать сигнал о прекращении тренировки и возвратиться снова в лодку? Это еще больше бы напугало молодых матросов. Такой «первый блин» плохо действует на психику.

Мне сразу представилось, как будет реагировать на это Шабанов. Если он растерялся на тренировке, когда я снял клапан, то здесь испугается еще больше. И тогда его трудно будет заставить второй раз полезть в торпедный аппарат.

За Ганкина я беспокоился меньше. Считал, что нервы у него покрепче. В общем я рискнул выйти из «затонувшего» корабля. Матросы пошли за мной.

Трос от аварийного буя отыскал быстро. Ухватился за него свободной рукой, поднялся вверх на несколько метров и остановился. Мне надо было пропустить вперед себя Шабанова и Ганкина. Уже здесь я почувствовал, что комбинезон тяжелеет с каждой минутой. Он все‑таки пропускал воду, как ни старался я зажимать дырку. Ноги у меня окоченели.

Шабанов спокойно прошел мимо меня, ловко перебирая трос руками. Я ему для порядка еще кивнул: мол, так держать. Проводил приветствием и Ганкина. Вот они сделали первую остановку (чтобы не было резкого перепада давления). «Теперь дойдут, – подумалось мне. – Самое трудное позади».

А в комбинезон воды натекло уже много. Холод сковал мышцы. Не помню, как получилось, что я выронил трос. Меня потащило в сторону и на глубину. Что есть мочи работаю ногами, а к тросу подплыть не могу. Ну, думаю, конец.

Только подумал так, гляжу – ко мне подплывает... Нет, не Ганкин, а Шабанов. По росту определил. Не знаю, как он догадался, что я в беде. Подплыл, схватил меня за руку и потащил к тросу.

Медленно и тяжело я поднимался из глубины. За трос держался мертвой хваткой. Шабанов снизу подталкивал меня.

Так мы прошли несколько метров. Ганкин был уже далеко. Когда я почувствовал, что смогу сам выбраться на поверхность, решил дать знать об этом Шабанову, чтобы он со мной больше не возился. И в этот момент Юра, подталкивая меня, допустил оплошность. Я от ужаса закрыл глаза, когда увидел, с какой стремительностью он полетел вверх. В груди у меня что‑то оборвалось – холодное и до крайности неприятное. Я знал, что такое выскочить пробкой из такой глубины...

– Ложись в койку и не терзай душу, – прервал мои размышления вахтенный сигнальщик.

Я ничего не ответил и спустился в лодку.

А утром я проснулся от голоса доктора. Он докладывал командиру: «В легких разрывов нет, травма средняя...»

Я чуть было не крикнул: «Все будет в порядке‑е‑е!» Но сдержался – командир и доктор вошли ко мне в каюту.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 5 678 Следующая ⇒