Я СКАЖУ ТЕБЕ ЗАВТРА

Я СКАЖУ ТЕБЕ ЗАВТРА

Со мной такого еще не бывало. И не думал что в жизни моряцкой моей, властно ставившей меня в ряд по какому‑то своему ранжиру, вдруг так ощутимо остро будет недоставать чего‑то...

Лодка идет под водой, на большой глубине, я сижу в центральном посту, на своем командном пункте, а мысли мои уже где‑то там, на берегу. Упали в прошлое, как маленькие искрящиеся капли, дни проведенные в плавании. Пройдут еще сутки, и мы будем в своей базе. В мою душу то и дело врывается светлый луч радости, приводя меня в самое восторженное состояние. Как будто во сне, я все чаще всматриваюсь в сизый дремотный бор, чувствую запах смолистой хвои, душистой земляники. Порой почти явственно вижу поляну, где одиноко растет безобразное, непохожее на другие цепкое дерево Купаясь в солнечных лучах, оно, кажется, вызывающе бахвалится тем, что может расти, как ему вздумается...

Насколько помню, меня постоянно тянуло в яростную, неумолимую морскую стихию, где человек проверяется каждый день, как проверяется на прочность корпус подводной лодки. Здесь, в океане, отделенный от земных соблазнов тысячами миль пространства, глубиной, холодной и угрожающей, я всегда чувствовал себя уверенно и спокойно.

Любое дело может быть ремеслом или искусством. Ремесло –это привычка. А привыкнуть к службе на море просто‑напросто нельзя. Море надо понять, прочувствовать, только тогда будешь с ним в бескомпромиссной верной дружбе, и тогда оно поможет тебе сильнее полюбить землю, не требуя никаких клятв, потому что клятва сама по себе уже утверждает существование предательства.

Мы покинули базу в конце июля, в утренние сумерки, спустившиеся с вершин притихших гор, и мне запомнился тот рассвет –час белого неба. Ночная синева уже ушла, звезды погасли, небо медленно блекло и таяло, просыпающиеся горы начинали отдавать твердою просинью. Потом сверху брызнул свет и разлился вокруг половодьем. Катящийся диск солнца был похож на слиток расплавленного золота. Морской простор заголубел, заискрился, а небо стало бездонно‑белым. Под ним величественно раздвигались крутые берега, уходили вдаль, затягиваясь легкой дымкой, а впереди все шире расстилались воды залива. За кормой чуть изломанной лентой бежала вспененная винтами дорожка. Лодка ложилась на курс, ведущий в океан.

Я стоял на мостике, поглощенный мыслями о предстоящем плавании, и мне было легко от сознания того, что уходим в очередную автономку, что наконец‑то настал черед проверить экипаж после обновления его молодежью. На многих боевых постах у приборов и агрегатов встали матросы, еще не бывавшие в океане, не подвергавшиеся жесткому испытанию, после которого проясняется: из него вот неплохой получится подводник, а ты, товарищ, для этого не создан.

Приветствуя наступающее утро, с шумным гиком нас провожали чайки. Они стайками метались над лодкой, сложив крылья, вытянутыми комочками припадали к воде, хватая добычу, снова взмывали ввысь и, распластав крылья, недвижно парили в воздухе. По моим расчетам, до точки погружения оставалось не более полутора миль. Вахтенный офицер и мой старший помощник уже спустились вниз. Капитан‑лейтенант Кузин заканчивал на мостике свои штурманские дела. В отсеках шла подготовка к погружению. И тут раздался голос сигнальщика:

– Товарищ командир! Нам кто‑то машет с берега.

Матрос Плотников явно усердствовал (такое бывает по молодости) – уяснив пока еще только истину, что сигнальщик должен быть особенно зорким и бдительным, он докладывал и о том, что не угрожало безопасности плавания.

Порекомендовав Плотникову внимательнее следить за морем и воздухом, я поднял к глазам бинокль. Сильная оптика сжала пространство и, как магнитом, приблизила землю. На пустынно голом берегу я увидел женский силуэт, очерченный белым светом. Девушка стояла, как мне показалось, в какой‑то напряженной решимости. И вдруг, словно подхваченная порывом ветра, побежала. Бежала она отчаянно, как будто хотела догнать что‑то улетающее от нее и ей до боли страшно было это потерять. Потом резко остановилась...

Опустив бинокль, я посмотрел на стоявшего рядом штурмана. Меня удивили его глаза – внимательно‑настороженные, глядевшие на берег с какой‑то неуверенной надеждой.

– Она?

Услышав мой вопрос. Кузин вздрогнул.

– Кажется, она...

У меня было желание как‑то поддержать Андрея Кузина, но я не знал как, и вряд ли есть такие слова, которыми можно погасить человеческую беду, нежданно нагрянувшую и вот теперь уходящую с ним надолго. Это ведь не просто банальная история – еще одна неудавшаяся любовь, когда нельзя требовать от неверности, чтобы она не была неверностью, чтобы нелюбовь стала любовью. Для людей, часто оторванных от земли, людей, которые, как никто иной, умеют в суровых условиях сохранять тепло и нежность к другим, очень страшно, когда вот так судьба позволяет себе иногда невеселые, злые шутки.

Три года назад Андрей Кузин возвратился из отпуска не один. Три года его провожала в походы и встречала ласковая жена. Частая разлука вначале проверяла их чувства, потом жена устала ждать и вот вчера, собирая мужа в плавание, в истеричном рыдании заявила, что жить так дальше не может, что все это ей надоело и она уезжает домой, к матери.

Быть женой моряка, видимо, нелегко. Может быть, не всегда нужно осуждать женщину за то, что терпение однажды переполнит ее до краев и выплеснется вдруг наружу. Человек человеку рознь, и испытывается он различным образом, поэтому нелепо где‑то требовать от него больше, чем он может...

Мне не доводилось переживать ничего такого подобного, я не испытывал еще основательно ни грусти расставаний, ни трепетной радости встреч, потому что меня некому было провожать и некому встречать. Я как‑то не ощущал одиночества, и вдруг вот эта история с Кузиным не то насторожила меня, не то пробудила во мне чувства, когда‑то загнанные глубоко внутрь. Она заставила меня вспомнить свое прошлое и убедиться в том, что тогда, в юности, и любовь‑то, в общем, была у меня не настоящая, коль я не боролся за нее. Какая же это любовь, если она проходит, если мог с ней так безболезненно расстаться?..

– Всем вниз! – распорядился я громче обычного. – Срочное погружение!

Мостик опустел, я последним юркнул в люк, задраил крышку, и над нами сомкнулась расступившаяся на миг морская пучина.

До противолодочного рубежа, который предстояло нам форсировать скрытно, было около четырех часов среднего хода. Лодка уже находилась на нужной глубине, и в центральном посту установилась деловая обстановка. Моторы работали ритмично, в унисон им пощелкивал лаг, шуршали перья самописцев, изредка раздавались короткие слова докладов и команд.

Мне не давали покоя раздумья о том, что означало появление на берегу жены Кузина в такой ранний час: то ли она прощалась с ним навсегда, то ли дала знать, что передумала, справилась со своей слабостью и что будет его ждать, как ждала прежде. Тут я поймал себя на мысли, что чужая боль заставила меня вспомнить Лиду, или, как величают ее у нас на лодке, доктора Лидию Владимировну.

За день до нашего ухода в плавание Лида уехала в свое Отрадное, и мы как‑то странно с ней расстались. Она пришла на лодку, всем офицерам пожала руку, а мне сказала:

– Вы, Антон Васильевич, так и остаетесь моим должником.

– Хорошо это или плохо? – спросил я полушутя.

– Для кого как! – В ее загадочном взгляде сверкнуло что‑то лихое, чертовски озорное. –Вы когда‑то обещали показать мне море...

Я скорее угадал, чем увидел, как ее глаза, мечтательно‑лукавые и словно настороженные, смотрели мне прямо в душу, и я неожиданно оробел:

– Готов исполнить любое ваше желание.

– И это правда? – вскинула она тонкие дужки бровей. – О, рабыня будет владеть миром! – Тут она вдруг рассмеялась неожиданно звонко, так что я буквально опешил и в растерянности спросил:

– Как прикажете все это понимать?

– Понимайте, как есть. Она не переставала смеяться. – А если не сможете понять, помогу разобраться.

Офицеры, слушая наш разговор, хитровато улыбались: «Вряд ли устоишь, командир, такая и в твоем сердце пробоину сделает». Меня взяло зло, ее смех показался мне дерзкой выходкой, и я резко ответил:

– С детства не терплю подсказок и грубых намеков тоже!..

– Простите, не знала. – Лида посмотрела на меня как‑то снизу вверх. –А вы мне сердитым больше нравитесь, – прошептали ее губы.

«Ну, это уж слишком!» –подумал я, но внутри у меня что‑то затеплилось.

Лида и сама, наверное, испугалась того, что сказала. Щеки ее зарделись, она уже не смотрела на меня и объясняла офицерам:

– Имя Лидия – лидианка, оно было позаимствовано из древнегреческого языка и давалось обычно рабыням. –Она искоса взглянула на меня. –А Владимир– означает «владеющий миром». Вот и получается: Лидия Владимировна – рабыня владеет миром... А вы что подумали, товарищ капитан второго ранга? – Она требовала строгого ответа.

Я почувствовал неловкость за свою ершистость:

– Извините, плохого ничего не подумал.

Не знаю, какая озорная мысль рассмешила Лиду, да и случай‑то был самый обыкновенный, но почему я тогда вдруг взъерепенился?..

Лодка подходила к противолодочному рубежу, настало время объявлять боевую тревогу, и мне нужно было сосредоточиться. Запросив у штурмана координаты, я про себя отметил: «И у меня, как и у Кузина, на душе тоже неспокойно».

Впереди нас всех ждала неизвестность. Мы не знали, какие силы противолодочной обороны сосредоточены в этом районе: сколько кораблей, будут ли участвовать в поиске самолеты ПЛО и, вообще, удастся ли нам проскочить незамеченными?..

Андрей Кузин доложил долготу и широту, где находилась лодка, и предложил сменить курс на зюйд‑вест.

– Помните, товарищ командир, там гидрология моря всегда была плохая, – обосновал он свое предложение. –Глядишь, «противнику» сложнее будет нас обнаружить.

Признаться, я выпустил из виду то, о чем напомнил штурман, и поэтому меня вдвойне порадовала его собранность и сосредоточенность.

«Значит, держится, не раскис, значит», – подумал я, а вслух сказал:

– Курс непременно сменим, Андрей Григорьевич, только вначале подвсплывем и осмотримся в перископ.

Мой старший помощник дал указание акустикам прослушать горизонт. Инженер‑механик перевел ручки машинного телеграфа на «оба вперед малый», старшина группы рулевых‑сигнальщиков приготовил к включению" механизм подъема перископа, у станции погружения и всплытия стоял в ожидании очередной команды вахтенный трюмный‑машинист – весь центральный боевой пост заработал в строгой ритмичной последовательности.

Гидроакустики доложили, что горизонт чист. С дифферентом пять градусов на корму лодка медленно поднималась из глубины. Когда до поверхности оставалось несколько метров, мичман Наумов – наш ветеран, любимец всего экипажа – горизонтальными рулями положил лодку на ровный киль. Откинув рукоятки перископа вниз, я навалился на них обеими руками и припал к окулярам.

Над поверхностью властвовал слепяще яркий день. Спокойное, отполированное море бугрилось мертвой зыбью. На востоке небо было подернуто тонкой облачной пеленой, но свет, смягчаясь, свободно лился сквозь нее, и вся она светилась опаловым светом.

Далеко на горизонте виднелись корабли. Я определил, что они лежали в дрейфе. «Противник» хитрил: он застопорил машины, притаился и ждал. Находиться на перископной глубине было рискованно – нас могли обнаружить. Я опустил перископ в шахту, скомандовал:

– Погружаться на глубину... Курс двести восемьдесят градусов!..

Напряжение пришло раньше, чем я ожидал. Стрелка глубиномера не доползла еще до нужного деления, а в рубку гидроакустиков ворвались шумы от винтов «противника». Мной сразу овладело чувство боевого возбуждения.

– Анатолий Данилович, – обратился я к своему замполиту капитану третьего ранга Лебедеву. – Пройдите по отсекам, объясните морякам задачу, а то как бы молодежь наша не подкачала... Вы, Геннадий Сергеевич, – попросил я старпома, – займитесь торпедистами. Возможно, прорыв придется делать с атакой...

Из‑за выгородки непрерывно доносились доклады акустика:

– Левый борт тридцать... Большой противолодочный корабль!..

– Левый борт сорок... Предполагаю крейсер!..

– Правый борт...

И без того было ясно, что мы в цепком кольце, но я подошел к штурману, чтобы взглянуть на карту. Кузин ткнул ножкой циркуля в точку и, оборачиваясь ко мне, сказал:

– Градусов на десять можно отвернуть влево.

Соглашаюсь с ним и командую вахтенному на вертикальном руле:

– Держать лево десять!

Матрос Михоношин невнятно повторил команду, но я оставил это без внимания –новичок и к командным словам привыкает не сразу. А потом заметил, что руки у Михоношина дрожат, сам он весь как‑то съежился в цепенеющем напряжении. Я взглянул на него и увидел на лице... страх.

В сознании молодого матроса, не привыкшего еще к подводным перипетиям, вероятно, не укладывалось, что мы выполняем всего‑навсего учебную задачу, что нас преследуют наши же корабли и что взрывы «глубинок», больно бьющие по слуху, совершенно безопасны.

А обстановка усложнялась: в центральный отсек врывались нарастающие вскрики посылок гидролокаторов, взрывы раздавались уже где‑то совсем рядом, от них так звенел корпус лодки, что, казалось, вот‑вот начнут лопаться, как орехи под ударом молотка, на подволоке плафоны. Глаза у Михоношина стали бессмысленными, почти дикими. Оставлять его на вахте уже было нельзя, и я приказал отправить матроса во второй отсек.

Нам никак не удавалось уйти от преследования. В запасе был, правда, не совсем желательный для нас, но единственно возможный вариант – прорыв с атакой.

Лодка легла на боевой курс, я с каким‑то азартом скомандовал:

– Аппараты – товсь!

В отсеках на миг повисла напряженная тишина, и я бросил в эту тишину короткое, отрывистое: «Пли!»

Лодка легонько вздрогнула, освободившись от солидного груза, а через некоторое время акустики доложили, что две торпеды прошли под целью. Мы расчистили себе проход. Корабли «противника» рыскали в удалении от нас, шумы винтов то усиливались, то затухали и, наконец, совсем исчезли.

Когда улеглось боевое волнение, малость остыв после «боя», я пригласил доктора. Старший лейтенант медицинской службы Виктор Маслов доложил, что Михоношин не пришел еще в себя, но опасного ничего нет: через пару часов нервный шок пройдет, и матрос вполне будет работоспособным. Что касается остальных новичков, то в их поведении каких‑либо психологических нюансов замечено не было.

– Держите Михоношина под наблюдением,– сказал я Маслову. – Изучайте, анализируйте. Ценный материал соберете для Лидии Владимировны...– Тут я спохватился, что произнес ее имя, и не совсем к месту добавил: – Вам и самим это пригодится, если диссертацию писать надумаете...

Маслов ответил: «Есть!» – и исчез в горловине люка, а я казнил себя за то, что имя ее так неожиданно вдруг сорвалось с моих уст. Я знал, что Виктор Маслов крайне неравнодушен к Лидии Владимировне.

«Этого еще мне только и не хватало, – подумал я. – Обзавестись соперником в лице своего подчиненного!»

Мне снова назойливо лезли в голову шальные мысли. Я припоминал детали, сравнивал, сопоставлял и делал все это спокойно, беспристрастно. Человек наедине с собой всегда искренен: ему некому и незачем лгать...

Впервые мы встретились с Лидой год назад. Экипаж лодки после большого похода находился тогда в доме отдыха в Отрадном – тихом местечке, затерявшемся среди буйных рощ и цветущих полян средней русской полосы. Я заскочил в Отрадное всего на несколько дней и должен был вместе с командой возвращаться на лодку к себе на Север.

Утром, после дороги, я нежился еще в постели. Было рано, лучи солнца, напористые и горячие, щекотали мои ресницы, и я чувствовал, что спать уже совсем не хочется, но мне было странно и приятно очутиться среди этого неожиданного земного житейского уюта, спокойного, разумного и ненавязчивого, от которого я отвык и который не шел ни в какое сравнение с тесными отсеками лодки.

И вот в такой ранний, тихий час в моей палате раздался голос:

– Это что ж, у нас нарушители распорядка объявились? – Я увидел в дверях молодое и совсем нестрогое лицо. – Вставайте и приходите в кабинет врача, – сказала она тем же тоном и закрыла дверь.

Вставать мне не хотелось, но ее голос был сильнее моего желания. Примерно через полчаса я уже вошел в кабинет и увидел там Маслова.

– Знакомьтесь, товарищ командир, это Лидия Владимировна. – Старший лейтенант держался с достоинством, чувствовалось, что человек он здесь «свой».

Накануне вечером, когда Маслов докладывал мне о всех подробностях, он не преминул упомянуть строгого, очаровательного доктора Лидию Владимировну и добавить, что она не просто присматривает здесь за здоровыми и сильными людьми, а занимается изучением процесса адаптации подводников, ее интересуют проблемы психологических исследований нашего брата моряка. И вот я сидел перед этим «строгим и очаровательным» доктором, слушал ее голос, отвечал на вопросы. Маслова в кабинете не было, он вышел сразу же после того, как представил мне Лидию Владимировну.

Говорила больше она, я не пытался судить о делах, в которых мало разбираюсь. Мне смутно представлялось, как это со временем биология – наука о живом существе – будет рассматриваться на молекулярном и атомарном уровнях.

Она возмущалась, что нет, как таковой, подводной медицины. Космическая, мол, есть, а вот подводной почему‑то нет, а она нужна! Тут я соглашался с ней и все больше, уже не мельком, а с любопытством, рассматривал её. Лида то и дело ловила на себе мой настойчивый взгляд и тогда смотрела на меня вприщур, не смущаясь: она, должно быть, давно привыкла к вот таким стерегущим и навязчивым взглядам мужчин. Мне подумалось тогда, что у нее, наверное, твердый характер...

Каждое утро, пока я был в Отрадном, по каким‑то обстоятельствам мы встречались с Лидой, обменивались несколькими случайными, ничего не значащими фразами. Были просто знакомыми. А накануне отъезда (мы уезжали рано утром) в конце дня я зашел попрощаться с Лидой. Она встретила меня едва заметной улыбкой, и я впервые приметил в ее взгляде что‑то новое, задумчиво‑печальное. И она попросила, чтобы я проводил ее до электрички.

Тогда я не понял: действительно ей хотелось, чтобы проводил ее именно я, или она этим дала понять Маслову, который как тень следовал за ней, что между ними ничего нет и быть не может. Но при любом варианте мое положение было неловким и неприглядным...

...Чем дальше лодка уходила в океан, тем чаще мысли мои возвращались в прошлое и на меня наваливалась тоска по берегу; она нежданно врывалась в мою жизнь.

Воспоминания мои стушевывались только под напором боевых тревог, новых дел. Это было похоже на сон, с которым не хотелось расставаться. Время и расстояние усиливали власть того, о ком я думал.

Ночью мы всплыли в Атлантике. Шторм был дикий. Перед этим мы долго находились под водой. Я поднялся на мостик, океан ревел множеством глоток, а мне казалось, что шумит сосновый бор, а я| иду полусонной улицей мимо темных садов, слушая' песню неодетой весны. !

Эту песню я слышал в Отрадном. Мы шли тогда лесом по тропинке и остановились у безобразной березы, что росла на полянке. Лида собрала букетик цветов:

– Возьмите, пусть он согревает вас на севере...

До нас долетел гудок электрички, и вслед за ним где‑то над верхушками леса прокатился шум стальных колес и тут же утонул в лесном безмолвии. Лида сказала: «До свидания», я как‑то неуклюже, поспешно сжал ее руку...

То был счастливый день, хотя я и понял это задним числом только теперь. Счастье зачастую оказывается совсем не там, где его ждешь. Оно появляется, а мы не замечаем его, и лишь много спустя до нас доходит, что это ведь и было в общем‑то счастье...

А потом... Потом ее приезд к нам, на Север.

И я самому себе тогда боялся признаться, что! неожиданный ее приезд меня обрадовал. И мне хотелось, чтобы то, что работать ей пришлось на нашей лодке, было не просто совпадением, а ее желанием. Три дня она была рядом. Тогда я еще не разобрался в себе. Лида, видимо, считала меня бесчувственным сухарем. Прямо в глаза не говорила, но, наверное, в душе это обвинение таила. Может, поэтому и напомнила о невыполненном моем обещании.

Именно в тот вечер мы пошли с ней гулять. Взобрались на высокую сопку, долго шли вдоль берега. Внизу темнело море. Неспокойное, оно дышало холодной свежестью. Сгущавшиеся на горизонте тучи раньше срока пригасили закат.

– Смотрите‑ка, море почему‑то нахмурилось!..– сказала Лида, наивная в своем удивлении.

– Оно, как человек, то ласковое, то сердитое.

В воздухе запахло дождем. Мы спускались к берегу. Лида оступилась и совсем близко прислонилась ко мне. Я вдохнул запах сирени. Так пахли ее волосы. Она протянула мне руку, узкую и прохладную.

– У вас красивые руки.

Лида пристально посмотрела на меня.

– Нет, еще глаза... ресницы и вообще...

Краски над морем совсем расплылись и погасли. Я уже не различал ее лица. Стал накрапывать редкий дождик. На развилке дорог мы остановились.

– Спасибо, Антон Васильевич. Дальше пойду одна.

В голосе Лиды была нескрываемая благодарность. Я уходил от нее к себе на корабль, но все оставалось со мной. Она помахала мне рукой, я еще раз обернулся и торопливо зашагал к проходной...

Завтра мы придем в базу. Все прояснится и у штурмана Кузина и у меня, наверное, тоже. Завтра я увижу ее. Лида снова должна приехать к нам на Север по своим делам, и я расскажу ей все‑все. Есть слова, которые говорят только любимым.

И я скажу эти слова тебе, мой милый доктор!..

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 Следующая ⇒