ГЛУБИНА

ГЛУБИНА

И снова я, кажется, теряю чувство времени. Со мной всегда случается такое, когда на подводной лодке ухожу в море. Люблю походную жизнь, отдаюсь ей до конца. Здесь, в безбрежных просторах, прошлое для меня не существует. Оно отодвигается куда‑то, растворяется, как утренняя дымка. Странно счастливое наступает состояние.

Еще несколько дней назад со мной творилось что‑то невероятное. Останусь один, возьму книгу, а перед глазами Ленинград, в переулке дом Литвиновых и окна, занавешенные тяжелыми шторами. Закрою глаза и слышу голос Нины...

А теперь это кажется далеким, нереальным. Сейчас время как бы остановилось. И все пережитое мной на берегу утеряло остроту, мир сузился до размеров лодки. Над головой многометровая толща воды. Где‑то там, наверху, перекатываются мутно‑серые волны. Бездомный бродяга ветер дурит не в меру, свирепо мечется над морем. А здесь – тишина глубин. Что‑то таинственное и неповторимое есть у нее.

Сюда никогда не заглядывает солнце, но жизнь здесь все‑таки существует. Тут нет времен года, тут всегда постоянная температура... Постоянство...

Нет, оно и здесь мнимое. Подводная тишина обманчива. Она нередко таит в себе предательскую опасность. В это подводное безмолвие я вслушиваюсь всем своим существом. И тогда кажется, что я врастаю в эту тишину, становлюсь ее составной частью. Это состояние помогает мне четко работать.

Только что нашу лодку преследовали корабли «противника». Они не жалели глубинных бомб, и в иную минуту каждый из нас мог бы стать легкой добычей морских пиратов. Но слаженные действия всего экипажа выводят лодку из опасной зоны сплошных взрывов. И мы не только защищаемся, мы – нападаем. Оторвавшись от «противника», выбираем цель и начинаем атаку.

Надо отдать должное акустику Борису Романцову. Обстановка была очень сложная. И тут он показал себя мастером. Главное, не суетился в напряженный момент атаки. У него поразительный слух. Я три года плаваю с Романцовым и не помню случая, чтобы он когда‑либо прозевал цель или неправильно классифицировал контакт.

И сейчас, после удачной атаки, я совершенно спокоен, потому что на вахте Романцов. Откинув назад голову, он, как изваяние, сидит в своей крохотной рубке и слушает голос моря. Синие глаза его чуть прищурены. О чем он думает?..

Лодка справилась с одним заданием, а радисты принесли мне телеграмму: впереди новая задача, сопряженная с еще большим риском. Романцов был первым, кому я сказал об этом. Рисуя картину предстоящей «баталии», я смотрел на него, ожидая увидеть недовольство или огорчение. Но матрос попросил об одном: не отправлять его на отдых.

– Честно, я не устал, – убеждал он.

Для меня, командира лодки, все члены экипажа одинаково близки и дороги. Но с Романцовым у меня особые отношения. Может быть, потому, что Романцов более, чем кто‑нибудь, напоминает мне ушедшую юность, а может, потому, что ему, немного взбалмошному парню, не хватает логики, последовательности в поступках, и он часто обращается за помощью ко мне. А истории с ним случаются разные. Жизнь ведь тоже похожа на плавание в неведомое, и она не всегда обходится без происшествий.

История, в которой Романцов серьезно оступился, мне знакома до таких подробностей, будто это случилось не с Борисом, а со мной. Помню, как растерянный и взволнованный Романцов пришел просить увольнительную, а Таня осталась ждать у проходной. Она стояла и думала, как я потом узнал, что ей, может, не стоило горячиться и приезжать к Борису вот так неожиданно. В конце концов, можно было обо всем честно и прямо сказать в письме или решить молча, без всяких объяснений. Позже она написала мне, что рассудила тогда так: «Уступлю сейчас, – значит, больше не существую».

Не отпускать Романцова в увольнение у меня были веские основания. В тот день он вернулся с гауптвахты. Но я отпустил его с корабля на сутки. Счастливый и радостный, Борис побежал к Тане. Потом он мне обо всем рассказал, как на исповеди...

Они прошли квартал и оказались в парке. Таня внимательно посмотрела на Бориса и спросила:

– А почему у тебя нет старшинских нашивок на погонах?

– Не верь глазам своим, – пошутил Борис.

– Я серьезно тебя спрашиваю, – сказала Таня.

Романцов, краснея, неуверенно проговорил:

– Понимаешь, моя форма не выглажена, и я надел чужую.

Таня ничего на это не ответила. Она подняла воротник плаща, лицо ее сделалось хмурым и суровым.

– Что с тобой, Танюша?

– Как странно, Борис... Я не хотела верить в то, что ты врешь мне. Я же знаю, что тебя разжаловали.

– Кто тебе наболтал? Неужто Ленька Сорокин? – И Борис тут же стал оправдываться: – К сожалению, это так. Меня разжаловали. Но понимаешь, я не хотел тебя расстраивать, потому что...

Таня не дала ему договорить.

– Ты... Так нельзя, Борис! – с горечью и упреком сказала она.

– Танюша! Не надо... – почти закричал Романцов.

– Я могу замолчать, не досказав. Но будет ли это лучше для тебя? Ты должен выслушать все. Ты поступил подло по отношению ко мне. Леньке Сорокину поручил «присматривать» за мной. Зачем тебе понадобилось это? Зачем?!

Побледневший Борис хотел найти слова защиты.

– Извини, Танюша, дурацкая ревность.

– Ревновать все умеют, а вот любить по‑настоящему не каждый. И ты, Борис, не способен на большое чувство.

– Таня!

– Молчи. Ленька писал тебе о моем поведении, и ты не верил ему, потому что он ничего не мог написать плохого. Я переживала за тебя, когда узнала, что ты заболел. А ты выписался из госпиталя и не пошел на корабль, а приехал к Леньке.

Голос Тани дрожал. Борису казалось, что она не говорит, а плачет.

– Тебя как дезертира искали всюду. Командир прислал мне телеграмму и спрашивал, нет ли тебя у меня дома. Что я могла подумать в ту минуту? Потом ты написал мне, что произошло недоразумение. Я понимаю, ты боялся правды. И сейчас солгал насчет чужой формы. Вот и все, Борис. Дальше вместе мы не пойдем. Я не могу простить тебе лжи. Я приехала сказать тебе это, а сейчас уезжаю домой.

И Таня быстро пошла по аллейке парка.

Борис, потупившись, остался на месте. С деревьев падали тяжелые капли. Где‑то на высоте стучал дятел. Романцов стоял и думал, как легко можно разбить светлое чувство. Может быть, именно в эту минуту он как‑то сразу повзрослел...

Говорят, легче простить обиду, чем нанести ее. Но что‑то тут не так. Меня Романцов тоже обидел. Он совершил грубый дисциплинарный проступок: самовольно уехал в город. Но я уже простил ему. Простил потому, что все его бездумные чудачества осыпались, как мусор, и больше никогда к нему не пристанут. В этом я твердо уверен. Мною уже заготовлен приказ о восстановлении Романцова в воинском звании.

А вот что касается взаимоотношений Бориса и Тани –тут все сложнее. Знаю, что Борис любит Таню. Только поэтому я решился написать ей письмо, в котором просил не спешить с окончательными выводами. Она ответила, что на словах простить может, а сердцем вряд ли. И я понял, как трудно будет Романцову забыть Таню, если она навсегда отвергнет его любовь... '

Наверное, перед новым «боем» лучше было бы хоть полчаса поспать. Но мне не до сна. Досада как непрошеная гостья бередит душу. В моем сознании переплелись судьбы разных людей: Бориса Романцова и Тани, Сергея Литвинова и Нины. Сложные противоречия, возникшие в этих судьбах, наводят на грустные размышления. Как часто ошибаются люди: подчас, полагая, что творят добро, на самом деле служат злу...

Сергей Литвинов –мой друг по училищу. Красавец был парень, ему все легко давалось. Он умел показать себя, щегольнуть звонкой фразой, писал стихи. Так уж получилось: мы оба полюбили Нину. И вот между нами возникли сложные отношения. Как выяснилось позже, я оказался третьим лишним.

Мы закончили училище и попали с Сергеем на один корабль. Два года плавали вместе. Сергей был так доволен судьбой, что перестал стремиться к чему‑либо хорошему. И это был тот момент, когда «кривая» его души пошла вниз.

Это я понял, когда Сергей вдруг решил уйти со службы. Флот тогда обновлялся, и у нас был выбор: либо пойти на новостроящиеся подводные лодки, либо в ракетчики. Но он выбрал третье – уволиться. Стал придумывать себе хитрые болезни.

Так мы и разошлись на контркурсах: Сергей с Ниной уехали в Ленинград, а я –на лодку. Потом служебные дороги кидали меня на Север, Дальний Восток, снова на Север. С Литвиновыми я даже не переписывался. И вот недавно во время отпуска решил заскочить в Ленинград. Очень соскучился по этому городу. Прихожу к Литвиновым –Нина с сыном дома, а Сергея нет. Как она обрадовалась!..

Шесть лет прошло с тех пор, как мы расстались, а Нина почти не изменилась. Разве только глаза не так озорно горят, как раньше. С Ниной мы допоздна прождали Сергея. Вначале говорили о всякой чепухе. А потом Нина вдруг спросила:

– У тебя есть... семья?

– Нет, – ответил я.

Она вскинула черные брови:

– Почему?

– Не нашел еще ту, которая ищет меня, – уклончиво ответил я.

Наверное, лицо и смущенный взгляд выдали меня. И Нина вовремя прекратила этот скользкий разговор, стала рассказывать о Сергее: как он устраивался в институт, какова тема его будущей диссертации. Об этом она говорила не без гордости. Нина не скрывала и то, что Сергей иногда бывает к ней несправедлив. Когда он учился –она работала, закончил учебу – ей приказал сидеть дома, потому что ему нужны особые условия...

Сергей пришел поздно. Увидев меня, он сделал удивленные глаза:

– Никулин?! Вот не ждал... Какими судьбами?

Мы как‑то холодно обнялись. Я сразу обратил внимание на то, что он назвал меня Никулиным, а не Антоном или Антошей, как бывало. И мне подумалось: важничает.

– Ну, рассказывай, морской волк, где бродишь? – спросил он, а потом прищурил глаза, потрогал на моей тужурке маленькую подводную лодочку и на какой‑то высокой ноте произнес: –Да ты, никак, в командиры пробился!

Так и сказал: «пробился».

Нина укоризненно посмотрела на него, но промолчала. Я стал рассказывать, как переучивался на подводника. Сергей слушал меня, не перебивал. Один раз он только встал из кресла, извинился, подошел к окну и задернул штору.

– Люблю уют, – сказал он и как бы между прочим спросил:– Слушай, а тебе не надоело еще торчать на своем Севере?

Лицо Сергея было по‑прежнему сосредоточенно‑вежливо, но в голосе прозвучал почти нескрываемый вызов, и я почувствовал, как кровь плеснула мне в виски. Нина словно заметила это:

– Сережа, ну зачем задаешь глупые вопросы? Тебе служба была не по душе, а у Антона, может, это призвание. У каждого свое.

«Вот именно – каждому свое», – повторил я мысленно, а вслух произнес:

– Кому‑то и на Севере надо быть. Всякий имеет право устраивать жизнь так, как ему хочется. Но помимо желаний есть еще долг, совесть.

– Оно‑то так, – сказал Сергей и улыбнулся. – По‑моему, тебе уже пора перебираться в более приличное место.

Настроение мое упало. Когда, думаю, успел он принять этот балласт? Стало искренне жаль Нину.

Потом мы остались в комнате наедине с Сергеем. Я спросил:

– Стихи‑то еще пишешь?

– Стихи? – Сергей брезгливо поморщился: – Это несерьезно. У меня есть более важные дела. Впрочем, – он встрепенулся и прочитал про какую‑то звезду, которая пришла к нему издалека.

Прочитал, значит, и шепотом пояснил, что у него назревает романчик с аспиранткой, так вот снова вроде муза дает знать о себе. Я тут же оделся и почти выбежал на улицу.

Звездное небо опрокинуто над городом. Окна в домах залиты светом, а у Литвиновых занавешены тяжелыми шторами...

Всю ночь я бродил в одиночестве по Ленинграду, думал о Сергее... А наутро купил билет на самолет и сюда, на корабль. Море, только море могло погасить мою досаду, мою боль... Да вот еще люди, с которыми бок о бок бороздим эту безмолвную стихию...

Мои размышления прервал доклад штурмана: подходим к точке поворота. Рука машинально тянется кверху и нажимает на кнопку. Тревога! Слышу знакомый звук колоколов громкого боя. Он поднимает все живое, в считанные секунды разбрасывает людей по боевым постам.

– Первый отсек к бою готов! –слышу голос капитан‑лейтенанта Михайлова.

– Второй... готов! – Мысленно вижу гордость на лице лейтенанта Кузина.

– Пятый... тов! – Перед взором встает в спокойной позе старший инженер‑лейтенант Давыдов.

– Шестой!..

Я уже не имею права на отвлеченные размышления: от меня многое зависит, и сейчас мне, как никогда, нужна ясная голова.

Объявляю задачу: прорвать противолодочный рубеж. Район действия сложный. Силы «противника» неизвестны. Глубины резко меняющиеся: от двадцати до тысячи метров... Боцману приказываю опробовать горизонтальные рули.

Мичман Наумов легко управляет лодкой, она как дрессированный дельфин –то ныряет на предельную глубину, то выскакивает почти до самой поверхности. Лицо у мичмана суровое, с косматыми, сердитыми бровями, но посмотришь в лучистый прищур глаз и увидишь доброго человека. Наумов старше меня по возрасту. Он воевал на Балтике в Отечественную и вот с тех пор не может расстаться с флотом. Порфирий Васильевич для меня – олицетворение духовной силы, щедрого сердца. Здесь же, в центральном посту, у станции погружения и всплытия, стоит его сын, старшина второй статьи Анатолий Наумов. В мастерстве он, пожалуй, не уступит отцу: любую команду выполнит точно, быстро.

Лодка идет средним ходом. Подхожу к рубке, через маленькое окошко спрашиваю у Романцова:

– Что слышно?

Он на миг отрывает взгляд от экрана:

– Много кораблей, товарищ командир. Вот прямо по курсу – два эсминца. Чуть левее – противолодочные корабли... А это, – Романцов указывает на зеленую точку на экране, – это – крейсер.

Значит, здесь нам не проскочить. Выход один: рисковать. Если у Лисьего Носа «противник» не выставил минные заграждения, может, проскочим...

Советуюсь со своим старпомом и штурманом. Мнение единое: зайти с нордовой стороны и попытаться протиснуться между двух скал. Глубины там подходящие, но вот ширина?..

Ложимся на новый курс. Прошли две мили. Стрелка эхолота поползла вверх – резкое уменьшение глубины. Подвсплываем, сбавляем ход до самого малого. И тут взрыв, как удар хлыста. Один... Второй. В ушах – сплошная глухота. Неужели нас обнаружили?

Стопорим ход и, притаившись, ждем. Минуту... Пять... Двадцать... Кругом– зловещая тишина, готовая мгновенно взорваться. Нет, пронесло: «неприятель» бросал «глубинки» для острастки.

Даем самый малый вперед. Снова подхожу к окошечку, заглядываю к Романцову. Он притих, озабоченный, вращает вибратор в разные стороны. Экран весь в расплывчатых светлячках. Акустик смотрит на меня вопросительно: мол, смотрите, что здесь творится.

– Ничего, Романцов, выберемся. Обязательно выберемся! – говорю я и думаю: что‑то слишком горячо его убеждаю, как будто сам в это не очень верю.

И вдруг сильный толчок. Лодка вздрогнула и... остановилась. На мгновение я оцепенел. Чувствую, винты работают, а мы стоим на месте.

Бросаюсь к микрофону, спокойно командую:

– Осмотреться в отсеках!

Одним винтом отрабатываем задний ход... Еще толчок...

– Стоп машины! – кричу старпому. И тут же запрашиваю у штурмана координаты. Он показывает мне на карте точку и осторожно произносит:

– Может, всплывем... Иначе не выбраться.

Всплыть –значит не выполнить задачу, а на военном языке – признать себя побежденным.

Боцману приказываю переложить рули на всплытие. Продуваем одну цистерну. Подвсплываем на перископную глубину. Даем малый ход. Лодка со скрежетом сдвинулась с места. Мне так хочется поднять перископ, посмотреть своими глазами на то, что делается наверху. Но нельзя: нас могут обнаружить.

Огибаем последнюю скалу и вырываемся из мышеловки. Я смахиваю со лба капельки пота, довольный, кричу в гидроакустическую рубку:

– Романцов, прослушайте горизонт!

– Горизонт чист, товарищ командир! – отвечает он и широко улыбается.

Лодка всплывает. Над морем светлое утро. Оно разгорается, гонит последние ночные тени. Далеко у горизонта повисла огромная туча. Там еще бушуют грозы. А над нами чистое небо. Украшенное утренним солнцем, оно, как в зеркало, смотрится в морскую глубину.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 Следующая ⇒