ВЕСТИ НОВОРЕЧИНСКИЕ

ВЕСТИ НОВОРЕЧИНСКИЕ

Сегодня снова получил письмо от Бориса Романцова. Кажется, совсем недавно еще он был здесь, на подводной лодке, ходил с нами в дальние походы, вдоволь хлебнул и соленых штормовых ветров, и морской науки. Сейчас нет Романцова‑подводника, гидроакустика‑аса, а есть главный старшина запаса Борис Романцов, который работает где‑то в Новоречинске, в широко раздольной Сибири, на ударной комсомольской стройке. И еще есть его письма...

«Здравствуйте, товарищ командир!

Давненько я вам не писал. Не подумайте только, что забыл или зазнался. Службу флотскую забыть нельзя. Просто обленился малость. А морем до сих пор продолжаю бредить. Походы в океан часто вспоминаю. И вообще, в душе штормит, к морю тянет. Тяготение это, наверное, на всю жизнь...»

Мне пишут многие мои бывшие матросы, старшины. Рассказывают о буднях своих, делятся радостями, сообщают об успехах. А иные просто дают о себе знать или благодарят за житейские советы. Письма Романцова не похожи на другие. Они – предельная обнаженная искренность порывов души человеческой.

«Вам, товарищ командир, наверное, интересно знать, что у нас за город такой? На картах он еще не обозначен, потому что, если по‑флотски сравнивать, похож он на маленький островок в огромном океане. Только вместо воды тайга кругом шумит.

Когда мы ехали сюда, догадки всякие строили, Робинзонами себя представляли. Лично я, когда поезд подходил к Новоречинску, ожидал тусклого мерцания в окнах, унылых заборов, обледенелых колодезных срубов. А потом, выйдя из вагона, таращил заспанные глаза на молочные лампы дневного света, на красивые многоэтажные дома.

Правда, их еще не так много, по пальцам можно перечесть. Но сделано все капитально. Даже не верится, что каких‑то два‑три года назад здесь, говорят, была непроходимая тайга. Медведи только да другое разное зверье бродили по ней. И вот пришел человек. Поставил вначале палатки, потом домами их заменил, построил магазины и даже кинотеатр. Так начал рождаться город. И может, через десяток лет Новоречинск уже крупным центром будет. Стройка наша ударная, поэтому все быстро делается. Молодежь к нам со всей страны едет.

Да, вот о чем забыл еще рассказать. Первое время работал в строительной бригаде. Маляров не хватало, вот меня и бросили туда. Не хотел вначале, а потом рассудил: может, работенка эта и не по мне, но лишнее ремесло за плечами не виснет. Немножко маляром поработал, в лесорубы подался. Потом к слесарному делу потянуло. Короче говоря, первое время метался, свою пристань искал.

Так вот, когда пришел в цех, первое, что бросилось в глаза, – это на столике у окна лежит конторская книга с потрепанными замасленными краями. А на картонной обложке надпись: «Вахтенный журнал». Представляете, вахта – термин нашенский, морской, и я никак не ожидал встретить его здесь, где море было, наверное, в непостижимо давние, доисторические времена. Но флотский термин бытует и в небольшом городке, затерявшемся среди дремучего леса. И сейчас у нас говорят не «пришел на смену», а «заступил на вахту», не «семь часов работаем», а «семичасовые вахты».

Таким все это близким и дорогим мне показалось. Верите, не мог отрешиться от ощущения, что завод действительно напоминает корабль с его приборами, механизмами и четким служебным ритмом. Да и люди у станков под стать бывалым морякам. Против них чувствую себя пока как матрос первого года службы. Но слесарное дело мне нравится...»

Море, корабль, вахты... Слова эти мелькают в каждом письме. И употребляет их Романцов обязательно по какому‑то важному поводу, для сравнения, как бы подчеркивая ими убедительную достоверность рассказанного. Читаешь и веришь: действительно, годы флотской службы в памяти его на всю жизнь остались, потому что многое они ему дали, многому научили.

«Пишу из больницы. Кажется, сплоховал на сей. раз. Очередной фортель выкинул. Недавно у нас был сильный ураган. Здесь это часто бывает, когда начинает дуть норд‑ост. Но видеть подобное раньше мне не доводилось. Тайга ревела по‑дикому. Ветер сдирал крыши с домов, выворачивал с корнями деревья. Казалось, небо смешалось с землей. Представляете, в это время бригада связистов работала на участке в нескольких километрах от города. Нужно было срочно выручать людей. Послали меня и Олега Кондрашова. Это один из моих друзей. Отличный парень, танкист в прошлом. Он и меня трактор научил водить. И как могло взбрести в голову поехать напрямик через перевал?! Хотелось время выиграть. Дорога через перевал и так опасная, а тут еще непогодь. Олег колебался: мол, в объезд надежней будет. Уговорил я его, думал, проскочим. А оно не вышло: не проскочили. Трактор наш с прицепом перевернулся, и мы чудом остались живыми. Обморозились здорово...»

Мудрость жизни всегда глубже и обширнее мудрости людей. И только она безошибочно проводит четкую грань между осмотрительной осторожностью и благородным риском, чтобы потом установить истину и разобраться: что хорошо, а что плохо. Помню, как однажды подводная лодка всплыла в океане в надводное положение. Был шторм. Мы определили место корабля, и я уже дал команду на погружение. Но тут инженер‑механик доложил о неисправности в кормовой надстройке. Погружаться опасно, а нам надо было выполнять задачу. Поэтому я принял решение устранить неполадку. Все, кто в центральном посту слышали мои слова, молча переглянулись. Лодка зарывалась в клокочущую пену. Вздыбливаясь, высокая бело‑зеленая стена обрушивала на корабль десятки тонн воды. А нужно было выйти из ограждения рубки на палубу, проползти по ней до кормы, а там отдраить верхний лючок, залезть в надстройку и произвести нужные работы.

Когда я сказал, что для этого требуется доброволец, первым вызвался Романцов. Признаться, я не ожидал от него такого. Просто тогда еще мало знал матроса. Вскоре Романцов, одетый в гидрокомбинезон и обвязанный страховочным концом, уже стоял на мостике. Рассказав, как все надо сделать, я попросил его время от времени давать о себе знать ударом молотка о корпус.

Только Романцов высунулся из ограждения рубки, как очередной вал накрыл его, схватил в свои цепкие объятия. Над морем висела густая ночь. Пошел сильный дождь. На мостике включили прожектор, чтобы осветить кормовую надстройку. Луч света лишь на несколько метров пробивал мглу. Романцов в темноте продвигался медленно, на ощупь, с усилием преодолевал каждый метр. Когда на лодку накатывалась очередная волна, он всем телом прижимался к палубе, потом полз дальше. Не помню уже, сколько прошло времени, когда Романцов добрался до лючка и проник в надстройку. Знаю одно, что и там ему было не легче. В сплошной темноте он стал вывинчивать болты. Озябшие руки слушались плохо. Когда Романцов поднимал молоток, чтобы толкнуть болт, вода отбрасывала руку в сторону.

Около часа работал Романцов. Когда мы подхватили его у двери, он еле держался на ногах и, переведя дыхание, доложил:

– Ваше задание выполнил...

Тогда ведь Романцов тоже мог «сплоховать». Все было на пределе сил. Волна могла смыть его за борт. Но он не думал об этом как о чем‑то устрашающем и невозможном, а, подвергая себя риску, шел делать нужное нам дело. Наверное, вот от таких людей, как Романцов, и идет мудрость жизни.

Дальше, от письма к письму, нет‑нет, да и появится какой‑то штрих, раскрывающий Романцова с новой для меня стороны.

«Только что пришел с работы. В общежитии, на удивление, тихо. Ребята разбрелись кто куда: в кино, на танцы, просто побродить по берегу реки. Речушка у нас здесь не ахти какая большая, но уж больно красивая. Вода в ней чистая‑чистая. И берега ее кажутся не каменистыми, а сосновыми. Высокие деревья плотной стеной обступили ее с обеих сторон и словно стерегут, чтобы не сменила она свое русло. Среди этих вечных часовых речушка похожа на извивающуюся голубую тропинку. И название ей дано поэтическое – Извилинка.

Перед окнами общежития на той стороне дороги стоят две лиственницы. Их корни взбугрили слежавшийся застарелый дерн, раскинулись вширь и крепко сплелись. Высоко в небе дремотно покачиваются их вершины. С высоты им виден весь наш город, лес, который стоит и молчит, вблизи– темный с серебром, а вдали – ультрамариновый.

Рядом с этим лесом странно как‑то выглядит наш городской парк… Впрочем, о парке расскажу в другой раз...»

Интересно устроено человеческое сердце. Оно впитывает все, что видит вокруг, но не сразу на все откликается. Где‑то глубоко, словно в кладовых за семью замками, лежат тайные чувства, скрытые от посторонних и самого себя, лежат и ждут своего часа. И только однажды, по какому‑то случаю, готовы вырваться восторженным признанием.

Мной давно уже подмечено: если в жизни Романцова ничего нет пасмурного, все идет нормально, он пишет о природе, рассказывает о стройке, о том, как шумит тайга, о том, что все ребята у них хорошие и начальник цеха строгий, дисциплину умеет держать, а на заводе, как и на корабле, без дисциплины порядка не жди. Но иногда посреди умиротворения, душевной успокоенности вдруг, как вихрь, врывается признание в какой‑то неудаче.

«Кошмар! Иду ко дну! Сдавал экзамены в институт. Увы, фортуна равнодушно отвернулась от меня. На математике срезался. Ноль целых три десятых не добрал до проходного балла. Представляете – всего лишь три десятых!.. Величина‑то ничтожная, а из‑за нее за бортом оказался. Обидно! А в институт я все равно поступлю...»

Мне нравятся люди одержимые и кипучие. Каждый их шаг по жизни – это труд, щедрая трата энергии, нервов, здоровья. Знаю, если Романцов что‑то задумал по‑серьезному, он непременно своего добьется.

«Кажется, я обещал вам рассказать про наш парк. Кругом лес, и вдруг еще какой‑то парк. Смешно, правда? Но у нашего парка интересная история. Все, кто приезжает к нам, обязательно сажают маленькое деревце. Посадил и я свою березку. Она хорошо прижилась, ладная такая стала.

А помните, товарищ, командир, Таню?.. Она приезжала ко мне, когда я еще на лодке служил. Тогда мы с Таней поссорились, и вы еще пытались помочь нам разобраться в наших ошибках. Таня вам сказала, что на словах она может мне простить, а сердцем – вряд ли. И вот теперь она здесь, на стройке, работает в химической лаборатории.

Таня тоже посадила березку. И так получилось, что ее березка оказалась рядом с моей. Каждый день подмечаю, как крепнут наши березки, тянутся вверх. Правда, корни их еще не сплелись, как у тех лиственниц, о которых вам рассказывал, но они схватились, держатся за землю и, наверное, все‑таки сплетутся...»

Ничто на земле не уходит бесследно. Зерно прорастает колосом, семечко –деревом. И чувства, если они настоящие, тоже дадут свои всходы.

Да, Романцов с Таней поссорились тогда. Такое у молодых людей бывает. Два человека, два разных характера, вырванные из разных окружений, которые должны были научиться ладить между собою, приноровиться друг к другу. Двое молодых, которым все это ужасно трудно, потому что каждый слишком уверен в себе, в безошибочности, в непогрешимости собственного опыта. И то, что Таня не только на словах, но и сердцем простила Бориса, меня очень обрадовало. Вместе им непременно будет хорошо.

«Не могу не похвастаться: меня избрали членом заводского комитета ВЛКСМ. Видите, руководящий товарищ теперь. И у этого руководящего товарища недруги уже появились.

В нашем цехе работает некий Тарасов. Личность отвратительная: лодырь, нытик и хапуга. Недавно в краже его уличили. На комитете разбирали персональное дело. Но нашлись у Тарасова и заступники; мол, оступился человек, бывает такое. А какой там, леший, оступился! В честности он на обе ноги хромает. Да разве место таким в комсомоле? Мы, конечно, исключили его. Но слушайте, что дальше было. Заседание закончилось, начали расходиться, и тут секретарь просит меня в комитете остаться. Ну, думаю, дело какое‑то есть. А он мне: «Ты, Романцов, авторитет мой подрываешь. Я все взвесил, продумал и предложил «строгача» Тарасову объявить, а ты со своим предложением влез... Пора флотские замашки бросать, а то на неприятность можешь напороться...» Тут меня и взорвало. «Ты флот мне, – говорю, – не трогай, не дорос еще до него!» Обидно до злости стало. Если разобраться, честности и прямоте кого кто, а меня флот научил. А тут – брось флотские замашки... Ничего себе, постановочка вопроса...»

Не каждое сердце одинаково откликается на добро, борется за справедливость словами горячими, горькими, гневными...

Все чаще в письмах стал Романцов упоминать Таню. В ее адрес много теплых слов уже сказано. Сессию в институте на «круглые пятерки» сдала... И ему помогает готовиться к вступительным экзаменам. Молодчина, кружок художественной самодеятельности сколотила, и теперь в заводском клубе бывают концерты. Ребятам веселей живется... И тут ненароком вкрапится осторожное, доверительное: «О Тане, как о море, можно говорить всю жизнь...»

Читаешь такое письмо и представляешь, как они гуляют в парке после кино, делятся впечатлениями о просмотренной картине и спорят. И вот вдруг оба умолкли. И ему, Борису, неловко, что он молчит. Он придумывает, с чего бы начать разговор. Они молча доходят до конца аллеи и останавливаются у черемухи. Борис отломил маленькую веточку. От нее пахнет мокрой корой. А в морозном еще воздухе медленно кружатся легкие снежинки.

Щеки у Тани горят.

Выбившиеся из‑под шапочки волосы посеребрились инеем. А губы, темно‑красные, как созревшие вишни, так близко, совсем рядом. Стоит только чуть‑чуть податься вперед...

– Зачем обломил веточку? Теперь ее не приклеишь... – говорит Таня.

Голос ее звучит тихо‑тихо и как‑то особенно мягко. После этого им уже не нужно ни о чем говорить друг с другом. Борис берет Таню за руку, и они идут домой...

А однажды прилетела весть, невеселая, горькая.

«У меня, товарищ командир, беда: с Таней произошло несчастье. В лаборатории авария случилась. И представляете. Таня попала в эту аварию. Кислота обожгла ей руки, лицо. Отправили ее в областную больницу. Не знаю, чем все кончится...»

В жизни бывают трудные минуты, когда надо победить самого себя. Слабого несчастье угнетает, сильного – закаляет.

Двое любили друг друга. Светлые чувства будили в них благородные стремления. Двое мечтали, строи ли планы, хотели быть вместе. И вот один из них – жертва несчастного случая, ужасно нелепого и совершенно неожиданного. Молодые любящие люди, чувства которых не успели еще окрепнуть, такую опасность не представляли и внутренне к ней не готовились. Тем более несчастный случай кажется горькой несправедливостью, злой выходкой судьбы. Но это, по крайней мере, что‑то такое, от чего никто не может уберечься. А сможет ли Романцов выдержать испытание, которое уготовила ему судьба?

«Привез Таню из больницы. Когда летел за ней у меня не было ни одной ясной мысли. Я сидел в самолете и чувствовал, как повис над какой‑то пропастью. Потом мчался по улицам областного центра сам не свой, словно то был и не я вовсе, словно меня вообще не было. Была только боль. Огромная, безмерная боль.

Прихожу в больницу, тихонько вхожу в палату. Таня сидит ко мне спиной, не видит меня. Я окаменел на месте: слова сказать не могу. А Таня открывает тумбочку, берет мое письмо и говорит:

– Сестричка, почитай, пожалуйста, еще раз, как он там пишет.

Бросился я к Тане, поднял ее на руки. Такой она мне близкой и родной показалась...

Привез ее в свой Новоречинск, вскоре свадьбу сыграли. Теперь Таня – жена моя. Чувствует она себя хорошо. На людях только стесняется, потому что следы ожогов остались. Постоянно твержу ей: разве это самое главное, какое у человека лицо? Важно, чтобы он сердцем был красивый...»

Когда человек любит по‑настоящему, он открывает неведомое богатство в самом себе, извлекает из души все лучшее, что в ней таится. Его причастность ко всему сущему тогда видится как неукротимое стремление делать добро людям и щедро украшать жизнь.

Говорят, большое видится на расстоянии. Всякий раз, когда от Романцова приходит весточка с новостями новоречинскими, отзвук каждого слова, доносящийся от небезразличного мне человека, слышится как матросский доклад командиру: «Ваше задание выполнил!» И в эти минуты ощущаешь желание сказать:

– Спасибо, Романцов. Так держать!

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 Следующая ⇒