Часть вторая 1 страница

Дар

Когда три женщины в семье готовят на одной кухне — быть беде. Проблемы обязательно начнутся уже за завтраком. Кто-то наверняка предпочтет яичнице яйца вкрутую. Кто-то обязательно возмутится замечанием, слишком близким к критике. Кто-то, несомненно, хлопнет дверью, бросив через плечо, что она не голодна или что она все равно не завтракает, причем много лет. В доме Спарроу царила та вежливость, которая намного хуже визга и брани. Это была холодная пелена недоверия. Когда кровные родственники так осторожно общаются, когда они так вежливы, то вскоре им уже не о чем говорить. Остаются лишь любезные фразы, которые настолько ничего не значат, что их вполне можно произносить в беседе с незнакомым человеком. «Передай масло; открой дверь; увидимся после школы. Снова дождь. Светит солнце. Холодно. Пес поел? Окно закрыто? Куда идешь? Почему так вышло, что я абсолютно тебя не знаю?»

Подобные фразы не способствуют сплочению семьи, и все же у Элинор Спарроу оставалась надежда. Действительно, они с Дженни и десятком слов не перекинулись с тех пор, как она здесь поселилась; за обеденный стол они уселись вместе только один раз — и то лишь потому, что настояла Стелла. Попытка ни к чему не привела — теплый пирог со спаржей съели в неловком молчании — и больше не повторялась. Тем не менее ничего нельзя знать наперед. Особенно если дело касается семьи. К примеру, думаешь, что с каким-то человеком покончено, а потом вдруг раз, и он появляется, когда меньше всего этого ждешь. Ну кто мог себе представить, что Дженни Спарроу вновь поселится в Кейк-хаусе? В Юнити — уж точно никто. Даже в целом штате, Элинор могла бы побиться об заклад. И тем не менее вот она, Дженни, спит на лучших простынях, сшитых вручную и подаренных Амелии Спарроу восемьдесят лет назад в благодарность за то, что она облегчила роды Маргарет Хатауэй, родившей младенца Илая, теперь уже настолько старого господина, что пассажиры должны повторять адрес дважды, когда усаживаются к нему в такси, но и тогда нет гарантии, что их не доставят в другое место.

Элинор постаралась на славу, когда готовила комнату для Дженни. Она сама вымела пол, чтобы не осталось ни паутины, ни мышиного помета; открыла окна, впуская свежий воздух. На бюро она поставила вазу со срезанными ветками персиковых деревьев, что росли на холме: Элинор хорошо сознавала, что Дженни не захочет ни одного цветка из ее сада. Это был хороший выбор; бутоны, раскрывшись, наполнили комнату запахом персиков и летним жаром.

Бог любит троицу, как всегда говорила бабушка Элинор. Первой приехала Стелла, потом и Дженни, так не будет ли разумным надеяться на столь же невероятное продолжение? Разумеется, Элинор не ожидала, что ее болезнь даст обратный ход — с каждым днем она все больше слабела, дольше спала и меньше ела, — но, возможно, роза в северном углу сада на самом деле окажется голубой. Не менее невозможное событие, чем возвращение дочери. И вот она Дженни, живая и здоровая, умывается по утрам холодной водой (кран с горячей вечно барахлит в Кейк-хаусе), варит себе чашку крепкого кофе из смолотых вручную зерен (электрическая кофемолка сломалась) и отправляется в чайную, куда устроилась на работу.

Разве голубая роза — более фантастическая небылица, чем идея, что внучка Элинор, чьи первые тринадцать лет она пропустила полностью, теперь помогает ей в саду в солнечные дни? Смеется над птицами, шныряющими у граблей, которыми она разбрасывает перегной, отмахивается от пчел, лениво жужжащих в сыром апрельском воздухе. Если цветы действительно окажутся голубыми, то у Элинор будет чувство, что она чего-то достигла, оставила свой след. Другая, более нетерпеливая женщина могла бы разрезать бутон гибрида и заглянуть внутрь, но Элинор знала, что нельзя судить об оттенке по нераспустившемуся цветку. Желтые вьющиеся розы в бутоне кажутся оранжевыми, белоснежные флорибунда могут иметь розовые прожилки, которые исчезают, как только лепестки раскрываются в светлый день.

«Мы понимаем, что нам нужно, когда получаем это», — как-то сказал Брок Стюарт. Элинор убеждалась в его правоте каждый раз, слыша голос Дженни в передней, или когда, отрываясь от работы в саду, поднимала глаза на окна и видела в кухне свет. Она убеждалась в этом, когда начинал свистеть чайник на задней горелке, когда хлопала дверь черного хода, когда дом, в котором она жила, переставал быть пустым. Она не понимала, насколько одинока, до тех пор, пока не перестала быть одинокой. Она отрезала себя от людей, совсем как та роза «невидимка», что не выносила тяжести человеческого взгляда.

Элинор начала серьезно сомневаться в каждом из своих решений, и эта неуверенность привела ее к очень глупому поступку: она позволила доктору Стюарту отвезти ее в больницу Гамильтона на консультацию к онкологу. С одним условием: он не должен был обсуждать ее болезнь с лечащим врачом, доктором Мейер. Он не должен был обращаться с ней как с пациенткой, едва они пересекут городскую черту.

— Ты меня отлично знаешь и можешь быть уверена, я не стану вмешиваться в твою жизнь, если только сама не захочешь, — сказал доктор Стюарт.

И тем не менее когда Элинор вышла после консультации в вестибюль, то увидела, что он беседует с доктором Мейер. «Безнадежно», — донеслось до нее. Или это было «безрадостно»? А может быть, и «радужно», или, кто знает, это мог оказаться совершенно новый язык, который ей никогда не суждено понять.

— Ты обещал, что не будешь обращаться со мной как с больной, — сказала она Броку Стюарту, когда они вышли из больницы. Она так разозлилась, так разочаровалась в его поступке, подорвавшем ее доверие, что едва могла дышать. — Ты поступил бездушно. Как ты мог мне солгать?

Возможно, именно это слово и прозвучало в вестибюле. «Бездушно».

— Я не лгал, — обиделся доктор Стюарт.

Больше всего Элинор поразило то, что она не почувствовала его обман. Раньше она оценивала честность в человеке легко, как дышала. Но теперь даже дышать было больно, к тому же Брок ударил в самое больное место, совсем как когда-то Сол. Если бы не проклятая усталость, она бы вернулась домой поездом, она бы вообще больше никогда не заговорила с доктором. Чтобы спасти хотя бы остатки гордости, она прошагала прямо к машине, забралась внутрь и отказалась даже взглянуть на Стюарта.

— Я не обещал, что даже не поговорю с ней, — напомнил доктор Стюарт, садясь в машину. Он повернул ключ в зажигании, но не тронулся с места. — Ты меня отлично знаешь и можешь быть уверена, что я никогда и ничем не причиню тебе боль. Но я не могу остаться в стороне от твоих дел, Элли.

Она сразу поняла, что он говорит правду. Так оно и было, причем довольно долгое время, а она не обращала ни на что внимания. Они знали друг друга лучше, чем кого-либо другого на этом свете, но прежде никогда не признавались, как дороги им их отношения. Элинор не смотрела на доктора всю дорогу домой, но, когда его старенький «линкольн» остановился перед Кейк-хаусом, она повернулась к своему спутнику:

— Как ты смеешь дарить мне надежду при таком состоянии?

С тех пор на нее временами накатывал оптимизм, непрошеный и ненужный, когда, конечно же, было бы мудрее полностью сдаться. Любой понял бы, если бы она предпочла натянуть одеяло на голову. Если бы она закрыла глаза и приняла двойную дозу морфия, который приберегала на вечер. Ей бы следовало сжечь все, что хотя бы отдаленно напоминало надежду, в ярком пламени, а потом развеять по ветру пепел. Но вместо этого она позволяла надежде расцветать в душе. Пробуждалась с ней по утрам и засыпала по вечерам. Позволяла ей проливаться на землю дождем, орошавшим зеленую лужайку и собиравшимся в грязные лужицы, в которых в это время года откладывали яйца кусающиеся черепахи, преисполненные такой же надежды, как она, с нетерпением ожидая прихода того, что им больше всего было нужно в этом мире.

Что касается Дженни, чем бы она ни занималась в этом городе, ее преследовали две реальности — моет она, к примеру, посуду в старой раковине из мыльного камня, а сама мыслями в далеком прошлом: вспоминает, как выбиралась из окошка над этой самой раковиной в полночь и бежала на свидание к Уиллу, как спорила с матерью, как ясным осенним днем наблюдала за отцом, собиравшим листья в большие кучи возле каменной ограды.

Каждое утро, услышав бой часов в холле, Дженни вставала, чтобы разбудить Стеллу, и одновременно сама готовилась в школу. Она влезала в просторные черные слаксы, а ощущение было такое, будто натягивала старые джинсы. Расчесывая стриженые волосы, она думала, что ее черная грива достигает талии. В зеркале отражалось доверчивое лицо, а не то, каким оно стало позже, как будто она все еще была убеждена, что любовь победит, и выбрала единственно верную для себя тропу в жизни.

В тени лавра, в темных углах пустых комнат она видела девчушку, какой когда-то была, с длинными черными волосами, закрывавшими плечи. Девочка ходила за ней по пятам в ожидании, когда пройдет время и она вырастет. Раньше Дженни всегда торопилась, у нее не было даже минутки хорошенько подумать. Теперь она сожалела, что в свое время не открыла глаза и не задумалась над своим выбором, вместо того чтобы столько времени посвящать грезам, причем чужим грезам — совершенно бесполезное занятие. Вообще-то она радовалась, что не видит собственных снов, не без причины: ей всегда снились лабиринты, затейливые ловушки из живых изгородей, бетона или камня. В каждом сне она пыталась найти выход, но все ее жалкие попытки были обречены, и каждую ночь Дженни снова терялась, уходя все глубже и глубже в лабиринт.

Она понимала, что хотела сказать самой себе этими снами: она выбрала не ту дорогу в жизни, все ее решения заводили в тупик. Работа пошла Дженни на пользу: появилась причина уходить по утрам из Кейк-хауса, заводить будильник, одеваться и пересекать лужайку под радостное птичье пение. Она уходила из дома раньше Стеллы, и, возможно, от этого тоже была своя польза. Лучше не будить лиха теперь, когда они живут под одной крышей. Лучше пропустить завтрак, помалкивать, не затрагивать тем, способных привести к спору, а в данный момент круг этих тем был чрезвычайно широк, так что безопаснее всего было говорить о погоде, но и тогда часто возникали разногласия по поводу прогнозов.

Естественно, первый рабочий день показался Дженни невероятно долгим. С этим никто бы не поспорил. Она не представляла, что столько жителей заглядывают в чайную по дороге на работу или приходят во время перерыва на обед. И все они такие разборчивые в еде: майонез с этим, горчица с тем, чай с лимоном, кофе со сливками. К концу дня голова у нее гудела. Но по крайней мере, она ни разу не вспомнила Уилла Эйвери, предоставленного самому себе в ее квартире. Наверняка он водил в дом своих подружек, копил грязную посуду, оставлял заднюю горелку на плите включенной, а сам заваливался спать. По крайней мере, она не вспоминала и о Мэтте Эйвери, во всяком случае не очень часто. Изредка у нее всплывала перед глазами картина: Мэтт стоит на верхушке стремянки возле огромного дерева и машет им рукой. Такая глупая картина, даже смешная, с жужжащей бензопилой и пчелами, летающими вокруг Мэтта. Казалось бы, она легко могла не думать о Мэтте Эйвери, как не думала о его старшем брате, со всей этой суетой на работе — газированная вода или простая, нож или вилка. Но почему-то думала, он присутствовал в ее мыслях постоянно, словно пчела, залетевшая между окон: гудит без перерыва, чем бы ты ни занимался. Так чувствуют рубец от ожога.

— Некоторые женщины, отработав здесь один день, швыряли на пол фартук, и только я их и видела, — сказала Лиза Халл, когда к вечеру рассосался наплыв посетителей.

Лиза угостила Дженни лимонным пирогом и горячим кофе. Дженни не ела пирогов, но от кисло-сладкого шедевра Лизы нелегко было отказаться. Многие уверены, что когда кто-то тебя хорошо кормит, то невольно становишься с ним откровенным, и Дженни не была исключением из этого правила. Она задала вопрос, который в любое другое время постеснялась бы задать:

— Ты не шутила, когда сказала мне о Мэтте?

— Да брось ты, Дженни. Разве сама не замечала, как он всегда таскался за тобой и Уиллом? Как верный пес, следил за каждым твоим движением.

— Он боготворил Уилла.

— Он считал Уилла болваном, — фыркнула Лиза. — Сам мне говорил. По его мнению, брату было даровано все, что только мог захотеть в своей жизни человек, а Уилл взял и выбросил это в помойку.

— Цитата двадцатилетней давности, — снисходительно заметила Дженни.

— Всего лишь недельной, Дженни. Он заходил сюда выпить чаю. Заказал еще хлеб с маслом — свой любимый десерт, как ни странно.

Лиза улыбнулась, и Дженни поняла, что те, кто хорошо знает Лизу, видят в ней красавицу, а не простушку.

Новенькую заранее предупредили, что посетители часто приходят к самому закрытию — и точно, так и вышло, без десяти минут четыре в чайную заявилась Сисси Эллиот в сопровождении дочери Айрис. За окном моросил легкий дождь, и они нанесли лужи грязи. Синтия на кухне услышала поскрипывание ходунка и схватилась за голову, как от мигрени.

— Можете не говорить. Это мои бабушка с прабабушкой. Ну почему бы им не зайти в «Оловянную кружку» на шоссе?

Синтия тут же начала расплетать тоненькие косички, выкрашенные хной в ярко-красный цвет, как у светофора. Потом она набросила длинный белый халат пекаря, не позволявший увидеть, какая на ней короткая юбка, хотя никакие ухищрения не могли скрыть многоцветных леггинсов и черных ботинок с заклепками на толстой подошве. После чего Синтия принялась стирать темную помаду с губ и черную обводку вокруг глаз.

— Я обслужу их, — предложила Дженни, — расслабься.

— Вы даже не представляете, как я вам благодарна. Прабабка меня ненавидит. Я для нее как недостающее звено эволюции — уже не клоп, но еще и не человек.

— Не может быть, чтобы она была настолько зловредна, — уверенно сказала Дженни, прихватывая с собой листок с меню. Лиза и Синтия вдвоем уставились на нее. — Или может?

Айрис Эллиот, приятная с виду женщина, мать Генри, приходившаяся бабушкой Синтии и Джимми, выглядела смущенной, когда Дженни вручила обеим посетительницам по меню.

— Здравствуйте, дорогая. Простите, что пришли так поздно. Мы только на минутку. Маме захотелось чаю.

— Дженни Спарроу, — задумчиво произнесла Сисси, древняя старуха с заостренным лицом и мутными голубыми глазами. — Вы не та, чей муж сидит в тюрьме за убийство?

— Та самая.

Дженни порекомендовала лимонный пирог и домашнее песочное печенье, хотя на самом деле ей хотелось подать на этот столик тарелку гвоздей.

— Что ж, не волнуйтесь, — продолжила Сисси. — Мальчик Айрис, Генри, вызволит его, пусть он даже совершил самое серьезное преступление. Должно быть, ужасно иметь такого мужа, как Уилл Эйвери. Наверное, он измотал вас еще до того, как кого-то убил. Это видно по вашему цвету лица, знаете ли. Какая-то вы бледненькая.

— Он мне бывший муж, — сказала Дженни. — Мы развелись. И никакого преступления он не совершал.

— А как ваша бедная мать? — Наверное, Сисси совсем оглохла. Во всяком случае, слушать она точно была неспособна. — Как она? Такая же резкая, как всегда?

— Моя мать, — неожиданно для себя ответила Дженни, — живет как нельзя лучше. Но я обязательно передам ей от вас привет. — С этими словами она отправилась за сахаром и сливками. — Вы правы, — сказала она на кухне Синтии и Лизе. — Старуха — хуже не бывает. Она заставила меня защищать собственную мать. Никогда не думала, что доживу до этого дня.

— Плюньте ей в чай, — прошептала Синтия, — будет ей поделом.

Дженни подала чайник английского чая и две порции пирога, а Сисси Эллиот все не унималась:

— Так много людей разводятся, что мне не уследить. Разумеется, не в каждом случае речь идет о моральном падении. Скорее это напоминает эпидемию скоропалительных решений. В свое время любой мог бы вам сказать, что вы разрушите свою жизнь, если выйдете за Уилла. И вот результат — вы прислуживаете в чайной. Кстати, а где же моя правнучка? Она ведь находится на той же самой низкой ступени. Синтия! — громко позвала она.

Синтия Эллиот высунула голову из кухни:

— Привет, бабуль. Я мою посуду.

Айрис Эллиот помахала ей рукой.

— Продолжай, детка! — прокричала она внучке — Мы не будем тебя отрывать.

— Что она сделала со своими волосами? — не унималась старуха. — Выглядят чудовищно. И почему она моет посуду? Дома она ничего подобного не делает.

— Здесь ей платят, мама, — пояснила Айрис Эллиот — Это ее работа.

А на кухне Синтия Эллиот со злости добавила в раковину еще мыла.

— Ну и стерва, — отозвалась она о своей прабабушке, когда вернулась Дженни. Синтия была добрая душа, но сейчас она завелась, и волосы ее торчали во все стороны, как иголки у дикобраза. — Ничего, что я так говорю о родне? В окно не залетит молния и не убьет меня насмерть?

— Все в порядке, — успокоила ее Дженни. — Ты не понесешь наказания за свои мысли. А бабка на самом деле стерва.

Да что там, по сравнению с Сисси Эллиот ее мать Элинор казалась душкой, и от этой мысли Дженни стало как-то не по себе.

— Не очень-то в вас много сострадания, — заметила Лиза Халл, обращаясь к обеим. — Когда столько пепла вокруг, можно не сомневаться, что был пожар.

— Что это означает? — недоуменно поинтересовались Синтия и Дженни.

Обе не могли без смеха представить, как Сисси Эллиот ковыляет со своим ходунком на пепелище.

— Это значит, что когда кто-то становится таким противным, то, скорее всего, он прошел сквозь огонь. Эти ее комментарии на ваш счет отлетают от нее как искры, а она сама даже не подозревает, что вся выгорела изнутри.

— По-моему, Лиза хочет сказать, что это мы с вами стервы, — прошептала Синтия на ухо Дженни.

Открылась задняя дверь, и заглянула Стелла.

— Там в зале не твоя прабабка? — поинтересовалась она у Синтии, а когда та кивнула, Стелла добавила: — Я подумала, что лучше нам с ней не встречаться. По слухам, она питается жареными младенцами.

— Только по вторникам, — усмехнулась Синтия. — В остальное время она ест лимонный пирог.

— Ммм, пирог. — Стелла схватила кусочек себе — Так это в нее пошел Джимми? В свою прабабку?

— Она отказывается сидеть с ним за одним столом. Даже в День благодарения. Называет его «преступником» прямо в лицо.

Хотя Синтия училась двумя классами старше, она приняла Стеллу под свое крылышко, и обе часто вместе обедали в школе. Несколько раз брат Синтии пытался присоединиться к ним, но неизменно получал от ворот поворот, чему Стелла была бесконечно рада: ведь стоило ему оказаться рядом, как с ней происходило что-то странное, и она ненавидела себя за это порочное чувство, хотя и не знала его названия. Именно во время этих обедов с Синтией, под злобные взгляды Джимми, сидевшего в другом конце зала, Стелла узнала все о Сисси Эллиот, которая, оказывается, держала наготове кучу камней у входной двери на тот случай, если кому-то хватит наглости пройти по ее лужайке.

— А где же твой соучастник преступления? — пошутила Синтия. — Мне казалось, вы с Хэпом неразлучны.

Стелла открыла дверь пошире, и все увидели, что Хэп Стюарт тут как тут, стоит себе и ждет ее на заднем крыльце. Хэп просунул голову в дверь и попросил кусочек пирога с собой, если это никого не затруднит. Он чувствовал себя не совсем ловко в присутствии Дженни, но его улыбка совершенно обезоруживала, выдавая в нем добряка, — так и хотелось улыбнуться в ответ.

Стелла подошла к матери, пока та заворачивала для них пирог.

— Значит, ты продержалась свой первый день.

— С трудом, — призналась Дженни. — В жизни так много не работала.

На плече у Стеллы висел тяжелый рюкзак, другое плечо, сломанное при рождении, она всегда берегла. На девочке были джинсы, ботинки, старый дождевик, в котором Дженни, кажется, узнала свой, из далекого детства. Мокрые светлые волосы Стеллы были распущены по спине. Несмотря на такой вид, она выглядела повзрослевшей, с тех пор как переехала в Юнити.

— Но все равно ты выстояла. — Испугавшись, что это прозвучало как комплимент, Стелла добавила: — Теперь я могу сказать, что моя мать — профессиональная подавальщица пирогов. Домой вернусь поздно. Мы пока не закончили трудиться над нашим проектом. А можно мне еще один кусочек пирога на тот случай, если я встречусь со своим дядей?

— Дядей?

У Дженни слегка закружилась голова, не иначе оттого, что она провела весь день на ногах.

— Он спиливает то огромное старое дерево, что растет на углу Локхарт. Я уже его там видела. Он классный. Но так странно… он совершенно не похож на папочку.

— Это точно, — сказала Дженни. — Ничего общего.

— Позвони мне, — напомнила новой подруге Синтия, когда Стелла и Хэп уходили через черный ход.

Дженни и Синтия закончили убирать кухню, предоставив более сострадательной Лизе получить по счету у бабулек. Пусть в нее летят искры замечаний старухи Сисси. Пусть она тушит пожар.

— Пожалуй, я все-таки плюну в чай твоей прабабки в следующий раз, когда она придет, — поделилась Дженни своими мыслями с Синтией, жалея, что не общается со Стеллой так же легко, как с этой ярко-рыжей девочкой.

Синтия рассмеялась:

— Вот было бы здорово, если бы моя мать походила на вас. — Аннет Эллиот была, как ее муж Генри, адвокатом, и Синтия уже целый месяц с ней не разговаривала. — Что бы я ни сделала — все не так.

— Наверное, каждому хочется, чтобы его мать была кем-то другим.

— Особенно моей бабушке, — согласилась Синтия, — это точно.

Дженни тогда подумала: «Особенно мне», но в свете ужасного поведения Сисси Эллиот она поняла, что не заслуживает чьего-либо сочувствия. К этому времени она совершенно выбилась из сил, но все равно решила пойти домой пешком, думая, что прогулка и свежий воздух пойдут ей на пользу. Дождь почти совсем прекратился и теперь едва моросил, поэтому она отвергла предложение Лизы подбросить ее на машине.

— Купите себе велосипед, как у меня! — прокричала Синтия, проезжая мимо крыльца чайной и окатывая Дженни водой из ближайшей лужи. — Он отвезет вас, куда только хотите.

А куда она хочет? Дженни была слишком стара, чтобы купиться на зеленоватый свет весны или чистый влажный воздух, которым так легко дышится. Она не сомневалась, что Лиза Халл ошиблась. Они с Мэттом оба сильно переменились. Если бы не Лиза, она ни за что бы его не узнала. Для нее он был просто симпатичный мужчина, которого наняли спилить старое дерево и который дружелюбно помахал ей при встрече, как старой знакомой, не больше.

Из-за дождя дуб на углу Локхарт-авеню получил один день отсрочки. Мэтт удалял дерево медленно, по кусочкам, начиная с верхних веток, и он не хотел, чтобы ствол раскололся и превратился в верную мишень для молнии. С самого полудня Мэтт засел в библиотеке, в историческом отделе, и даже перекусил там сэндвичем из супермаркета с особого позволения миссис Гибсон, которая обычно не разрешала приносить еду в библиотеку, но для своего любимого читателя сделала исключение.

Мэтт особенно любил сидеть в зале старинных рукописей в дождливые дни; тогда он словно плыл к знаниям, ныряя в дневники Хатауэев, Эллиотов и Хэпгудов. Сегодня он работал над своей любимой темой, отмечая, как повлияла деятельность женщин из рода Спарроу на жизнь городка. Констанс Спарроу учредила спасательную станцию на самом краю болот, где позже был построен маяк, — и все потому, что ее муж был моряк и часто уходил в море. Корал Спарроу, предсказывавшая погоду с поразительной точностью, звонила в колокол молитвенного дома, предупреждая о надвигающихся бурях, тем самым она способствовала эвакуации половины городского населения во время урагана 1911 года, после этого случая на другом конце Локхарт-авеню была учреждена метеорологическая станция, действующая до сих пор и дающая прогнозы более точно, чем все метеорологи телевидения. Большинство городского населения знало, что благодаря Лиони Спарроу появилась пожарная бригада, позже превратившаяся в добровольный пожарный отряд. Но не многие знали, что первой акушеркой в Юнити стала Амелия Спарроу, и, если бы не ее способность облегчать участь матерей во время самых сложных родов, в городе вообще бы не было ни одного Хатауэя, включая старого Илая, так как Маргарет Хатауэй наверняка умерла бы во время родов, так и не произведя на свет своего единственного наследника.

— Все еще крутишь шашни с женщинами Спарроу? — поинтересовалась миссис Гибсон, когда Мэтт в конце дня принес ключ от зала и положил ей на стол.

Она и Марлена Эллиот-Уайт переглянулись. Они все никак не могли взять в толк, почему ни одна девушка в городе до сих пор не сумела подцепить Мэтта. Родная дочь миссис Гибсон, Сьюзен, изменила свое имя на Соланж и ездила в Бостон к какому-то женатику, так называемому художнику, который обращался с ней из рук вон плохо, тогда как здесь, в библиотеке, почти каждый день сидел в полном одиночестве Мэтт, свободный как птица.

— Надеюсь, я завершу работу к концу мая, — сказал Мэтт. — Это срок сдачи диссертации.

— Я слышала о твоем брате. — Миссис Гибсон понизила голос и обернулась, желая удостовериться, что Марлена не подслушивает, а то она вечно все докладывала своей мамаше Сисси и сводной сестре Айрис. — Говорят, он убил какую-то женщину в Бостоне.

— Да ведь это я тебе и рассказала! — возмутилась Марлена. Шепот коллеги ее ничуть не обманул. — И никакой это не секрет. «Бостон глоуб» и «Юнити трибьюн» напечатали полный отчет.

Мэтт питал слабость к миссис Гибсон, хотя в прошлом она наводила ужас на всех ребятишек. «Никаких разговоров!» — всякий раз кричали мальчишки, завидев миссис Гибсон на Мейн-стрит или на рынке, но самого Мэтта никогда не возмущал тот факт, что она требует аккуратного обращения с книгами, тишины и порядка.

— Мой брат не имеет к этому никакого отношения. Убийство всегда сопряжено с какими-то усилиями, если только оно не случайное, поэтому можете сразу исключить Уилла из числа подозреваемых. Вы ведь знаете, он никогда и ни на что не тратит своих сил. На этот раз он невиновен.

— Ну что ж, прекрасно. — Миссис Гибсон направилась в зал, где в металлическом шкафу со специальным контролем влажности хранились дневники отцов-основателей города. — Я рада, что это не Уилл. По правде говоря, я всегда надеялась, что он найдет свою дорогу в жизни. Хотя бы ради твоей матери.

Мэтт ехал по городу домой, а сам думал, как легко все давалось его брату. Удача буквально приклеилась к Уиллу. Ему даже не нужно было стараться, чтобы быть первым. В ту ночь, когда они поспорили, кто из них сможет продержаться дольше на берегу озера Песочные Часы, проигравший поступал в полное распоряжение смельчака на весь день. Но несмотря на всю браваду Уилла, Мэтта никогда не оставляла мысль, что его брат в ту ночь от страха даже глаз не сомкнул. Проснулся Мэтт рано от боли в костях после нескольких часов, проведенных на сырой земле, и увидел, что Уилл за ним наблюдает, накинув на плечи спальный мешок, и взгляд у него какой-то затуманенный. Мальчики уставились друг на друга, вдыхая холодный озерный воздух.

— Я приглядывал за тобой, — сказал Уилл. — Ждал, что ты вскочишь и побежишь. Почему бы тебе не удрать прямо сейчас? Я уже слышу эту конягу под водой. Она вот-вот погонится за тобой.

На ночлег они устроились так близко к воде, что оба пропахли водорослями. Но видимо, дохлая лошадь до сих пор не всплыла, хотя другие мальчишки клялись, что если дьявол поднимется на поверхность, то загонит их в озеро: они будут бежать, пока под ногами не кончится твердая земля и не останутся лишь водяные лилии. До сих пор ничего подобного не произошло, и Мэтт вполне прилично выспался.

Рядом прожужжала пчела, Мэтт прогнал ее, помня об аллергии брата.

— Можешь ждать сколько угодно, — ответил он, — никуда я не побегу.

Воздух, наполненный пыльцой, отливал зеленым цветом. Это был первый теплый день весны, уже появились мухи-однодневки. Мэтт мог бы поклясться, что до него доносится запах дохлой лошади, впрочем, удирать он не собирался. Причиной зловония могла быть всего лишь скунсовая капуста, росшая в канаве.

Мэтт обычно подчинялся старшему брату, и этот его неожиданный бунт рассмешил Уилла.

— Ладно, братишка. Посмотрим, кто победит.

Ну и кто всегда побеждал? Кому все сходило с рук? Тем не менее, оглядываясь в прошлое, Мэтт был почти уверен, что Уилла до смерти напугала ночь у озера. Он ни за что бы в этом не признался и врал бы до посинения, но Мэтт заметил его загнанный взгляд, Мэтт видел, что брат съежился под спальным мешком и выглядывал оттуда, как крыска из норки.

Кто-кто, а Мэтт знал, что смелость — ненадежный спутник. Ему стоило лишь оглянуться на собственную жизнь и увидеть, что происходит с человеком, который бездействует. Он так боялся оказаться вторым номером, так был уверен, что его отвергнут и оттолкнут, что ни разу даже не попытался что-то предпринять. Никогда ни за что не брался по-настоящему. Просто дрейфовал себе по жизни, и вот результат: здоровый, взрослый мужик, у которого нет ничего за душой. Проезжая по Мейн-стрит, он спрашивал самого себя, есть ли у него хотя бы половина той смелости, которой обладали люди, за чьими дневниками он просиживал все вечера: мужчины, осваивавшие неизведанные земли, женщины, несшие сотни потерь.

В дневнике Саймона Хатауэя он прочитал, что моделью всадника для памятника героям Гражданской войны в самом деле послужил его сын Антон. Но только ознакомившись с дневником Морриса Хэпгуда, Мэтт узнал другую истину, скрывавшуюся за этим фактом: оказывается, мать Антона, Эмили, наведывалась к памятнику каждый день до самой своей смерти. Ее не останавливали ни дождь, ни снег. Да что там, она даже не поднимала глаз; после смерти сына она ни разу не посмотрела в небо. Все, что имело значение для Эмили в этом мире, было похоронено в земле, и некоторые люди, в частности жена Морриса Хэпгуда Элиза, верили, что подснежники, расцветавшие у основания памятника, — это слезы матери.

⇐ Предыдущая 15 16 17 18 192021 22 23 24 Следующая ⇒