Часть вторая 4 страница

— Ну и ну, — сказала Элинор, не то чтобы радуясь явной размолвке, но, во всяком случае, испытывая удовольствие от того, что Дженни оказалась не такой уж идеальной мамашей. Человеческая природа все-таки брала свое. — Выходит, ты не знаешь ее лучшей подруги.

— Да знаю я ее. Просто не считаю Джулиет подходящей компанией для Стеллы.

— По крайней мере, мать Джулиет училась в колледже. И не в каком-нибудь затрапезном, а в колледже Смит[4]. Она не стала отказываться от своего будущего ради того, чтобы обеспечить образование какому-то мужчине.

— Этим мужчиной был твой отец. А ты решила сравнить меня с женщиной, отравившей собственного мужа? Для этого совершенно не обязательно учиться в колледже.

Элинор заметила, что пудинг на задней конфорке кипит слишком интенсивно, даже переливается через край. Еще минута — и начинка для «Птичьего гнезда» подгорит, а ее поверхность затянется тонкой резиновой пленкой.

— Что ж, теперь и у меня один из родителей побывал в тюрьме. Раз так, мне можно дружить с Джулиет, мама? Теперь она для меня подходящая компания?

— Что бы я ни сказала, ты выворачиваешь это наизнанку.

— Еще чего! Ты сама все выворачиваешь наизнанку! Ты всегда считаешь, что права во всем!

— Я действительно права во многом! Хотя, конечно, ты ни за что в этом не признаешься!

Они уставились друг на друга через стол, где лежал порезанный на кусочки лук-порей и яблоки без сердцевины, уже начавшие коричневеть, а пудинг тем временем продолжал выкипать.

— Пока ты не приехала, у нас было все отлично, — заявила Стелла, — просто превосходно.

— Я, конечно, вмешиваюсь явно не в свое дело, но пудинг сейчас воспламенится, — изрекла Элинор.

Стелла схватила кухонное полотенце и подбежала к плите, чтобы снять с огня тяжелую кастрюлю. В старой поваренной книге Элизабет Спарроу рекомендовала помешивать пудинг в течение пятнадцати минут, но это варево было испорчено, сгорело дотла.

Стелла всплеснула руками и выбежала из кухни, так что Элинор пришлось отнести кастрюлю в раковину и залить холодной водой. Горячий пар повалил клубами и затуманил кухонное окно. В отражении старого зеленого стекла, к тому же толстого, как бутылочное, Элинор разглядела, что Дженни тяжело опустилась на стул и обхватила голову руками. Порезанные стебли порея и репчатого лука наполнили кухню запахом весны и дождя. Элинор так и осталась стоять у раковины из мыльного камня. Когда-то, давным-давно, она знала, как утешать — нужно взять ребенка на руки и покачать, — но с тех пор утратила эту способность. Она действительно не знала, как теперь быть.

— Не волнуйся насчет пудинга, — отрывисто произнесла Элинор, оттирая сгоревшую кастрюлю. — Все в городе знают, что Мэтт Эйвери не ест сладкого. Хлеб с маслом — лучшее лакомство для этого мужчины.

— Раньше он любил мороженое. Ел его целый день. — Дженни высморкалась в бумажное полотенце. — Старина Мэтт, добрая душа.

— Кто-то ведь должен быть и таким.

К удивлению Элинор, Дженни расхохоталась. Элинор даже испытала гордость за то, что развеселила дочку, когда Дженни вновь принялась за стряпню; по крайней мере, ее дочь была способна не бросать начатое, подобрать разбитые черепки, закончить дело. Когда к дому подъехал грузовик Мэтта, запеканка уже румянилась в духовке, рис сварился, а салат стоял на столе.

Мэтт привез бутылку вина и тминные кексы, что покупал когда-то для матери в чайной Халлов. На крыльце его встретил Аргус. Пес тявкнул разок и потрусил к гостю, слегка приволакивая задние лапы, пораженные артритом.

— Привет, старичок. — Мэтт потрепал собаку по голове, потом открыл белый бумажный пакет и вынул один свежеиспеченный кекс. — Только, чур, никому не рассказывай, — сказал он псу, с благодарностью проглотившему угощение.

Все это наблюдала из сада Стелла. После разговора с матерью она убежала туда и дулась. Но теперь, глядя, как дядя смахивает крошки с бороды волкодава, заулыбалась.

— А я все видела! — прокричала она, шагая по сырой траве; лягушата бросились врассыпную с тропинки, попрыгали в кусты.

— И все-таки я не уверен, что я здесь желанный гость.

— Моя бабушка может наслать на тебя проклятие, а мать может отравить тебя своей запеканкой, но если ты их не боишься и ничего не имеешь против овощей, то заходи в дом.

— Ты сказала «запеканка»?

— Ну да, она провозилась с ней целый день.

— Вот как? — Мэтт задумался, довольный, что Дженни проявила к нему такой интерес, и тут же вспомнил времена, когда женщины города заполняли его морозилку лазаньями с индейкой и фасолевыми пирогами. — Так ты говоришь, запеканка?

Стелла успела войти в дверь.

— Ты идешь? — спросила она, когда он замешкался.

А Мэтт остановился для того, чтобы как следует оглядеться. Может, так все сложится, что его больше не пригласят, а ему хотелось надышаться этим домом. Ему довелось побывать внутри единственный раз, в тот ужасный день, когда он потихоньку прокрался в гостиную, чтобы защитить Уилла от Элинор.

— Я видел тебя вскоре после того, как ты родилась, — сообщил он Стелле.

Аргус, обычно чопорный и важный, поплелся за ними, крутя носом, в надежде, что ему перепадет еще один тминный кексик.

— Если быть точным, то на четвертый день твоей жизни. Я привез с собой свою маму, твою бабушку, Кэтрин. Мы оба решили, что ты самый красивый ребенок во всем мире.

Стелла заулыбалась. Ее дядя был из тех людей, с которыми легко ладить.

— Я приготовила для тебя пудинг «Птичье гнездо», но он сгорел.

— Да, не повезло мне. Хотя, если честно, название отвратительное. И что, там были перья и клювы?

Стелла расхохоталась:

— Пудинг и яблоки.

— Ничем не лучше. Терпеть не могу сладкого.

В вестибюль вышла Элинор. Хотя и не слишком довольная тем, что в дом явился гость, она все же приняла у него мешочек из пекарни и даже заглянула внутрь.

— Их очень любила твоя мать, — сказала она.

Мэтт поразился, что она это помнила. Он проработал на Элинор много лет, но не мог сказать, что знает ее, и, когда жители города расспрашивали о ней, он всегда отмалчивался. Знал лишь то, что она отказывается замостить подъездную дорожку, как он не раз ей предлагал, и не хочет выровнять аллею Дохлой Лошади — эти хлопоты ей были ни к чему.

Сейчас, стоя в вестибюле, Мэтт понял, что, хотя и был в этом доме всего лишь раз, часто мечтал о нем. В этих мечтах он всегда представлял Кейк-хаус в его первоначальном виде, без глазури. Это был дом из дерева, глины и соломы. В этих мечтах в доме пахло дымком и кувшинками, и сейчас ему показалось, что он тоже уловил этот запах, впрочем, Дженни тут же перебила его, внеся из кухни ароматные булочки. Булочки были покупные, но Лиза Халл посоветовала ей сбрызнуть их маслом и добавить несколько веточек розмарина, тогда они покажутся домашней выпечкой.

— А, вот и ты, — весело сказала Дженни. Она обмахивалась кухонным полотенцем — видимо, разгорячилась от сковородки с булочками. Запах розмарина ее несколько пьянил. — Наш первый гость за сто лет.

Недавно Мэтт прочитал в домашнем дневнике Эмили Хатауэй, что некоторые незадачливые влюбленные верили, будто простое застегивание рубашки может подсказать им, есть ли у них шанс с их возлюбленной или нет; четное и нечетное количество пуговиц предсказывало исход. То же самое относилось и к сливовым косточкам, найденным в пироге. Нечет означал печаль, чет — любовь.

— Вино заберешь домой, мы не пьем, — сказала Элинор.

— Некоторые пьют, — возразила Дженни, забирая у Мэтта бутылку шардоне. — Разумеется, будь здесь Уилл, он бы настоял на виски. Самом лучшем. Он пьет, кажется, «Джонни Уокер»?

Как только имя Уилла было произнесено вслух, всем показалось, будто в дом запрыгнула жаба и плюхнулась на ковер.

— Старина Уилл, — усмехнулся Мэтт Эйвери.

Изучая своего дядю, Стелла пришла к выводу, что он полная противоположность отца абсолютно во всем. Если бы взять этих братьев и поместить рядом, то один был бы настоящий, а второй — его тенью. Только вот кто был бы кем?

— Разве генетика не захватывающая наука? — изрекла Стелла, когда они уселись за стол. Она нацепила серебряный браслет — подарок отца, — и бубенчик тихо звякнул, когда она потянулась к салатнице, чтобы передать Мэтту. — Сколько разновидностей, изменений. Поэтому я займусь медициной, — сообщила Стелла дяде. — В этой науке все возможно.

Слова племянницы произвели на Мэтта впечатление. Когда он учился в девятом классе, то не думал о будущем — был весь поглощен мечтами. Его планы не шли дальше поездки в Норт-Артур, чтобы сходить в кино воскресным днем.

— А ты чем занимаешься? — поинтересовалась Стелла.

— Ты видела, что я делаю. Срезаю деревья. А еще подстригаю газоны. Зимой расчищаю дороги от снега. Пытаюсь уговорить твою бабушку замостить подъездную дорогу и укоротить немного заросли лавра.

— Ни за что, — отрезала Элинор.

— А еще он изучает историю, — добавила Дженни. — Он знаток Юнити.

— Вот как? — Элинор отложила салатную вилку. — Расскажи мне то, чего я не знаю.

Он мог бы рассказать Элинор, что ее внучка совершенно не похожа на остальных женщин рода Спарроу со своими белесыми волосами и глазами с золотистыми крапинками. Она скорее напоминала женщин из семейства Эйвери — Кэтрин, ее сестер и тетушек, — хотя никто из них не пах, как водяная лилия. Однако вместо этого он рассказал хозяйке дома, что ее бабушка, Элизабет Спарроу, как утверждала молва, не отличала по вкусу одно от другого, что здорово ей помогло в годы депрессии, так как она могла обойтись тем, что попадалось под руку. Это ее качество и помогло ей стать великолепной кухаркой.

Элизабет Спарроу, продолжал рассказывать Мэтт, готовила суп из листьев водяных лилий, и он был на удивление сытным. Некоторые городские женщины, включая Лоуис Хатауэй, писали, что Элизабет также придумала готовить на ужин блюдо из местных растений, широколистного поручейника, петрушки и нескольких секретных добавок, и назвала это блюдо «рагу из девяти лягушек». Не прошло много времени, как безработные всего города выстраивались на крыльце Кейк-хауса, позабыв от голода о гордости. Дело кончилось тем, что Элизабет устроила кухню там, где теперь находится местный клуб, и, по утверждениям некоторых, приготовила в течение нескольких лет больше двадцати тысяч порций для нуждавшихся, включая мужчин, нанятых на строительство железнодорожного вокзала. Бабушка Лизы Халл питалась там почти каждый вечер, когда была девчонкой.

— Вот откуда у Лизы рецепт знаменитого лимонного пирога Элизабет, — сказал Мэтт.

Стелла сбегала за поваренной книгой Элизабет.

— А вот и оригинал, — сообщила она Мэтту, который явно заинтересовался.

Стелла пролистала книгу до последней страницы и нашла там запись рецепта «рагу из девяти лягушек».

— Ого! Тут говорится «процедить воду от грязи и комаров». Вкусненько. Но два слова из списка, что туда входит, я никак не разберу.

Мэтт взглянул на страницу.

— Первое из них мне тоже непонятно. — Почерк наклонный, запись сделана бледными оранжевыми чернилами, словно приготовленными из лилий. — Зато последний компонент, похоже, шалфей.

Дженни восхитилась, как много Мэтту известно о ее семействе.

— Я ведь говорила вам, он знает все.

Мэтт посмотрел на Дженни таким взглядом, что ей стало неловко.

— Я знаю не все, — сказал он, — далеко не все.

— Ну, тогда, быть может, тебе известно, почему у нас в гостиной до сих пор стоит стеклянный шкафчик, — обратилась к дяде Стелла. — Быть может, ты мне скажешь, почему ни одному члену семьи никогда не пришло в голову выбросить те ужасные вещицы.

— Я проверю, как там запеканка, или ты сама пойдешь на кухню? — спросила у дочери Элинор.

— Я сама, — сказала Дженни, испытывая к матери благодарность за то, что та переменила тему. — Уверена, она уже готова.

Стелла повернулась к Мэтту:

— Видишь, что они делают?

В меркнущем свете он все же разглядел, что она нахмурила лоб. Он сразу понял, какое место эта девочка занимает в семье, потому что сам был таким: беспокойным, трезво мыслящим, ответственным, тем, кто расхлебывает кашу, заваренную другими.

— Не хочешь показать мне шкафчик?

Мэтта никогда не оставляло любопытство. Не проходило и дня, когда бы он не сожалел, что остался тогда ждать своего брата в кустах, где вдыхал влажный воздух, зеленоватый и тяжелый от пыльцы.

Стелла отодвинула стул.

— Мы не закончили обедать, — вскинулась Дженни. — Уймись, Стелла!

Не обращая внимания на мать, Стелла повела дядюшку в гостиную. Эта комната располагалась в основании свадебного торта, и одна ее стена сплошь состояла из окон, но стекла в рамах были старые, и свет, проникавший внутрь, не отличался яркостью. На пороге гостиной разлегся Аргус, так что Мэтту пришлось переступить через пса. Мэтт Эйвери все эти долгие годы ждал, что представится случай вернуться сюда. В тот раз, когда он пришел на выручку брату, у него не было возможности оглядеться, и сейчас его не ждало разочарование. Он увидел, что потолочные балки были изготовлены из вишневого дерева, источавшего легкий фруктовый аромат. Он разглядел, что книжные шкафы сделаны из ореха. Стелла провела его в угол и сдернула покрывало, как знал Мэтт, вышитое Сарой Спарроу, дочерью Ребекки, и ее собственной дочерью Розмари. Там было изображено красное сердце, разбитое пополам. И еще плакучая ива, проливавшая черные слезы. Землю закрывали подснежники, а небо наполняли птицы. Стежок к стежку. На вышивку ушло три зимы, а чтобы видеть тончайшие шелковые переплетения, вышивальщицам понадобилось увеличительное стекло. Разглядывая содержимое шкафа, Мэтт едва дышал. Чего бы только не сделало Мемориальное общество, чтобы выставить эти сокровища лишь на один-единственный день! Миссис Гибсон просто с ума сошла бы от счастья, если бы кому-то удалось тайком пронести в библиотеку какой-нибудь из экспонатов. Чего стоил хотя бы серебряный компас! Не говоря уже о косе из темных волос.

Мэтт видел, что его племянница наделена от природы бесстрашием, совершенно не характерным для семейства Эйвери, но отнюдь не редким среди женщин Спарроу.

— Это наконечники от стрел, которые швыряли в Ребекку Спарроу какие-то местные мальчишки. Позже в содеянном признались сыновья Фроста. Кажется, в той компании был кто-то из Хэпгудов и один из Уайтов. Люди говорили, что она не чувствует боли, вот мальчишки и решили проверить это на практике. Она никак не отреагировала, но, видимо, эта стрельба не прошла даром, потому что с тех пор она прихрамывала.

Дженни пошла за ними, но осталась стоять за порогом. Она всегда считала стеклянный шкафчик семейным музеем боли, хранившим напоминания о том, что нельзя никому доверять, нельзя никому прощать. Теперь Дженни не была так в этом уверена.

— Одного только те мальчишки не понимали, — сказал Стелле Мэтт. — То, что ты не реагируешь на боль, вовсе не означает, что ты ее не испытываешь.

Он достал из кармана десятый наконечник, который носил с собой больше тридцати лет. Ему бы следовало давным-давно вернуть его на место, но он боялся навлечь на брата неприятности, а потому наконечник все это время служил ему талисманом на удачу. Нельзя сказать, что этот талисман принес ему хотя бы крошку везения, но зато напоминал о Дженни каждый божий день. Все равно, лишившись сей вещицы, он, вероятно, какое-то время будет ходить как потерянный. Впрочем, ему и раньше доводилось испытывать подобное.

— Глазам своим не верю! — рассмеялась Стелла. Она давно заметила, что в шкафу не хватает одного наконечника, но не знала, что произошло. — Откуда это у тебя?

— Его случайно положили в другое место, — ответил Мэтт. Много лет тому назад он обнаружил наконечник в комоде брата. — Теперь он возвращается туда, где ему положено находиться.

Дженни, по-прежнему стоявшая в дверях, вспомнила, как оставила Уилла одного в этой комнате в день своего тринадцатилетия. Всего лишь на минутку, но этого хватило, чтобы она поссорилась с матерью, а он украл наконечник. Будь тогда Дженни повнимательнее, она бы заметила, что Уилл в тот день все время потирал пальцы, словно они чесались, — верный признак вора.

— История Ребекки в основном была записана одним парнем, которого звали Чарлз Хатауэй. По сути дела, жалкий тип. Получил чуть ли не первый земельный надел от государства, потом все спустил и закончил жизнь полным неудачником, так что его презирал собственный сын.

— Так это ее волосы? — спросила Стелла, указывая на свернутую темную косу.

«Ребекка, — подумала она, — дай мне знак».

Мэтт кивнул:

— Я бы сказал, да. В этом городе с ней плохо обошлись, Стелла. Если хочешь узнать подробности, приходи в библиотеку.

— Мне жаль, что обед прошел ужасно, — сказала Дженни, когда Мэтт оставил Стеллу в гостиной, чтобы девочка осторожно вернула десятый наконечник на место без посторонних глаз.

— Вовсе не ужасно. Во всяком случае, не для меня.

Мэтту было бы все равно, если бы она подала суп из листьев лилии и рагу из девяти лягушек — блюда, в которых Элизабет Спарроу достигла совершенства. Он бы съел древесную кору, кожаные обрезки и ландыши, обжаренные и поданные с рисом. Его терзал голод, но совсем иного рода.

— Уверена, что ты терпеть не можешь запеканки.

— Я бы так не сказал.

Мэтт стоял столь близко от нее, что у него закружилась голова от запаха озерной воды. «Неужели так пахнет ее кожа? — изумился он. — Неужели этот запах присущ всем женщинам рода Спарроу? Неужели озерная вода у них в крови?»

— А как бы ты сказал?

Дженни стояла слишком близко к Мэтту Эйвери. Она вдруг позабыла о своей осторожности и сдержанности — видимо, сказывалась весна, хотя март давно миновал. Неужели ее лишил разума весь этот дождь, нарциссовый дождь, розовый дождь, рыбный дождь, вся эта вода, проливавшаяся на городок?

— Пожалуй, я бы сказал, мне жаль, что все сложилось так, а не по-другому.

— Это можно услышать довольно часто, ты не находишь? — Дженни ощутила кожный зуд. Скорее всего, от розмарина, которым она посыпала булочки. — Учитывая ошибки, которые порой допускают люди, они, наверное, чувствуют то же самое?

Пришла Элинор, чтобы позвать их закончить обед, но тут она заметила на дворе какое-то движение. Она уставилась в стеклянное окошко рядом с дверью, потом посигналила Дженни, постучав палкой по полу:

— Там кто-то есть. Кто-то идет к дому.

Дженни пошла взглянуть. Стекло было неровное, испещренное пузырьками, потому сквозь него было трудно что-то разглядеть. Дженни увидела лишь какие-то тени и лавровую изгородь.

— Никого там нет.

— Тебе лишь бы возразить, — сказала Элинор. — Назови я полдень полднем, ты сказала бы, что это полночь, пусть даже на небе светит яркое солнце. Ты готова спорить по любому поводу. Вот он идет! Смотри!

Дженни вновь посмотрела, на этот раз она сощурилась и приблизилась к окну так, что уткнулась кончиком носа в стекло. И действительно, с аллеи Дохлой Лошади свернул какой-то человек и направился к дому по изрытой колдобинами дорожке, спотыкаясь на ходу. Небо было все еще голубым, но дорогу успела окутать тень. В лавровой изгороди гудели пчелы.

Тогда Мэтт открыл дверь, чтобы разглядеть получше. В любом другом случае его отвлекло бы присутствие Дженни, но сейчас он весь сосредоточился на человеке, приближавшемся к дому. Он узнал бы эту походку где угодно. Он знал ее, как собственную.

— Это Уилл. — По его тону можно было подумать, будто он говорит о дьяволе или о собаке, а не о родном брате. — Он сбежал.

— Что ж, надеюсь, он любит остывшую еду, — сказала Элинор. — При такой скорости ничего другого ему не достанется.

Теперь они увидели, что Уилл несет с собой спортивную сумку, явно набитую вещами, словно он намеревался остаться. Он прошел по нескольким лужам, и, к тому времени, как добрался до дома, его туфли покрылись грязью, а брюки промокли до колен.

— Господи, ну и дорожка, — сказал он. — Еще хуже, чем прежде.

— Я не желаю видеть тебя в своем доме, но если ты настаиваешь, то, перед тем как войти, сними обувь, — велела Элинор.

Уилл прислонился к перилам крыльца и послушно разулся.

— Кто-нибудь мог бы и поздороваться, — произнес он.

Мэтт и Дженни переглянулись.

— Что-то случилось? — удивленно поинтересовался Уилл.

— Это ты нам расскажи, — ответила Дженни. — Разве тебе не было приказано оставаться в Бостоне? И раз уж мы об этом заговорили, почему ты не позвонил Стелле? Она названивает в Бостон ежедневно и никак не может застать тебя дома. Наступит ли когда-нибудь такое время, когда ты перестанешь думать только о себе?

— Ну, а ты? — обратился Уилл к брату. — Тоже хочешь меня отругать?

— Ты весь в грязи, — сказал Мэтт.

— Я облажался, — признался Уилл.

На горизонте небо окрасилось в розовый цвет с оттенком чистейшего голубого, того самого голубого, которого пыталась добиться Элинор. Она надеялась, что в конце концов ей удастся получить этот цвет. Там, где они стояли, сгустились тени, словно чернила пролились с неба.

— Домика больше нет, — сказал Уилл.

— Я отослала миссис Эрланд чек за этот месяц. Она не может выставить тебя вон, — сказала Дженни, — хотя уверена, ей бы очень этого хотелось.

— Нет-нет, я не о квартире. Я имел в виду маленький домик. Кто-то его украл.

Уилл выглядел настоящим оборванцем — босой, в заляпанных брюках, — будто пришел просить кусок хлеба, надеясь, что когда-нибудь судьба переменится и ему повезет, но в душе понимая, что этого не будет. Судя по бессвязной речи брата, Мэтт совсем было решил, что у того ломка, но потом принюхался и понял, что ошибся. От Уилла пахло виски, он пил совсем недавно, возможно в поезде. Вечерний поезд из Бостона славился своим баром на колесах еще в те времена, когда они были мальчишками; не менее знаменит был и заправлявший там бармен, который никогда не спрашивал удостоверения личности. Иногда Уилл весь день проводил в поезде, мотаясь в Бостон и обратно, и накачивался виски с лимонным соком, джином и пивом до полной отключки, когда не мог не то что пройти, даже проползти один шаг по прямой линии.

Стелла услышала голос отца, выбежала из гостиной и бросилась обнимать Уилла.

— Почему мне никто не сказал, что ты приедешь?

— Да я, в общем-то, и не собирался, — ответил Уилл. — И это нельзя считать настоящим визитом. Просто возникла небольшая проблемка.

Мэтт услышал в голосе брата знакомые ноты и сразу все понял: этот голос предвещал беду, неудачу, долги, уличные драки, увольнение, уход из школы, интрижку с соседкой, живущей этажом ниже, отказ навестить умирающую женщину потому, что такая реальность чересчур для него тяжела, просто невыносима.

— Конечно, у нас проблема. Ты даже без туфель. — Стелла бросила злобный взгляд на мать, словно Дженни была виновата в том, что Уилл стоял на крыльце в мокрых грязных носках, испещренных дырками. — Тапочки в доме найдутся?

— В первом шкафу, — ответила Элинор, — с помпонами и без.

Свет угасал теперь так быстро, что розовые цветки лавра были единственными яркими пятнами в расползавшейся темноте. Насытившиеся за день пчелы гудели лениво. Входная дверь оставалась открытой, и один большой шмель случайно залетел в вестибюль. Полетав немного, он опустился на руку Мэтта. Тот смахнул насекомое. Шмель, казалось, неохотно взлетел и продолжил кружить рядом, словно его притягивало к Мэтту. Дженни смотрела на это, не в силах отвести взгляд. При открытой двери стало холодно — еще одна особенность апреля: теплые дни, холодные ночи. Тем не менее воздух был напоен весенним возбуждением. Это все еще было время поспешных решений, бессмысленной храбрости, видений, внезапной опаляющей жары, сменяющейся холодом. Доказательство любви можно было найти в единственном уцелевшем лепестке ромашки, после того как оборваны все остальные. Дженни подумала о пчеле, которая не кусала, и ангеле, вырезанном из черного камня. Она подумала о том, что в утро ее тринадцатилетия на лужайке стояли двое мальчишек и у них на двоих было только одно сновидение.

В голове у Дженни слегка зашумело. Впервые этот шум появился в утро ее тринадцатого дня рождения. Тогда она была абсолютно уверена, кого ей предназначено любить. Она увидела то, что хотела увидеть, а не то, что было перед глазами. Она даже не остановилась, чтобы оглянуться во второй раз. Терпение — именно этот компонент был неразборчиво написан в рецепте рагу из девяти лягушек, именно его и не хватало Дженни.

— Кто-то его украл? — переспросил брата Мэтт; до него только сейчас дошло, что означает эта кража.

Уилл знал, какого мнения о нем брат. Это было ясно с той ужасной новогодней вечеринки, когда он напился до чертиков, перестал что-либо соображать и подбил клинья к одной из своих студенток. Что ж, у Мэтта было полное право его презирать, но больше всего Уилл опасался разочаровать Дженни. Да, конечно, они окончательно расстались, он это понимал, но после стольких лет, что она на него убила, она заслужила хотя бы элементарной чуткости. Он ожидал, что она придет в ярость, и вполне обоснованно. Это он впустил в дом незнакомого человека, это он думал только о своих потребностях, это он продал безопасность своей дочери за пятьсот долларов, которыми владел всего мгновение. Откупные испарились в его жадных руках, рассеялись как дым, ничего не оставив после себя, кроме пепла.

Уилл посмотрел на Дженни и впервые не стал ничего от нее скрывать. Они так долго прожили вместе, что он был должен ей хотя бы одну-единственную минуту честности.

— Детка, — сказал он, сгибаясь под гнетом бесчисленных проступков. Он стоял под лавровой изгородью в мокрых носках, смотрел на свое отражение в стеклянной раме и казался сам себе утопающим, которому не за что ухватиться, кроме как за последнюю соломинку правды. — Я совершил ошибку.

— Я тебя отлично понимаю, — отозвалась Дженни. — Я тоже ошиблась.

⇐ Предыдущая 18 19 20 21 222324 25 26 27 Следующая ⇒