КНИГА ВТОРАЯ 3 страница

Выйдя на Короткую улицу, состоявшую всего из двух домов – магазина и дома священника, – Марк мельком оглядел магазинчик; на витрине картинки духовного содержания были выставлены вперемежку с рисунками для школьников, прославляющими республику, а развешанные на веревке иллюстрированные журналы почти загораживали дверь. Только он собрался войти, как на пороге появилась г‑жа Александр, высокая, тридцатилетняя, уже увядшая блондинка, с кротким лицом, освещенным слабой улыбкой. За ее юбку держался семилетний Себастьен, которого она обожала, белокурый и приветливый, как мать, очень красивый, голубоглазый, с тонким носом и приятным ртом.

Госпожа Александр была знакома с Марком и первая заговорила о страшном злодеянии, по‑видимому, сильно ее встревожившем.

– Что за ужасное происшествие, господин Фроман! Подумать только, все произошло в двух шагах от нас… Я постоянно видела этого бедного Зефирена, – он бегал в школу мимо нас и столько раз заходил в магазин – то за тетрадью, то купить карандаш… Я потеряла сон, с тех пор как увидела его трупик, – я прибежала туда одной из первых.

Затем она стала говорить с большим сочувствием о Симоне, на которого свалилось такое горе. Она считала его достойным и честным человеком – он с таким вниманием относился к ее маленькому Себастьену, одному из самых прилежных и способных учеников в классе. Она ни за что не поверит, что этот человек способен на такой чудовищный поступок. Пропись, о которой все толкуют, ничего не доказывает, даже если бы в школе обнаружили точно такую же.

– Мы торгуем прописями, господин Фроман, и я даже просмотрела те, которые сейчас имеются в магазине… Правда, я не нашла ни одной с фразой: «Любите друг друга».

Себастьен, внимательно слушавший разговор, поднял голову:

– А я видел, мама, Виктор приносил домой из своей школы пропись, там как раз были написаны эти слова.

– Неужели? Что же ты раньше мне об этом не сказал?

– Ты не спрашивала, вот я и не говорил. Да и Виктор запретил мне об этом рассказывать, потому что им не позволяют уносить домой эти прописи.

– Где же та, которую он принес?

– Не знаю. Виктор, вероятно, спрятал ее где‑нибудь, чтобы ему не попало.

Марк ловил каждое слово, и сердце его билось радостной надеждой. Истина, быть может, вещает устами младенца? Быть может, это первый слабый луч, который понемногу разгорится и засияет ослепительным светом? Он стал задавать Себастьену точные и исчерпывающие вопросы, но в эту минуту подошла г‑жа Эдуар со своим сыном Виктором, – они вернулись от брата Фюльжанса, которого навестили под предлогом переговоров о какой‑то поставке.

Госпожа Эдуар была огромного роста брюнетка с мужественной внешностью, широким квадратным лицом, резкими движениями и громким голосом. По существу, добрая и по‑своему честная, она была неспособна хотя бы на грош обсчитать компаньонку, но подавляла ее своим авторитетом. Главой дома была она, и г‑жа Александр оказывала ей лишь пассивное сопротивление: неделями и даже месяцами противопоставляла она настойчивости невестки свою мягкость и покладистость и в конечном счете частенько добивалась своего. Девятилетний Виктор был, как и его мать, коренастый и плотный, большеголовый, с грубыми чертами лица и темными волосами – полная противоположность своему двоюродному брату Себастьену.

Узнав, в чем дело, г‑жа Эдуар строго посмотрела на сына.

– Как это так? Ты что же, стащил в школе этот листок и принес его домой?

Виктор бросил на Себастьена отчаянный и яростный взгляд.

– Нет, мама, я этого не делал!

– Как это нет, лгунишка, раз твой кузен видел? Он никогда не врет.

Виктор замолчал, кидая негодующие взгляды на двоюродного брата; Себастьену стало не по себе, – он восторгался физической силой Виктора и, когда они играли в войну, всегда оказывался побежденной стороной. Старший затевал эти бешеные игры с сумасшедшей беготней по всему дому, втягивая в них Себастьена, который, несмотря на тихий и кроткий нрав, отдавался им с чувством ужаса и восхищения.

– Вряд ли он стащил пропись, – снисходительно заметила г‑жа Александр. – Вероятно, он случайно захватил ее с собой из школы.

Себастьен, желая заслужить прощение двоюродного брата, которого подвел своей болтовней, быстро подхватил слова матери.

– Конечно, ведь я не говорил, что он ее украл.

Тем временем г‑жа Эдуар успокоилась и больше не требовала ответа от Виктора, замкнувшегося в упрямом молчании. Вероятно, она сообразила, что неосторожно выяснять до конца этот вопрос при постороннем человеке и надо предварительно взвесить возможные серьезные последствия. Она представила себе, что, встав на ту или другую сторону, навлечет на себя недовольство Братьев или светской школы и рискует потерять половину клиентов. Бросив властный взгляд на невестку, она сказала сыну:

– Прекрасно, сударь, ступайте к себе, мы потом разберемся. Подумайте на досуге, и если вы не выложите мне всей правды, пеняйте на себя. – И добавила, повернувшись к Марку: – Мы сообщим вам, что он расскажет, и будьте покойны, сударь, он признается, если не желает отведать порки, которую будет долго помнить.

Как ни хотелось Марку немедленно узнать до конца всю правду и передать ее Симону, чтобы тот мог вздохнуть свободно, он счел неудобным настаивать. Сам он уже больше не сомневался, что по прихоти случая ему удалось напасть на решающий факт, неопровержимое доказательство, и он тотчас направился к своему другу и подробно рассказал ему все, что произошло с ним за день, – как он потерпел неудачу у Бонгаров, Долуаров и Савенов и нежданно‑негаданно сделал находку у г‑жи Мильом. Симон выслушал его спокойно и, против ожидания, не обнаружил особой радости. Вот оно что, оказывается, у Братьев есть такие прописи! Это его не удивляет. Впрочем, зачем ему терзаться, раз он невиновен?

– Очень тебе благодарен, дорогой друг, за все твои хлопоты, – добавил он. – Я понимаю, как важно показание этого мальчика. Но, видишь ли, я никак не могу привыкнуть к мысли, что моя судьба зависит от того, что скажут или чего не скажут, поскольку я решительно ни в чем не виноват. Мне кажется, это ясно как день.

Марк от души рассмеялся. Теперь он полностью разделял уверенность своего друга. Они поговорили еще немного, и Марк уже собрался уходить, как вдруг вспомнил:

– Между прочим, навестил тебя наконец красавчик Морезен?

– Нет еще.

– Это значит, друг мой, что прежде всего он хочет узнать, что думают в городе. Утром я видел его сначала с отцом Крабо, потом с мадемуазель Рузер. Пока я рыскал по городу, он несколько раз попадался мне на глаза – крадучись прошмыгнул на улочку Капуцинов, потом заходил к мэру… Он тоже собирает сведения, чтобы в дальнейшем не оказаться в дураках, упустив случай стать на сторону сильного.

Симон, до сих пор сохранявший спокойствие, жестом выразил тревогу, – так глубоко вкоренился в нем страх перед начальством. Во всей этой истории его больше всего беспокоило, что разразившийся крупный скандал будет стоить ему места и, во всяком случае, бросит на него тень. Он собирался поделиться с другом своими опасениями, но в это время появился Морезен, с видом холодным и озабоченным. Он все же решил пойти на риск.

– Я не мог не забежать к вам, господин Симон, после этого кошмарного дела. Я очень боюсь за школу, за всех вас и за нас самих. Положение очень, очень серьезное. Чрезвычайно серьезное.

Вытянувшись во весь свой коротенький рост, инспектор с суровым видом цедил слова. Он сухо пожал руку Марку, которого, как ему было известно, очень любил его начальник, инспектор учебного округа Ле Баразе. Однако он косо смотрел на него сквозь свое неизменное пенсне, словно приглашая Марка удалиться. И Марку пришлось уйти, хотя ему очень не хотелось покидать друга, – несмотря на мужество, проявленное Симоном с самого начала этой истории, он, видимо, робел перед этим человеком, от которого зависел. Марк вернулся домой с тяжелым чувством от подчеркнутой холодности Морезена, угадывая в нем предателя.

Вечер прошел очень тихо. Ни г‑жа Дюпарк, ни г‑жа Бертеро больше не заговаривали о преступлении; домик вновь заснул мертвым сном, словно отклики разыгравшейся рядом трагедии не проникли в его стены. Марк решил, что будет благоразумней не возвращаться к этой теме, и ни словом не обмолвился о своих треволнениях. Лишь поздно вечером, ложась спать, он сказал жене, что совсем успокоился насчет своего друга Симона. Женевьеву это обрадовало, и они еще долго беседовали, – в другое время они не могли говорить свободно, чувствуя себя чужими в этом доме. Их сон был восхитителен, обнявшись, они словно слились всем существом. Но утром Марк с удивлением и горечью прочел в «Пти Бомонтэ» гнусную статью, направленную против Симона. Он невольно сравнивал ее с появившейся накануне заметкой, написанной в благожелательном тоне, где расточались похвалы учителю; достаточно было одного дня, чтобы все круто изменилось: теперь еврея безжалостно принесли в жертву – его недвусмысленно обвиняли в гнусном преступлении, ложные толкования и догадки подтасовывались с поразительным коварством. Что произошло, чье могущественное влияние оказывало свое действие, откуда исходила эта пропитанная ядом статья, имеющая целью сделать еврея кругом виноватым в глазах общества, невежественного и падкого до лжи? Марк почувствовал, что эта наспех состряпанная запутанная мелодрама, полная неправдоподобных измышлений, достойных детской сказки, будет принята за действительность, станет неоспоримой правдой, от которой люди не захотят отказаться. Прочитав статью до конца, он понял, что где‑то в тени идет глухая работа, со вчерашнего дня таинственные силы усердно плетут паутину, чтобы погубить невинного человека и тем самым спасти неизвестного преступника.

Никаких новых событий пока что не произошло, из прокуратуры больше никто не приезжал, лишь несколько полицейских по‑прежнему дежурили в комнате, где было совершено преступление и лежало тело несчастной жертвы в ожидании похорон. Произведенное накануне вскрытие подтвердило зверский характер изнасилования, установило гнусные подробности. Зефирена задушили – об этом свидетельствовали лиловатые пятна на шее, следы десяти судорожно сдавивших ее пальцев. Похороны были назначены на вторую половину дня, и теперь делались приготовления, которые должны были придать им внушительный и торжественный характер: говорили, что примут участие представители власти, одноклассники Зефирена и школа Братьев в полном составе.

Марком вновь овладели тревожные мысли, и он провел скверное утро. Он решил зайти к Симону вечером, после погребальной церемонии. Днем он ходил по городку; Майбуа, по горло сытый ужасами, словно притаился в ожидании предстоящего зрелища. За завтраком Марка несколько рассеяла болтовня маленькой Луизы, которая в этот день была особенно весела, но вот Пелажи, подававшая десерт – аппетитный пирог со сливами, – поспешила поделиться с присутствующими бурной радостью.

– Слышали, сударыня, пошли арестовать этого подлого еврея… И в добрый час!

Марк заметно побледнел.

– Арестовать Симона? Откуда вы это знаете? – спросил он.

– Да весь город об этом говорит, сударь. Мясник, что живет напротив, побежал смотреть.

Марк бросил салфетку, поднялся и вышел, не притронувшись к пирогу. Г‑жа Дюпарк и ее дочь чуть не задохнулись от возмущения, оскорбленные такой неучтивостью. Даже Женевьева казалась недовольной.

– Он потерял рассудок, – сухо произнесла г‑жа Дюпарк. – Я предупреждала тебя, милая внучка: где нет религии, нет и счастья.

На улице Марк сразу убедился, что творится что‑то необычайное. Торговцы стояли у дверей своих лавок, люди стремглав пробегали мимо, слышались громкие возгласы, все громче раздавались крики и улюлюканье. Он ускорил шаги и, выйдя на Короткую улицу, увидел на пороге писчебумажного магазина дам Мильом с детьми: они с любопытством следили за происходящим.

Марк сразу подумал, что их свидетельство может иметь огромное значение, и решил им заручиться.

– Правда ли, сударыни, что Симона арестовали?

– Правда, господин Фроман, мы только что видели, как прошел комиссар полиции, – ответила г‑жа Александр со своим обычным кротким видом.

– А знаете, – вставила, в свою очередь, г‑жа Эдуар, глядя на него в упор и предупреждая вопрос, который она заранее угадывала, – знаете, Виктор никогда не держал в руках этой пресловутой прописи. Я его расспрашивала и убеждена, что он не врет.

Мальчик поднял лицо с квадратным подбородком, спокойно и дерзко глядя в глаза учителю.

– Еще бы, конечно, я говорю правду.

Марк, пораженный, с замирающим сердцем обратился к г‑же Александр.

– Но ведь ваш сын, сударыня, утверждал, что видел эту пропись в руках двоюродного брата?

Мать Себастьена казалась смущенной и ответила не сразу. Сынишка прильнул к ее юбке, пряча в ней лицо; дрожащей рукой она машинально гладила его по голове, словно хотела оградить своего мальчика от каких‑то бед.

– Разумеется, господин Фроман, он ее видел, вернее, ему показалось, что он видел. Теперь он уже не уверен в этом, боится, что ошибся. Разве можно сказать что‑нибудь определенное!

Марк не захотел вступать в спор с женщинами и обратился непосредственно к мальчику.

– Правда ли, что ты не видел той бумажки? Нет ничего хуже лжи, мой мальчик.

Себастьен молчал, еще глубже зарываясь лицом в юбку матери, потом внезапно заплакал навзрыд. Сомнения не было – г‑жа Эдуар заставила всех подчиниться своей воле; как расчетливый коммерсант, она опасалась потерять половину клиентов, если придется выступить на стороне одной из партий. Добиться чего‑нибудь от нее теперь было невозможно – она сделалась твердой, словно скала. Все же она нашла нужным приоткрыть ему свои соображения.

– Помилуй бог, господин Фроман, разве нашему брату можно быть против или за кого‑нибудь, в интересах торговли мы должны ладить со всеми… Однако приходится признать, что обстоятельства складываются против господина Симона. Посудите сами, на поезд он, по его словам, опоздал, обратный билет будто бы выбросил на станции, возвращался пешком, шел целых шесть километров, и никто его не видел… А потом, знаете, мадемуазель Рузер отчетливо слышала шум без двадцати одиннадцать, хотя он утверждает, что возвратился часом позже. И еще, скажите на милость, как это случилось, что господину Миньо пришлось будить его после восьми часов, когда он каждый день встает так рано!.. Впрочем, ему, быть может, удастся оправдаться – будем надеяться.

Марк жестом остановил ее. Она повторяла слово в слово статью, которую он только что прочел в «Пти Бомонтэ», и это его ужаснуло. Взглянув еще раз на женщин, одна из которых замкнулась в эгоистическом упорстве, а другая трепетала от охватившей ее душевной тревоги, он содрогнулся перед лицом этой грубой лжи, чреватой серьезными осложнениями. Простившись с ними, он побежал к Симону.

У двери дома, охраняемой двумя полицейскими, стояла закрытая карета. Несмотря на строгий приказ никого не пропускать, Марку удалось войти. Симон, под надзором двух полицейских, ожидал в большом классе, пока комиссар полиции, явившийся с ордером на арест, подписанным судебным следователем Дэ, производил тщательный обыск во всем доме, несомненно, разыскивая пресловутую пропись. Обыск ничего не дал, и Марк позволил себе спросить одного из полицейских, был ли произведен такой же обыск у Братьев католической школы. Тот оторопело посмотрел на Марка: обыск у Братьев, с какой стати? Впрочем, Марк уже сообразил, до чего наивен его вопрос: делать обыск у Братьев было совершенно бесполезно, – безусловно, они уже давно сожгли и уничтожили всякие улики. Марк с трудом сдерживал себя, чтобы не выказать возмущение, он был в отчаянии, что не в силах установить истину. Пришлось прождать в передней целый час, пока комиссар не закончил обыск. Марку удалось мельком увидеть Симона в момент, когда его уводили двое полицейских. Тут же находились г‑жа Симон и дети. Она бросилась, рыдая, на шею мужа, а комиссар, скрывавший под грубоватой внешностью доброе сердце, умышленно отвернулся, делая последние распоряжения. Произошла душераздирающая сцена.

Симон, смертельно бледный, убитый внезапным крушением своей карьеры, старался держаться спокойно.

– Не огорчайся, моя любимая. Это всего‑навсего ошибка, чудовищная ошибка. Как только меня допросят, – безусловно, все выяснится, и я обязательно вернусь к тебе.

Но она рыдала все безутешнее и, обливаясь слезами, в смятении схватила на руки бедных малюток, Жозефа и Сарру, чтобы он поцеловал их на прощание.

– Ах, милые мои детки!.. Люби и береги их, пока я не вернусь… Умоляю тебя, не плачь, а то я потеряю последнее мужество.

Он осторожно отстранил от себя жену и тут заметил Марка. На лице его отразилась живейшая радость. Он горячо пожал протянутую ему руку.

– Спасибо, друг мой! Немедленно предупреди моего брата Давида и скажи ему, что я невиновен. Он перевернет весь мир, но разыщет преступника, ему я вручаю мою честь и честь моих детей.

– Будь спокоен, – кратко ответил Марк, задыхавшийся от волнения, – я ему помогу.

Тут вернулся комиссар и прервал их разговор; полицейские повели Симона; обезумевшую г‑жу Симон пришлось увести под руки из комнаты. Вслед за тем разыгралась чудовищная сцена. Чтобы избежать нежелательного совпадения событий, арест Симона был назначен на час дня, а похороны Зефирена на три. Однако обыск сильно затянулся, и в момент, когда Симона вывели из дома, площадь уже заполнила порядочная толпа болтливых зевак; в порыве жалости они сбежались поглазеть на похоронную процессию. Все эти люди, набравшиеся басен «Пти Бомонтэ», взбудораженные отвратительным преступлением, разразились криками, едва на верхней ступени крыльца показался учитель – гнусный еврей, пожиратель младенцев, которому нужна была для его колдовских дел кровь невинного ребенка, вдобавок освященная причастием. Такова была принятая всеми на веру легенда, которая переходила из уст в уста, приводя в ярость темную, озлобленную толпу.

– Смерть, смерть убийце, святотатцу!.. Смерть жиду, смерть!

У помертвевшего, белого как мел Симона вырвался крик – два слова, которые он с тех пор повторял беспрестанно; то был голос его совести.

– Я невиновен, я невиновен!

В ответ раздался бешеный вой, толпа с криками ринулась к несчастному, готовая растерзать его.

– Смерть, смерть жиду!

Полицейские поспешно втолкнули Симона в карету, кучер с места погнал лошадь вскачь, а Симон без устали громко восклицал, перекрывая крики толпы:

– Я невиновен, я невиновен, я невиновен!

Люди бросились за каретой и провожали ее вдоль Главной улицы злобным ревом. Марк остался на месте, до глубины души потрясенный всем виденным; он вспоминал негодующий ропот, взрывы гнева, угрозы, которые лишь два дня назад та же толпа бросала Братьям при раздаче наград в школе. Двух дней оказалось достаточно, чтобы произвести переворот в общественном мнении, и Марк ужаснулся при мысли, с какой дьявольской ловкостью действовала таинственная рука, сумевшая мгновенно укрыть подлинного преступника за непроницаемой завесой. Надежды его рухнули, он понимал, что истину удалось глубоко спрятать, сковать, что ее собираются навеки похоронить. Им овладело жестокое отчаяние.

Тем временем выстраивалась траурная процессия. Марк увидел мадемуазель Рузер, которую окружали ее ученицы; глядя, как распинают Симона, она не проявляла ни малейшего сочувствия, как всегда сохраняя елейное выражение. Миньо, также находившийся тут с учениками, не подошел пожать руку своему начальнику, и по его угрюмому, смущенному лицу было видно, что в душе его сострадание борется с эгоистическим страхом. Наконец процессия тронулась, направляясь к церкви св. Мартена. Церемония была организована с необычайной помпой, тут угадывались те же многоопытные руки, было сделано все, чтобы разжалобить людей, возбудить в них сострадание и жажду мести. Вокруг маленького гроба стояли одноклассники Зефирена, которые два дня назад вместе с ним впервые причащались. Траурное шествие возглавлял мэр Дарра в сопровождении официальных лиц. За ними шли в полном составе ученики школы Братьев во главе с братом Фюльжансом и его тремя помощниками – братьями Изидором, Лазарусом и Горжиа. Все обратили внимание на озабоченность брата Фюльжанса: он беспрерывно суетился, всем распоряжался, давал указания даже ученицам мадемуазель Рузер, словно и они находились в его ведении. Кроме того, тут были капуцины с их настоятелем отцом Теодозом, иезуиты из коллежа в Вальмари со своим ректором отцом Крабо, понаехавшие отовсюду священники, – такое стечение облачений и сутан, что, казалось, церковь мобилизовала все свои силы, чтобы обеспечить себе победу и заявить права на крохотное окровавленное и оскверненное тело, окруженное такой пышностью. Повсюду в толпе слышались рыдания, взлетали разъяренные крики:

– Смерть жидам! Смерть жидам!

Небольшая подробность окончательно открыла глаза Марку, чье сердце было переполнено горечью. Он заметил в толпе инспектора народных училищ Морезена, вторично приехавшего из Бомона, конечно, для того, чтобы определить свою линию поведения. От Марка не ускользнули еле заметный кивок и улыбка, которыми обменялись инспектор и проходивший мимо отец Крабо, как люди вполне спевшиеся и одобряющие друг друга. Чудовищная ложь, состряпанная в тени за два последних дня, стала ему очевидной, пока колокола св. Мартена трезвонили по маленьком усопшем, чья трагическая смерть была кое‑кому на руку.

Тут на плечо Марка опустилась тяжелая рука, и он услышал злобный, насмешливый голос:

– Каково? Каково, мой благородный и наивный коллега, что я вам предсказывал? Вот и обвинили поганого жида в том, что он изнасиловал и задушил своего племянника, и пока он катит по дороге в бомонскую тюрьму, святые братья справляют победу!

То был преподаватель Феру, протестующий бедняк, как никогда растерзанный и растрепанный; его большой рот кривился насмешкой.

– Как их обвинишь, когда маленький покойник целиком принадлежит им и господу богу? Еще бы! Кто осмелится заподозрить этих попов, когда весь город теперь видит, как пышно они его хоронят! Смешнее всего жужжание этой нелепой мухи, этого набитого дурака брата Фюльжанса, который путается у всех под ногами. Он лезет из кожи вон! А заметили вы отца Крабо? За его тонкой улыбкой скрывается махровая глупость, хоть он и слывет великим хитрецом! Но помяните мое слово, – самый ловкий, пожалуй, единственный ловкач из всех – это отец Филибен, хоть он и прикидывается простачком. Обыщите все кругом, будьте спокойны, его вы здесь не найдете. Он прячется в тени и, поверьте, не теряет времени… Не знаю, кто совершил преступление, конечно, ни один из этих, но уж наверняка кто‑нибудь из их шайки, этого не скроешь, и они скорее перевернут все вверх дном, чем его выдадут!

Марк, совершенно убитый, молча покачал головой, и Феру продолжал:

– Понимаете, какой представился замечательный случай нанести удар светской школе! Учитель коммунальной школы оказался педерастом и убийцей! Да этим тараном нанесут такой удар нашему брату, всем нам – безбожникам и отщепенцам, что будь здоров!.. Смерть предателям и врагам отечества! Смерть жидам!

С этими словами Феру исчез в толпе, размахивая длинными руками. Он не раз говорил с горькой иронией, что ему, в конце концов, наплевать – сожгут ли его на костре, облачив в пропитанную серой рубаху, или он подохнет с голода в своей жалкой школе в Морё.

За обедом в холодной столовой, в доме на площади Капуцинов, где собралась вся семья, никто не произнес ни слова. Вечером, когда Марк и Женевьева легли в постель, она, видя отчаяние мужа, нежно его обняла и, прижавшись к нему, залилась слезами. Это его глубоко тронуло, так как днем ему показалось, что между ними наметилось легкое отчуждение. Он привлек к себе жену, и они долго молча плакали.

Наконец она неуверенно проговорила:

– Знаешь ли, друг мой, мне кажется, нам лучше не оставаться дольше у бабушки. Уедем завтра.

– Так мы ей уже надоели? – удивленно спросил он. – Тебе поручили намекнуть мне об этом?

– Да нет, нет!.. Напротив, мама будет очень огорчена. Нам придется придумать предлог, устроить так, чтобы нас вызвали телеграммой.

– Ну, тогда я не вижу, почему бы нам не остаться здесь, как всегда, на весь месяц? Конечно, кое‑какие трения неизбежны, но я ни на что не жалуюсь.

Женевьева не нашла, что ответить; она не решилась поведать мужу о глухой тревоге, вызванной чувством отчуждения, которое она испытывала к нему весь вечер, заразившись благочестивой неприязнью бабушки. Ей казалось, что к ней возвращаются прежние девические мысли и настроения, несовместимые с ее нынешней жизнью супруги Марка и матери его ребенка. Но то были лишь смутные предчувствия, и ласки мужа скоро развеяли ее грусть и сомнения. В кроватке, стоявшей возле их постели, мирно посапывала маленькая Луиза.

– Ты прав, давай останемся, и делай то, что ты считаешь своим долгом. Мы так любим друг друга, что будем всегда счастливы.

III

С тех пор в домике г‑жи Дюпарк, как бы по взаимному уговору, перестали упоминать о деле Симона. Избегали малейшего намека, который мог бы вызвать тягостные ссоры. За столом преспокойно говорили о погоде, словно находились за тысячу лье от Майбуа, где страсти бушевали все сильнее, где не только старые друзья, но даже родные крепко ссорились между собой, и дело доходило до угроз и даже драк. Марк, молчавший с равнодушным видом в доме г‑жи Дюпарк, был за его стенами одним из самых горячих и мужественных поборников истины и справедливости.

В день ареста Симона он убедил его жену переехать с детьми к ее родителям Леманам, мелким портным, занимавшим тесный и темный дом на улице Тру. Начались летние каникулы, школа была заперта, и младший преподаватель Миньо приглядывал за зданием; страстный рыболов, он никуда не уезжал и ежедневно по утрам отправлялся удить рыбу на соседнюю речку Верпиль. На этот раз и мадемуазель Рузер отказалась от ежегодной поездки к жившей в дальнем городе тетушке, так как хотела, чтобы ее показания, которые приобретали большое значение, фигурировали в деле. Г‑жа Симон переехала с детьми на улицу Тру, оставив на старой квартире всю обстановку; чтобы не подумали, что она навсегда убегает из дому, косвенно подтверждая преступление, она захватила с собой лишь один чемодан, словно собиралась погостить у родителей всего несколько недель.

С тех пор не проходило дня, чтобы Марк не навестил Леманов. Улица Тру, примыкавшая к улице Плезир, была одной из самых убогих в бедном квартале города; в нижнем этаже дома Леманов находилась темная лавка с примыкавшей к ней еще более темной комнатой, скудно освещенная крутая лестница вела в верхний этаж, где было три комнатки, да еще под крышей имелась чердачная каморка, единственная в доме, куда иногда заглядывал луч солнца. Комната за лавкой, со стенами, позеленевшими от сырости, служила одновременно кухней и столовой. Рашель поселилась в своей мрачной девичьей комнатке, старики же теснились в одной комнате, уступив третью детям, в распоряжении которых, к счастью, был еще просторный чердак, служивший им залом для игр. Для Марка было загадкой, как могла вырасти в этой клоаке, у бедняков, придавленных лишениями и вековым гнетом, такая изумительная красавица, как Рашель. Пятидесятипятилетний папаша Леман был типичным евреем: маленького роста, невзрачный, с крупным носом, подслеповатыми глазами и густой седой бородою. Профессия изуродовала его тело – одно плечо было выше другого, что придавало ему особенно приниженный вид, словно он вечно робел и смущался. Его жена, также с утра до вечера гнувшая спину над шитьем, как бы укрывалась в его тени, еще более придавленная и незаметная. Супруги жили скудно, едва сводя концы с концами; они работали иглой, не покладая рук, и дорожили с трудом приобретенной клиентурой, среди зажиточных евреев и христиан, гнавшихся за дешевизной. Золото Франции, которым, по утверждению антисемитов, набивали себе карманы евреи, уж конечно, копилось не здесь, и больно было глядеть на этих стариков, вконец изношенных и нищих, живущих в вечном страхе, что у них могут отнять хлеб, заработанный с таким трудом.

У Леманов Марк познакомился с братом Симона Давидом. Тот примчался в день ареста, вызванный телеграммой. Старше Симона на три года, он был выше ростом и более крепкого сложения; его полное, твердо очерченное лицо и ясный взгляд так и дышали энергией. После смерти отца, мелкого часовщика в Бомоне, разоренного тяжбой, Симон поступил в Нормальную школу, а Давид завербовался в армию и прослужил там двенадцать лет. Уже в чине лейтенанта, накануне производства в капитаны, Давид был вынужден, после бесчисленных трений и горьких испытаний, подать в отставку, не в силах дольше терпеть оскорбления, какие наносили ему сослуживцы и начальники, глумясь над евреем. Пять лет назад, когда Симон собрался жениться на красавице Рашели Леман, воспылав к ней страстью, Давид, оставшийся холостяком, затеял, со свойственной ему энергией и инициативой, дело, которым до него никто не занимался, – разработку неиспользованных песчаных и гравийных карьеров. Они находились на земле Дезирад, имения, принадлежавшего миллионеру‑банкиру барону Натану; тот согласился сдать карьеры за умеренную арендную плату на тридцать лет своему единоверцу, чья деятельная натура и ясный практический ум ему понравились. Таким образом, Давид стал богатеть и за три года заработал около сотни тысяч франков на созданном им крупном предприятии, которому посвящал все свое время.

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒