КНИГА ВТОРАЯ 1 страница

Марк провел бессонную ночь. Ему не давало покоя все происшедшее накануне, его разум стремился разгадать зловещую тайну чудовищного преступления… И пока Женевьева, его обожаемая супруга, мирно почивала возле него, а с кроватки рядом доносилось равномерное дыхание маленькой Луизы, он заново перебирал в уме все подробности, оценивал факты, пытаясь осветить потемки лучом истины.

Марк был человек просвещенный и мыслил строго логически. Его положительный, не переносящий неясности ум требовал, чтобы все было основано на достоверности. Вот почему он всегда так страстно доискивался истины. Он не знал ни покоя, ни радости до тех нор, пока не обретал твердой, окончательной уверенности. Он не отличался ученостью, но то, что знал, знал твердо, не сомневаясь, что владеет истиной, истиной незыблемой, добытой экспериментальным путем. Лишь перестав сомневаться, он вновь становился веселым, здоровым, его страсть к постижению истины была так же сильна, как и страсть делиться ею с другими, внедрять ее в человеческие умы и сердца. Тут‑то и проявлялась его чудесная одаренность: он умел все упростить, систематизировать и озарить ярким светом. Его спокойная убежденность покоряла, туманные понятия прояснялись, становились легко постижимыми и простыми. Он ухитрялся пробудить интерес к самой сухой материи, вдохнуть в нее жизнь и душу. Грамматика и арифметика делались в его изложении занимательнее сказок. Он был прирожденный педагог.

Этот дар он обнаружил в себе семнадцатилетним юношей, когда, получив степень бакалавра, приехал в Бомон заканчивать у Папон‑Лароша ученичество по специальности чертежника‑литографа. Как‑то раз ему поручили составить школьные таблицы; ему удалось их упростить, сделать предельно наглядными и ясными, и тогда он понял, что его призвание, его счастье состоит в просвещении простых люден. У Папон‑Лароша он познакомился с Сальваном, ставшим впоследствии директором Нормальной школы; Сальвана поразил талант Марка, и он одобрил его решимость посвятить себя целиком своему призванию – стать скромным преподавателем начальной школы, каким он оставался и поныне; Марк твердо верил в благотворность своей благородной миссии и был доволен, что выполняет ее в безвестной деревушке. Смысл его жизни заключался в любви к непросвещенным, коснеющим в невежестве существам. Он выполнял свое скромное назначение, и его стремление к истине все усиливалось, становясь властной потребностью. Страсть к истине определяла его самочувствие, самое его существование, потому что он мог жить нормально, только будучи в ладу с ней. Как только ему начинало казаться, что истина от него ускользает, Марк приходил в отчаянье, его охватывала тревога, и он мучительно хотел немедленно завладеть ею, целиком ею располагать, чтобы тут же преподать другим; иначе жизнь становилась невыносимой, – до того он страдал духовно и даже физически.

Он переживал настоящую пытку, лежа без сна возле уснувшей жены. Он мучился оттого, что не мог постичь и понять, он блуждал в жутком мраке неизвестности, скрывавшем все обстоятельства изнасилования и убийства несчастного ребенка. Марка волновал не только самый факт гнусного злодейства, но и ощущение, что за ним таятся смутные и грозные глубины, какая‑то мрачная бездна. Ему не избавиться от страданий, пока он не узнает, в чем дело; но доведется ли ему вообще когда‑нибудь узнать, проникнуть в эти потемки, которые словно сгущались по мере того, как он стремился их рассеять? Им овладели сомнения и страхи, он с нетерпением ждал, когда наступит день и он сможет приступить к расследованию. Вдруг его жена тихонько рассмеялась во сне – ей, несомненно, снились радость и ласки; ему тотчас вспомнилась грозная бабушка и ее требование, чтобы он не занимался этим грязным делом. Марку тут же представилась вся неизбежность конфликта с семьей жены, и это еще усилило его тревогу и колебания. До сих пор у него не было серьезных недоразумений с набожной семьей Женевьевы, которую он сделал матерью и женой, подругой жизни, – он, человек неверующий, не соблюдающий никаких религиозных обрядов, свободный от церковных пут. Он не был настолько терпим, чтобы сопровождать жену к мессе, как это делал отец Женевьевы, вольнодумец Бертеро, однако он допустил, чтобы крестили его дочурку Луизу, потому что не интересовался вопросами религии и стремился жить в мире с семьей жены. Впрочем, из любви к нему она с первых же дней супружества перестала посещать церковь, и между ними не могло возникнуть никаких трений. Все же он порой замечал, как в ней пробуждаются навыки, привитые с детства католическим воспитанием, преклонение перед авторитетом, идеи, с которыми он был в корне не согласен, суеверия, стремление положиться на волю жестокого и себялюбивого бога; все это внушало ему беспокойство. Но то были лишь мимолетные веяния, и он считал, что их могучая любовь победит все разногласия. На минуту почувствовав себя чужими, людьми, принадлежащими к различным мирам, они в следующий миг сливались в тесном объятии. Женевьева была одной из лучших учениц у сестер визитандинок, окончила их школу с отличием и сперва подумывала о том, чтобы самой сделаться преподавательницей. Но устроиться в Жонвиле, где школой девочек руководила без всякой помощницы милейшая мадемуазель Мазлин, ей не удалось, а расставаться с мужем она, естественно, не захотела; потом на нее свалились домашние заботы, родилась девочка, и Женевьева все откладывала свое намерение стать учительницей, как ей думалось, на время, но, очевидно, навсегда. Не обрела ли она и без того полного счастья, идеального взаимного согласия, которому не страшны никакие житейские бури? Если добрейший Сальван, преданный друг Бертеро, и колебался, прежде чем выдать замуж дочь своего незабвенного друга, примерную ученицу монашек, которую мать и бабушка начинили набожностью, за этого вольнодумца, не верившего ни в бога, ни в черта, сторонника упразднения церкви, если он на минуту и захотел, во имя счастливого будущего молодых людей, воспрепятствовать овладевшему ими неодолимому чувству, то теперь, видя установившееся между ними, после трех лет супружества, нежное согласие, он уже более не тревожился за их счастье. В эту ночь, пока жена спала и ей снились легкие, радостные сны, мужа впервые охватила тревога; ведь это был вопрос совести, и он предвидел, что вступит в конфликт с бабушкой и матерью Женевьевы, предвидел и все неприятности, какие будут грозить ему и его семье, если только он поддастся властному желанию добиться истины.

Марк в конце концов крепко заснул и хорошо выспался; пробудившись утром при ярком, веселом свете дня, он даже удивился, что мучился наяву такими кошмарами. Ему, несомненно, не давали уснуть неотвязные мысли о чудовищном преступлении. Женевьева первая об этом заговорила.

– Бедный Симон, – сказала она взволнованно, с искренним сочувствием, – он сейчас в большом горе. – Ты не должен его оставлять, я думаю, тебе следовало бы навестить его сегодня же утром и предложить свою помощь.

Марк с чувством обнял жену, обрадованный ее мужеством и добротой.

– Как бы бабушка не рассердилась, тогда жизнь здесь станет невыносимой.

Женевьева беззаботно усмехнулась, слегка пожав плечами.

– Ах, бабушка не в ладах даже с ангелами. Разве ей когда‑нибудь угодишь!

Это развеселило обоих; тут проснулась Луиза, они поиграли с ней и провели у ее кроватки несколько восхитительных минут.

Марк решил выйти из дома и возобновить свое расследование сразу же после первого завтрака. Одеваясь, он спокойно и здраво все обдумывал. Ему был хорошо известен Майбуа, городок с двумя тысячами жителей; там было множество мелких буржуа и лавочников и восемьсот рабочих трудились в мастерских четырех или пяти крупных предпринимателей, процветающих благодаря близости Бомона. Население раскололось на два почти одинаковых лагеря, которые боролись между собой, и муниципальный совет довольно точно отражал это положение: он также состоял из двух постоянно враждующих групп – реакционеров и клерикалов, с одной стороны, и республиканцев и сторонников прогресса – с другой. В совете насчитывалось два или три социалиста, но, захлестнутые общим потоком, они не оказывали никакого влияния на дела. И все же мэр, подрядчик‑строитель Дарра, был ярым республиканцем и даже высказывал антиклерикальные идеи; он был обязан своим избранием именно равновесию между партиями, установившемуся в совете. Он прошел большинством в два голоса, – избиратели все же предпочли его, человека деятельного, богатого, имеющего в своем распоряжении около сотни рабочих, мелкому рантье Фили, который удалился от дел с десятью или двенадцатью тысячами франков ренты; у того прежде было предприятие по выделке брезентов, теперь он жил замкнуто и скупо, был воинствующим клерикалом и ратовал за строгое выполнение религиозных обрядов. Такое положение обязывало Дарра соблюдать крайнюю осторожность, поскольку он чувствовал, что зависит от перемещения нескольких голосов. Ах, будь у него крепкое республиканское большинство, как решительно стал бы он действовать во имя свободы, истины и справедливости, вместо того чтобы разводить самую что ни на есть оппортунистическую дипломатию!

Марку было известно также, что разделение Майбуа на два противоположных лагеря осложнялось растущим влиянием клерикальной партии, которая грозила подчинить себе всю округу. Небольшая община капуцинов, обосновавшаяся в помещении монастыря, часть которого она уступила Братьям, руководителям христианских школ, вот уже десять лет как учредила там культ святого Антония Падуанского, который все более и более распространялся и приносил ей неслыханные барыши. В то время как Братья успешно обделывали свои дела под сенью той же часовни и школа их процветала и пополнялась все увеличивающимся притоком учеников, – капуцины эксплуатировали святого, как эксплуатируют винокуренный завод, извлекая из него всю мыслимую отраву. Святой восседал на золотом престоле, утопая в цветах, залитый сиянием свечей; повсюду виднелись кружки для пожертвований, в ризнице было учреждено постоянное коммерческое бюро, возле которого с утра до вечера стояла очередь клиентов. Святой не только обнаруживал пропавшие вещи, он расширил свою деятельность и за несколько франков помогал выдержать экзамен самым отъявленным лодырям, делал прибыльными вовсе сомнительные аферы и даже избавлял от военной службы богатеньких сынков из патриотических семей, не говоря уже о множестве других достоверных чудес: он излечивал больных и калек, мог надежно защитить от болезни и разорения и даже как‑то воскресил девушку, пролежавшую двое суток мертвой. Естественно, с каждым чудом усиливался приток денег, клиентура святого увеличивалась, и его влиянию поддался не только реакционный Майбуа лавочников и буржуа, но и Майбуа республиканский, – рабочие постепенно подпадали под действие дурмана. Правда, против опасности грубых суеверий каждое воскресенье энергично выступал в своих проповедях кюре приходской церкви св. Мартена аббат Кандьё, но его не слушали. Этот искренне верующий образованный человек сокрушался, видя, какой страшный вред причиняли религии алчные эксплуататоры – капуцины. Прежде всего капуцины разоряли его: все приношения и пожертвования поступали отныне в часовню, минуя приход, и его собственные доходы иссякли. Он испытывал и более высокую скорбь – скорбь просвещенного священника, не желавшего слепо преклоняться перед Римом и еще верившего в возможность учреждения во Франции церкви независимой и либеральной, идущей в ногу с великим современным демократическим движением. И он вступал в борьбу с торгующими в храме, вторично распинавшими Христа; говорили, что бомонский епископ, монсеньер Бержеро, разделял его взгляды; несмотря на это, капуцины восторжествовали, покорили Майбуа и превратили его при помощи чудес в место паломничества.

Марку было также известно, что если на сторону кюре Кандьё стал монсеньер Бержеро, то капуцинов и Братьев поддерживал всемогущий отец Крабо, ректор небезызвестного коллежа в Вальмари. Именно поэтому заведующий учебной частью коллежа, отец Филибен, председательствовал на раздаче наград, публично выказывая глубокое уважение Братьям и высокое покровительство их деятельности. В деле были замешаны иезуиты, – так говорили злые языки. Преподаватель Симон, еврей, таким образом был втянут в эти сложные распри, попал в водоворот разыгравшихся религиозных страстей, и как раз в опасный переломный момент, когда победу должен был одержать наиболее дерзкий. В сердцах царило смущение, достаточно было искры, чтобы воспламенить и покорить души. Тем не менее светская школа еще не потеряла ни одного ученика и по количеству учеников и их успехам служила противовесом католической школе Братьев; этой относительной победой она была обязана осторожности и такту Симона, который лавировал, стараясь никого не задеть, и пользовался при этом открытой поддержкой Дарра и тайным содействием аббата Кандьё. Именно здесь, на поприще народного образования, где соперничали две школы и шла подлинная война, рано или поздно должна была произойти беспощадная, решительная схватка, потому что школы не могли ужиться бок о бок, одна из них неминуемо должна была пожрать другую. Церковь перестанет существовать в тот день, когда упустит из своих рук школы, которыми пользуется, чтобы держать в повиновении темные массы.

Во время первого завтрака, за которым в тесной и мрачной столовой собралась вся семья, Марк сидел в глубоком раздумье; он чувствовал, как растет его тревога. Г‑жа Дюпарк ровным голосом рассказывала, что Полидор обязан получением наград благочестивой мудрости Пелажи, своевременно пожертвовавшей святому Антонию Падуанскому один франк. Г‑жа Бертеро утвердительно кивала головой, словно была убеждена в истине ее слов. Женевьева, как будто заинтересованная этими россказнями, не позволила себе улыбнуться. Бабушка приводила еще множество диковинных случаев, повествовала о том, как взнос то двух, то трех франков в кассу агентства капуцинов спас – тут состояние, там жизнь. Становилось понятным, откуда текла эта полноводная золотая река, образовавшаяся из мелких сумм, – то был своего рода налог, взимаемый со страданий и невежества народа.

Принесли утренний выпуск «Пти Бомонтэ», и Марка обрадовала помещенная, вслед за длинной статьей о преступлении в Майбуа, чрезвычайно благоприятная заметка о Симоне. Там говорилось, что всеми уважаемый педагог получал отовсюду трогательные выражения сочувствия по поводу постигшего его великого горя. Вероятно, какой‑нибудь корреспондент написал этот отчет по горячим следам, когда бурно закончилась раздача наград, которая, по‑видимому, определила дальнейшее развитие событий. Нельзя было не заметить резкого поворота общественного мнения против Братьев, вновь всплыли слухи об их уже позабытых грязных делах – это ухудшало их положение и грозило вылиться в чудовищный скандал, способный погубить партию католиков и реакционеров.

Однако у Пелажи, убиравшей со стола, был до того веселый и торжествующий вид, что это поразило Марка. Он задержался в столовой и заставил ее разговориться.

– Хорошие новости, сударь! Нынче утром, покамест я ходила по лавкам, чего я только не наслушалась! Да я и вчера отлично знала, что эти анархисты, что оскорбляли наших Братьев, сущие лгуны!

И Пелажи выложила все, что болтали в лавках, все уличные сплетни и пересуды, подобранные ею у порогов домов. За ночь у горожан, подавленных ужасным событием, совершившимся накануне в столь загадочной и жуткой обстановке, родилось множество самых нелепых предположений. Казалось, за ночные часы выросли какие‑то чудовищные сорняки. На первых порах то были смутные догадки, мнимые свидетельства, пока что лишь легкие, едва ощутимые веяния. Постепенно случайно высказанные предположения становились все весомее, шаткие совпадения быстро превращались в неопровержимые доказательства. Следует отметить, что вся эта подпольная работа шла на пользу Братьев и была направлена против Симона; происходил незаметный, но устойчивый поворот, осуществленный неизвестно кем, но с каждым часом все более ощутимый; всюду сеялись сомнения и смута.

– Уверяю вас, сударь, этот школьный учитель не любил своего племянника, это уж точно. Он скверно с ним обращался, люди видели и не станут молчать… Да и досадно ему было: еще бы, мальчик не ходил в его школу. Оказывается, когда мальчик в первый раз причащался, Симон выходил из себя, грозил ему кулаком, богохульствовал… И, по правде сказать, удивительнее всего то, что убили этого ангелочка чуть ли не сразу после принятия святых даров, когда, можно сказать, в нем еще святой дух обитал.

Слова Пелажи поразили Марка. Он слушал ее с замиранием сердца.

– Что вы хотите этим сказать? Уж не обвиняют ли Симона в убийстве племянника?

– А что вы думаете? Есть и такие, что не стесняются об этом говорить… Мне тоже кажется подозрительным, как это человек отправляется повеселиться в Бомон, опаздывает на десятичасовой поезд и возвращается пешком?! Он будто бы вернулся без двадцати двенадцать. Но ведь никто его не видел, он вполне мог вернуться поездом, часом раньше, как раз когда совершено преступление. Чего проще? Ему только и оставалось задуть свечу и распахнуть настежь окно, чтобы подумали, будто преступник явился с улицы, снаружи… Учительница, мадемуазель Рузер, без четверти одиннадцать явственно слышала шаги в школе, стоны и крики, хлопанье дверьми.

– Что вы ссылаетесь на мадемуазель Рузер! – воскликнул Марк. – Она ни слова об этом не говорила в своем первом показании. Я сам был при этом.

– Прошу прощения, сударь. Давеча, в мясной лавке, мадемуазель Рузер сама рассказывала об этом каждому встречному и поперечному, я своими ушами слышала.

Ошеломленный Марк не нашел, что сказать.

– Да и помощник его, господин Миньо, очень удивляется, почему это учитель так крепко спал утром; чудно, право, в доме убийство, а человек спит себе, приходится его будить! Не говоря о том, что его, оказывается, ничуть все это не огорчило, а как взглянул он на труп, задрожал как осиновый лист.

Марк хотел ее прервать. Но Пелажи упрямо и со злобой продолжала:

– Да чего тут гадать, раз во рту у ребенка нашли пропись из школы Симона! Подумайте сами, у кого, кроме учителя, она могла находиться в кармане! Говорят даже, на листке стоит его подпись. В овощной лавке одна женщина уверяла, что полиция нашла у него в шкафу целую стопку таких листков.

Тут Марк стал объяснять ей, как было дело, рассказал о неразборчивой подписи, о том, как Симон клялся, что никогда в жизни не держал в руках этого листка, хотя такие прописи общеупотребительны и их можно обнаружить в любой школе. Однако Пелажи твердила, что при утреннем обыске нашли неопровержимые улики; Марк не на шутку встревожился и, чувствуя тщету любых доводов при подобном помрачении умов, перестал возражать.

– Видите ли, сударь, когда имеешь дело с евреем, можно всего ожидать. Мне только что говорил молочник: это люди безродные, у них нет отечества, они знаются с нечистой силой, готовы грабить и убивать ни за что ни про что, лишь бы напакостить… Что бы вы ни толковали, вы не помешаете людям думать, что этому еврею понадобилась жизнь ребенка для ихних сатанинских дел, вот он исподтишка и караулил, когда его племянник примет святое причастие, чтобы его осквернить и задушить, покуда тот был еще чист, как голубок.

Снова поднималось извечное обвинение в ритуальных убийствах, неизменно встающее из глубины веков, всякий раз как разражается бедствие, – и тогда темная толпа громит евреев – отравителей колодцев и палачей маленьких детей.

Женевьева, видя, как волнуется муж, дважды хотела вмешаться и поддержать его. Однако она промолчала, не желая раздражать бабушку, которая с удовольствием слушала сплетни прислуги и одобрительно кивала головой. Г‑жа Дюпарк торжествовала: муж внучки побежден; она не стала его добивать и обратилась к г‑же Бертеро, по‑прежнему хранившей молчание:

– Повторяется то же, что было давно, когда возле паперти церкви святого Максенция нашли мертвого ребенка; тогда вместо евреев едва не осудили служившую у них женщину, но кто же, кроме еврея, мог совершить убийство? Имея дело с ними, всегда рискуешь навлечь на себя кару господню.

Марк предпочел не отвечать и тотчас же вышел. Однако он был крайне растерян, в его душу начало закрадываться сомнение: не был ли Симон действительно виновен? Это подозрение овладело им, как злокачественная лихорадка, подхваченная в зараженном месте; необходимо было поразмыслить, восстановить душевное равновесие, прежде чем идти к Симону. Он долго бродил, уходя все дальше по пустынной дороге в Вальмари, переживая вновь все происшедшее накануне, обдумывая факты, перебирая людей. Нет, ни в коем случае! Здраво рассуждая, нельзя было подозревать Симона. В его пользу имелись неопровержимые доводы. Во‑первых, ничто не могло побудить его совершить гнусное преступление, – это представлялось абсурдным, невозможным. Симон был здоров и нравственно и телесно, не страдал никакими физиологическими пороками, его ровный, веселый характер говорил о нормальном удовлетворении всех потребностей организма. Он был женат на женщине ослепительной красоты, которую обожал, с которой жил в нежном согласии, благодарный за подаренных ему ею чудесных детей, ставших живым воплощением их счастья, их святыней. Можно ли было хоть на минуту предположить, чтобы такой человек внезапно поддался мерзкому соблазну, перед тем как лечь рядом с ожидавшей его любимой женой, возле кроваток своих детей? Как прост и искренен в своем поведении этот окруженный врагами человек, героически преданный своему делу, никогда не жаловавшийся на бедность. Рассказ Симона о том, как он провел вечер, был правдив и ясен, его жена подтвердила, что он вернулся именно в указанное им время, ни один из приведенных им фактов не вызывал сомнения, хотя и оставались невыясненными весьма загадочные обстоятельства, например, листок прописи, скомканный вместе с номером газеты «Пти Бомонтэ», – всемогущий разум подсказывал, что преступника следует искать не здесь: характер Симона, вся его жизнь, занимаемая им должность исключали всякие подозрения. Уверенность Марка, основанная на очевидных фактах и логических выводах, все крепла, становилась неоспоримой. Теперь он был убежден в своей правоте и наметил для себя отправные точки, к которым впоследствии приведет все остальное: он рассеет все заблуждения, все вымыслы, какие могут возникнуть и пойдут в разрез с уже известными, найденными крупицами истины.

Марк приободрился, его перестали угнетать сомнения; он вернулся в Майбуа. Когда он шел мимо железнодорожной станции, из поезда выходили пассажиры. Среди них он узнал инспектора начальных школ, красавчика Морезена, невысокого человека лет тридцати восьми, франтоватого, очень смуглого, с холеной бородкой, скрывавшей тонкие губы, с острыми глазками, которые он прятал за стеклами неизменного пенсне. Г‑н Морезен, бывший преподаватель Нормальной школы, принадлежал к новому типу карьеристов, подстерегающих случай выдвинуться и всегда готовых стать на сторону сильного. Говорили, что он мечтает занять пост директора Нормальной школы, доставшийся Сальвану, и затаил к нему глухую ненависть, но боится открыто его задевать, зная, как ценит соперника Ле Баразе, инспектор учебного округа, его собственный начальник. У него хватило благоразумия в обстановке равновесия сил между партиями, оспаривавшими друг у друга влияние в округе, не высказывать открыто своих убеждений, хотя личные симпатии Морезена были на стороне клерикалов, священников и монахов, – он полагал, что они чертовски хватки. Поэтому при виде его Марк, зная здравый ум Ле Баразе, подумал, что тот послал инспектора на помощь Симону, которого разразившаяся грозная катастрофа могла поглотить вместе с его школой.

Марк поспешил к нему навстречу, как вдруг его остановило неожиданное обстоятельство. Из‑за угла соседней улицы вынырнула сутана, и он узнал ректора коллежа в Вальмари, отца Крабо, статного, представительного сорокапятилетнего мужчину, без малейшей проседи; у него было широкое лицо с правильными чертами, крупный нос, приветливый взгляд и пухлый ласковый рот. Ему ставили в упрек, что он любит играть роль, вращается в светском обществе и хочет блеснуть аристократическими манерами. Но это лишь усиливало его влияние, и отца Крабо не без основания считали негласным хозяином департамента, где победа церкви, несомненно, близкая и верная, всецело зависела от него.

Присутствие этого лица в Майбуа в столь ранний час удивило и встревожило Марка. Как же рано ему пришлось подняться, чтобы прибыть из Вальмари? И что за срочное дело, какие неотложные свидания заставили его поспешить? Откуда и куда он шел по улицам наводненного слухами и сплетнями городка, расточая поклоны и улыбки? Но вдруг Крабо заметил Морезена и остановился; Марк увидел, как он тотчас протянул ему руку, дружески улыбаясь. Их разговор длился какую‑нибудь минуту, – очевидно, они обменялись обычными приветствиями, – но бросалось в глаза, что собеседники столковались и с полуслова понимают друг друга; попрощавшись с иезуитом, инспектор словно вырос; высоко подняв голову, он пошел дальше, как видно, чрезвычайно польщенный этим рукопожатием, точно почерпнул в нем решимость склониться к мнению, к которому до сих пор еще колебался примкнуть. Пройдя несколько шагов, отец Крабо заметил Марка, которого встречал у г‑жи Дюпарк, когда удостаивал ее своим посещением; монах приветствовал его, размашисто приподняв шляпу. Стоявшему на тротуаре молодому человеку волей‑неволей пришлось ответить на поклон; он посмотрел вслед Крабо, чья развевающаяся сутана словно заполнила улицу городка, польщенного оказанной ему честью и покоренного иезуитом.

Марк медленно пошел дальше, направляясь к школе. Мысли его приняли другое направление, все снова стало мрачным, словно он опять очутился во враждебном лагере, где мало‑помалу разливался тлетворный яд. Дома казались ему уже не такими, как накануне, а главное, лица людей как будто изменились. Симона он застал дома и был удивлен, что тот среди своих близких спокойно приводит в порядок бумаги. Рашель сидела у окна, дети играли в углу комнаты. Если бы не глубокая печаль на лицах взрослых, нельзя было бы подумать, что в доме стряслось несчастье.

Симон поднялся, пошел навстречу гостю и взволнованно пожал ему руки, – его радовало дружеское участие Марка. Они сразу же заговорили об утреннем обыске.

– Приходила полиция? – спросил Марк.

– Конечно, я ждал этого. Само собой, они ничего не обнаружили и ушли с пустыми руками.

Марк едва скрыл свое удивление. А ему‑то что наплели! Откуда эти слухи о неопровержимых уликах, в частности, о найденной стопке прописей в точности таких же, как обнаруженная на месте преступления? Значит, все это враки!

– Как видишь, – продолжал Симон, – я привожу в порядок бумаги, они всё у меня перерыли. Что за страшное происшествие, мой друг, мы, право, живем точно в кошмаре.

На утро было назначено вскрытие Зефирена, ждали приезда врача, посланного прокуратурой. Похороны предполагалось отложить до следующего дня.

– Все это похоже на бред, прямо не верится, что могла приключиться такая беда. Со вчерашнего утра я не могу думать ни о чем другом, так живо вспоминаю, как я спокойно возвращался пешком в этот поздний час, вошел в дом, где все так мирно спали; а какое страшное было утром пробуждение!

Марк воспользовался случаем и задал несколько вопросов.

– Ты никого не встретил по дороге? Может быть, тебя видели, когда ты возвращался домой?

– Да нет. Никто мне не встретился, и, думаю, ни один человек не видел, как я вернулся. В этот час в Майбуа и кошки не увидишь на улице.

– Если ты вернулся не по железной дороге, то у тебя остался обратный билет, – сказал Марк после небольшой паузы. – Ты сохранил его?

– Нет, я так разозлился, когда поезд десять тридцать ушел из‑под носа, что тут же выбросил билет и решил идти пешком.

Снова последовало молчание; Симон внимательно посмотрел на своего друга.

– Почему ты спрашиваешь меня об этом?

Марк горячо пожал ему обе руки, задержав на мгновение в своих, – он решил предупредить его о грозившей опасности и все рассказать.

– Да, друг мой, я жалею, что тебя никто не видел, а главное, что ты не сохранил обратного билета. Кругом столько тупиц и мерзавцев. Уже пустили слух, что полиция обнаружила у тебя неопровержимые улики, экземпляры прописей с той же подписью; Миньо, оказывается, теперь удивляется, как мог ты так крепко спать утром, а мадемуазель Рузер будто бы вдруг вспомнила, что примерно без четверти одиннадцать слышала голоса и шаги, словно кто‑то сюда вошел.

Симон побледнел, но спокойно улыбнулся, пожимая плечами.

– Вот оно что, меня начинают подозревать; теперь я понимаю, почему сегодня с утра люди, проходя мимо, глазеют на мои окна!.. Миньо, в сущности, неплохой парень, но будет говорить, как все, из страха скомпрометировать себя вместе со мной – с евреем! Что до мадемуазель Рузер, она предаст меня десять раз, если только ее духовник шепнет ей, что это нужно, или ей подумается, что такой прекрасный поступок упрочит ее положение и заставит ее уважать… Так, так, оказывается, подозрение пало на меня, и вся поповская свора бросилась по следу.

Он готов был рассмеяться. Но Рашель, стряхнув свою апатию, еще усилившуюся от горя, внезапно вскочила; ее прекрасное лицо пылало скорбным негодованием.

– Боже мой, подозревать тебя в такой гнусности, тебя! Ведь ты был вчера такой ласковый и добрый, ты так нежно меня обнимал, так ласково говорил со мной! Это злобный и безумный бред! Разве не достаточно, что я сказала правду, указала час, когда ты вернулся, рассказала, как мы беседовали с тобой ночью?

Она с плачем бросилась к нему на шею, слабая, беззащитная женщина, которую балуют и боготворят. Симон прижимал ее к себе, гладил, стараясь успокоить.

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒