«Шекспировские страсти. 6 страница

Казалось, дому неуютно среди ельника. Ивакин задрал голову и присвистнул. Ели уходили на немыслимую высоту. Было видно, что они очень старые. Некоторые стволы упали, и излом коры одного из них, лежавшего у самого штакетника, был похож на карту с волнистыми обозначениями возвышенностей. «Короед! — подумал Ивакин и настроение его испортилось. — Как отвратительна старость!»

— Хочу вас предупредить, что в наследство вступают только через полгода! — сказал недовольный голос за его спиной.

Он оглянулся. В центре дороги стояла старая женщина в шляпке с пластмассовыми вишенками. Она высокомерно смотрела на него, опираясь на полированную палку.

— А где хозяева-то? — спросил он.

— А вы кто? — спросила она в ответ. — Какой-нибудь управляющий? Прораб? На покупателя не похожи… Агент небось. Ненавижу агентов!

— Замучили? — догадался Ивакин. — У вас тоже здесь дом?

— Точно такой же! — старуха ткнула палкой в сторону Марининого дома. — Только у меня восемьдесят соток!

— Ого. — Ивакин вспомнил расценки, сообщенные Прохоровым, и с уважением покачал головой. — Наверное, не успеваете отбиваться?

— Пошли они все! — сказала старуха и неожиданно подмигнула ему. — Они же нас, стариков, ни в грош не ставят! А вы, — она снова подняла палку и направила се прямо на Ивакина, — мотаетесь в вашем возрасте, словно мальчишка. Тяжелая работа. Вам не угнаться за молодыми, даже не надейтесь.

— А что делать! У меня же нет восьмидесяти соток. Кушать-то что-то надо.

— Кстати, насчет кушать, — сказала старуха. — Пойдемте, пропустим по стаканчику?

Дом старухи оказался наискосок от Марининого. Он был точно таким же, с висячими ушами, и зеленый штакетник не закрывал его с улицы. В саду так же валялись изъеденные короедом ели, только старуха посадила несколько петуний у входа. Петуниям, видимо, не хватало света, и они выросли до невероятных размеров: какие-то ужасные голые плети с бледными истрепанными розетками лежали на земле. За ними валялась полусгнившая лавочка.

— Это моя клумба! — насмешливо проговорила старуха и с неожиданной злобой ударила палкой по цветам. — Хреново быть старым, не так ли? — она обернулась к Ивакину и взглянула на него исподлобья.

— Умирать плохо, — произнес Ивакин. — Я бы и старым согласился жить.

— А я не люблю жить. — Старуха поднялась по ступенькам и завозилась с ключами.

— Вообще поселок навевает что-то такое, похожее на ваше настроение.

Старуха задержалась в дверях, пропуская Ивакина, и снова посмотрела на него исподлобья.

— Вы не агент, — сказала она. — Вы мент.

Ивакин улыбнулся.

— Меня выдала любовь к жизни?

— Вас выдало то, как вы смотрели на дом. Стала бы я останавливаться ради какого-то агента! А уж приглашать агента в дом!

Пока она возилась на кухне, Ивакин немного побродил по дому: устроен он был просто поразительно. От главной комнаты с круглым столом отходили какие-то кабинетики, через которые, пройдя несколько коридоров и других кабинетиков, можно было вернуться обратно к круглому столу. Можно было сделать это и выйдя через другую дверь. Можно было также заблудиться. Из кухни хорошо просматривался Маринин дом. Везде в комнатах висело множество фотографий.

— Удивительный дом! — сказал Ивакин, когда старуха появилась в комнате, неся поднос с рубиновым графинчиком, гранеными стаканами и… чипсами. («Ну и старуха!» — мысленно засмеялся он).

— Когда-то все дома в поселке были такими, — заметила хозяйка, садясь к столу и жестом приглашая гостя последовать ее примеру. — Их проектировал как раз первый хозяин дома, которым вы интересуетесь.

— Нелепый проект, не так ли?

— У каждого времени свои представления о красоте. Я вот, например, всю жизнь была высокой и худой. Это доставляло мне ни с чем не сравнимые страдания.

— Трудно поверить, что женщина с такой внешностью страдала от комплекса неполноценности, — произнес Ивакин, разглядывая фотографию на стене, на которую указала старуха.

— Да уж поверьте, — усмехнулась хозяйка. — И пейте, пейте, это дорогой немецкий вишневый ликер. Мне его два дня назад оставил племянник подруги. Ублажал. Или спаивал. Надеется, что на него подпишу! — Она снова подмигнула Ивакину и рассмеялась. — Я перелила только. Между прочим, старинный хрустальный графин фирмы Баккара. Так что не думайте, это не наливка Плюшкина.

— И чипсы племянник подарил?

— Нет, чипсы я сама покупаю. Обожаю чипсы.

— Милицейский генерал на фото — ваш муж?

— Обижаете. Он уже был старым генералом, когда я устроилась в его семью домработницей. Так получилось, что их род вымер… И теперь я единственная хозяйка. В нашем поселке два таких дома: мой и Маринин.

— Каких таких?

— Выморочных. Заколдованных… Мой генерал застрелился.

— Да, я слышал. Где-то в пятидесятом, верно? Такая же фотография, кстати, и у нас в музее висит.

— Он застрелился из-за того, что… Ну, да это не важно. Говорили, что от страха. А первый хозяин вон того дома, — она посмотрела в сторону кухни, — застрелился от горя. Но из того же пистолета! И у пистолетов бывают истории. Этот кончил тем, что Маринин отец стрелял из него по бутылкам… Так вот, вы говорите, дом нелепый. Нет. Просто он соответствовал моде того времени. Ведь первый хозяин Марининого дома был выдающимся архитектором. Мой последний муж, художник, его просто боготворил. Он мне говорил: «Ираида, все то дерьмо, которое он вынужденно проектирует, за которое получает государственные премии, — оно ничего не значит! Он гений, попавший в тиски! Если бы ему дали работать, не Корбюзье определял бы современную архитектуру, а он, наш сосед!» Этого никто не понимал. В том числе его дура-жена, бесконечно копившая панбархат и котиковые шубки. Когда я впервые увидела его проекты, я сказала ему: «Как хорошо здесь, как уютно и свежо. А это детская?» — спросила я, показав на одну из комнат. И он кивнул и заплакал… У него ведь и внук пятилетний умер от дифтерита.

— Значит, их род угас на ваших глазах?

— На моих глазах вообще все в этом поселке происходило: этот род угас, все остальные разъехались. Я, собственно, последняя из первых, — и старуха налила еще по стакану.

— Была также Марина.

— Нет, Марина не была. Ее семья въехала в конце шестидесятых, когда она сама была еще совсем ребенком, очень поздним и избалованным ребенком, кстати.

Тогда это была государственная дача, и после смерти снохи застрелившегося архитектора — а она все ждала, дура, когда свекровь помрет, замуж не выходила, — так вот, после ее смерти наследников не осталось, и государственная дача перешла к новому владельцу.

— Марининому отцу.

— Да. Молодому замминистра, как у нас говорили. Он въехал в дом, полностью обставленный вещами старых владельцев. Бр-р-р! — старуха поежилась. — Но их вкусы оказались похожими. Таких молодых новичков, как Маринин отец, больше не было. Это сейчас богатые обязательно молодые, и старость ассоциируется только с нищетой. А тогда нет, надо было вначале поработать, заслужить. Ну, если ты не космонавт, конечно.

Неожиданно раздался бой часов. Старуха замолчала, вслушиваясь. Вишенки на ее шляпе печально покачивались в такт ударам.

— О, Маринина мать произвела впечатление на наших жеребчиков! Такая белая, пышная, молодая. И старик, — снова кивок в сторону стены, — тоже бы порезвился, но, увы! Он уже двадцать лет лежал на Новодевичьем с простреленным черепом!

«Не стало бы плохо бабке!» — тревожно подумал Ивакин, замечая, что она пьянеет.

— И сын его только и успел начистить сапоги — он тоже был ментом, полковником, — чтобы пройтись пару раз перед их забором, как — хлоп! — сел, родимый. За взятку… Тогда за это много давали.

— После чего его отсюда выписали, да? — с улыбкой спросил Ивакин, глядя на старуху.

— Именно. А я — какая случайность! — успела выйти замуж за его кузена. Он был, как теперь деточки говорят, секс-меньшевик. С ним и прожила… да какая разница, сколько лет! Вы думаете, это легко? Нет, уважаемый, за мои восемьдесят соток я расплатилась сполна.

Ивакин хотел спросить, стоит ли сухой ельник той цены, которая была уплачена, но пожалел старуху. Она ему нравилась.

— Кушайте чипсы! — грустно предложила старуха. — Теперь, я слышала, у единственного наследника Марининого дома неприятности? Но ведь могут и не доказать?

— Могут и не доказать.

— А вы как думаете?

— Я не верю, что убил он.

Старуха удивленно приподняла брови.

— У меня тут шкурный интерес, — пояснила она. — Если он оправдается, то, конечно, быстро продаст дом. Больше всего ему предложит один человек… Я бы хотела, чтобы он продал именно ему.

Ивакин изумленно смотрел на старуху: неужели она до сих пор способна на какие-то махинации с жильем? Старуха ответила на его изумление немного растерянным взглядом, но потом сообразила и засмеялась:

— Нет, это не то, что вы думаете! Этот человек… — раскрасневшаяся от вина, она, наконец, сняла шляпу, — он известная личность. По-моему, большего подлеца нет в нашей стране. Я давно за ним по телевизору слежу. А тут он живьем появился в сопровождении семи охранников, присматривался. Сказал: «Дивно! Надо вписаться, ничего не нарушая. Прикуплю еще овраг с ручьем и лес за ним». У них за домом овраг есть знаменитый. Жутчайшее место, сырое, темное, а этому придурку понравилось… Еще он сказал: «Старый архитекторский дом я тоже оставлю, только начинку сменю. Памятник все-таки! Это дорого, но денег хватит». У него хватит… Так уж пусть лучше он!

— Зачем?! — Старуха продолжала удивлять Ивакина все больше и больше.

— Этот дом и этот сад убивают потомство своих владельцев, — невозмутимо объяснила она. — Род владельцев угасает среди этих елей. В конце жизни архитектор понял, что создал нечто такое, что не только бесплодно само по себе, но и делает бесплодным все вокруг. Ну, что поделаешь, бывают такие места…

— Насколько я понял, ваш дом такой же, — от растерянности Ивакин невольно понизил голос. — Продайте ему свой.

— Не волнуйтесь! — старуха провела рукой по столу, сметая несуществующие крошки. — Богатых подлецов в стране много. Свой я тоже пристрою!

Следователь прокуратуры Онищенко с первого дня почувствовал, что дело об убийстве молодой художницы Лапчинской будет проблемным. И не потому, что о главном подозреваемом, Грибове, ходили слухи, что он давно работает на органы, а значит, за него будут просить. Проблема состояла в другом: Онищенко не верил, что Грибов мог так сильно подставиться, но других кандидатов на роль убийцы не видел.

Это убийство было любительским, нелепым, и только редкое совпадение различных случайностей помогло убийце остаться незамеченным. Все в деле просто кричало об этом.

Один раз у Онищенко даже появилась странная мысль, что они вообще ищут не там, и в конце концов всплывет какая-нибудь школьная любовь, или разорившийся должник, или бывший солнцевский сожитель, — тот, впрочем, был пока еще надежно изолирован, но, чем черт не шутит, Онищенко позвонил в колонию, проверил.

Две основных версии были в этом деле, и в обеих не хватало главных мотивов.

Первая была основана на ревности, и тут приходилось приглядываться к равнодушному Грибову и изобретать доводы, которые, конечно, изобрести-то было возможно, но они, увы, не убеждали и самого Онищенко.

Мог равнодушный Грибов, замотанный своими политическими проблемами, убить любовницу из ревности? Мог — допускал Онищенко.

Эдакий собственник, не терпящий покушений ни на свою газету, ни на свой авторитет, ни на свое мнение, ни на свою бабу. Мог он сделать это тяп-ляп, то есть заявив всему свету, что именно в тот вечер собирается навестить подружку, а также позвонив своим фирменным сигналом, зная, что есть прислушивающаяся ко всему соседка с первого этажа и охранники в окне напротив?

Онищенко пожимал плечами.

Убийство в состоянии аффекта? Застукал, скажем, Грибов свою любовницу с тренером по шейпингу, да и пристрелил… ее одну. И приходилось представлять его, ничего не подозревавшего, весело подходившего к заветному подъезду, нагло звонившего тем самым фирменным сигналом… с пистолетом под мышкой.

Допустим, состояние аффекта, которое объясняло бы и это, было длительным, но тогда ему должны были найтись свидетели, ведь все дни накануне убийства Грибов был на глазах у многих людей. Однако эти люди утверждали: он был в обычном состоянии, то есть спокоен, собран, деловит, и только болезнь жены, тянувшаяся, впрочем, несколько лет, и уже, если так можно выразиться, приучившая его к себе, немного омрачала взгляд главного редактора.

«Вот еще закавыка!» — огорченно думал Онищенко. У этого Грибова много настоящих проблем. Он ставит на карту миллионы и вполне может проиграть: он создает репутации и проворачивает опасные политические дела, скользя при этом по краю, он каждый день видит перед собой угасающую женщину, которую, говорят, давно не любит, но которую, несомненно, жалеет, и он, этот человек, срывается из-за такой ерунды?! Онищенко неоднократно разговаривал со всеми свидетелями грибовского служебного романа и не видел в этом романе ни ревности, ни страсти. «Страсть у нашего Виктора Сергеевича только одна, но зато пламенная — это газета, — недавно сказала ему молодая сотрудница „Без цензуры“. — А насчет любовницы… Ему сорок скоро. Давайте откровенно: нужна мужчине в этом возрасте любовница?» Онищенко было тридцать три, и он оскорбился. Но про себя подумал, что Грибов как раз и производит впечатление человека, который имеет любовниц только потому, что они сами настаивают. Ну, смешно же отказываться?

Так буксовала личная версия. Точно так же застопорилась и версия политическая.

Конечно, было соблазнительно предположить, что Грибова специально подставляли. Тогда находило объяснение и время, и место (убийца знал, что Грибов придет вечером к любовнице), и фирменный сигнал. Это могло быть сделано по личным мотивам. Онищенко без особой надежды намекнул Грибову, что хотел бы встретиться с его женой. Глаза редактора расширились до неприличных размеров. «Это зачем?» — спросил он. «У нее есть алиби? Ведь могла быть ревность». Грибов даже не нашел слов. Впрочем, алиби у его жены было — в виде двух врачей из медицинского центра на Каширском шоссе.

Вообще следователю казалось, что сам Грибов тоже считает: его подставляли. Но было видно также, что редактор подозревает в этом деле политическую подоплеку и его страх перед причинами убийства куда сильнее страха перед обвинением в убийстве. К тому же он был абсолютно уверен: убийцу не найдут. Во время допросов Онищенко читал это в глазах Грибова, в которых не было ни радости, ни злорадства, а лишь глубоко спрятанная тоска.

«Вы ничего не хотите рассказать?» — спросил Онищенко во время последней беседы. Редактор покачал головой. «Мне кажется, у вас есть своя версия», — эта настойчивость следователя шла от раздражения: он так не любил выражение обреченности в глазах свидетелей, мол, ну что милиция может! Все равно вы все купленные! Он даже ждал, что Грибов так и скажет, и тогда он, Онищенко, такое скажет Грибову про журналистов!.. Но редактор не подставился. Он снова покачал головой.

Онищенко смутно тревожил пистолет. Оружие было неудобное, устаревшее. Зачем киллеру понадобилось создавать себе дополнительные трудности? Ответа опять не было.

Еще фигурировала статья, откопанная старым следователем… Возможно, некая Марина Леонидова догадалась о виновности Грибова и сообщила об этом таким вот способом, а затем уехала и умерла. И получалось, что ее догадка верная, что ей отомстили за эту догадку, и опять был виновен Грибов, и… и все надо было начинать сначала.

Онищенко был въедливый парень. Не имея возможности заниматься и Марининым делом, он тем не менее сделал зарубку на своей памяти. И когда одна из молодых работниц бухгалтерии обмолвилась о том, что Марина звонила ей с юга, он насторожился.

— Когда это было? — спросил Онищенко.

— В субботу.

— Когда статья вышла?

— Да нет, вы что! Намного позже. Через неделю после выхода статьи.

— Зачем она вам звонила?

— Ну, она же исчезла в самый разгар событий… Наверное, интересно ей было, как дела развиваются. —

Сотрудница захихикала. — Напакостила, хотела узнать, какая волна пошла.

— Вы рассказали, какая?

— Сказала, что Грибов рвет и мечет. Она засмеялась. А я, наоборот, психанула: выпускающего редактора-то из-за ее шуточек уволили! Но ее не прошибешь, дура конченая. Она считала, что мы дружим, но я не знала, как от нее отвязаться. Да над ней все смеялись!

— Значит, это было в субботу… — задумчиво произнес Онищенко. Если этот факт и не нужен ему, то старому следователю позвонить не помешает.

— Ну, или в воскресенье, — легкомысленно сказала сотрудница. — Хотя нет, не в воскресенье. Я с работы пришла… Но я и по субботам не работаю. — Она удивленно посмотрела на следователя, часто моргая.

— Значит, и не в субботу.

— Дайте соображу… Алену убили…

— В четверг.

— Да. В субботу появилась статья… Но Грибов начал разнос только в середине следующей недели…

— Разнос?

— Ну, кто статью пропустил да все такое. В общем, выпускающего уволили только во вторник.

— Вы же сказали…

— Подождите! Вы мне мешаете! Во вторник следующей недели. Уже следующей, понимаете? То есть второй недели.

— То есть дней через десять.

— Да. В пятницу он пришел в бухгалтерию за расчетом. А в субботу я не работала…

— Получается, Марина звонила в пятницу?

— Нет. В тот день, когда она звонила, я рано пришла домой… А в пятницу я даже с парнем своим на девятичасовой фильм не пошла — задержалась в редакции.

— Остается понедельник, — резюмировал Онищенко, просматривая свои записи, оставшиеся после разговора со старым следователем.

— Или вторник.

— Во вторник она уже была мертва. Правда, ее убили почти в десять…

— Нет, точно в понедельник! Я все вспомнила! У меня голова болела, мы в воскресенье немножко зависли в гостях. Я пришла с работы часа в четыре, и вскоре она позвонила. Спросила: «Как там дела?» Я рассказала. Намекнула, что нормальные люди так не делают, ну и все такое. А, вот еще! Я, чтобы ее позлить, рассказала, что наша бухгалтер дала показания про их ссору с Лапчинской. Ну, еще прибавила от себя немного лапши. — Девушка на всякий случай посмотрела на Онищенко с вызовом. — Ну, не тянуло меня дружить с ней, понимаете? У нее крыша была ненадежная.

— Крыша?

— Башка в смысле. И так поступают, скажите? Тебя взяли в газету после твоих «Малых городов», так сиди и не вякай.

— Вы знаете, где она раньше работала?

— Алена рассказывала. Ох, она над ней поиздевалась! Та ведь начала ревновать босса к Алене. Это офигеть! Слушайте, она говорила, что у нее фигура классическая! Как у Данаи! Я не могу!

— Инна, вы говорите об убитой женщине, — кисло заметил Онищенко.

— Ага. О покойниках только хорошее, — весело согласилась Инна. — Вот только эта покойница сама не сильно церемонилась.

— Вы опять про уволенного редактора?

— Не только. У нас одна сотрудница слышала, например, как Леонидова намекала боссу, что Алена ему изменяет. Вы представляете, какая гадина?

— А это правда?

— Да это не наше дело! И уж не ее дело, это точно.

— Алена знала об этом?

— Знала. Но делала вид, что ей все равно. Правда, дразнила эту ненормальную иногда.

— Как?

— Говорила, какие подарки ей босс делает, что купил, куда свозить хочет. Мол, шуба не шуба, машина новая, кольца с бриллиантами. Тоже привирала. Он не особо разбежится подарки делать-то…

— Жадный?

— Я считаю, что по его деньжищам — да!

— А как он относился к тому, что Леонидова рассказывала? К намекам на измены любовницы?

— Алена говорила, что смеялся. Но я сомневаюсь: ни один мужчина над этим смеяться не будет. Тем более, что причины для ревности всегда можно придумать. Она гуляла где хотела, часто в мужском обществе бывала. И не любила таких… как бы это объяснить? Баб. Бабищ, как Леонидова. Босс и не знал, чем Алена целыми днями занимается. Они раза два в неделю встречались. Так что эта Леонидова — настоящая дрянь. В любом случае, она могла бы добиться того, чтобы босс Алену бросил.

— Ну, если он Леонидову презирал, то вряд ли.

— Ничего он ее не презирал! Он к ней относился в тысячу раз лучше, чем она заслуживала. Например, когда Алена ему рассказывала, что Леонидова себя красоткой считает… Данаей, он ее осаживал. Мол, больная женщина, чего ты. Вы что, собираете компромат насчет его ревности? — насторожилась Инна. — Чушь! Он даже если и верил, то никогда не убил бы! Просто бросил бы ее и все. Запишите, а то меня потом с работы уволят! Нет, правда, если он и не смеялся, как Лапчинская утверждала, то и не злился особо. Знаете, он, вообще, не сволочь. Добрый. Ему Алена много чего в последнее время про Леонидову наплела, но он жалел эту припадочную. Жалеть ее! Лично я ее охотно расстроила, когда она мне с юга позвонила…

— Тем, что прибавили «лапши»?

— Вот именно… Вы такой сентиментальный от рождения?

— От воспитания. Так что вы ей сказали?

— Что милиция все запротоколировала.

— И почему же это ее расстроило?

— Ну, она ведь рассчитывала, что ее мерзкая статья сильно ударит по боссу. А я сказала: нет! Его и не трогают. И вообще другие версии в ходу… Наша главная бухгалтер потом недовольна была: кто тебя за язык тянул, зачем меня с человеком ссоришь и все такое. Я сказала: ничего! Не надо другим яму рыть. А то ведь она решила, что дознаватели сразу в ее статейку вцепятся. Наденут на босса наручники. Сейчас!

— Слушайте, да вы, наверное, влюблены в уволенного редактора! — задумчиво сказал Онищенко.

— Какой вы догадливый! — засмеялась Инна, покачивая длинной ногой. — Нет. Я повыше летаю.

— А зачем Леонидова хотела сделать неприятность Грибову? Он ведь к ней неплохо относился.

— Да вот такой уж она человек! Я же говорю.

— Ну, ладно. Давайте я вам пропуск подпишу, — кивнул Онищенко. — А откуда она вам звонила, не сказала?

— С почты. Как в старых фильмах: «Вас вызывает Лазоревское».

— Лазурное.

— Ну, это без разницы.

«За день до смерти Леонидова позвонила сотруднице редакции „Без цензуры“» — пометил Онищенко в блокноте.

— Держите. — Он протянул Инне подписанный пропуск. Инна встала, пошла к дверям. Уже на пороге кокетливо помахала пропуском.

«Повыше летаю! Ладно, пусть старый следователь разбирается», — сердито подумал Онищенко.

— Так что же вы приехали выяснить? — спросила старуха. День угасал. Над столом зажгли абажур, часы пробили семь. Пока старуха готовила чай, Ивакин позвонил сыну: возвращаться отсюда без машины было бы затруднительно.

— Ираида Федоровна, скажите…

— Лучше Ирина Федоровна. Вот тоже: когда-то считалось красиво — Ираида. Теперь звучит странно. Ираида — значит «гневная»…

— Насколько я понял, Марина здесь нечасто появлялась?

— Обычно-то? Годами не появлялась. Брат несколько раз приезжал. Дом протопил, деревья от жуков эмульсией обработал. Но от этого никакого толку. Ели-то старые!

Старуха шумно хлебнула чаю. Он был таким горячим, что у нее на глазах выступили слезы.

— Но Марина была здесь недавно, — сказала она.

— Когда?

— Это можно выяснить. У меня в тот день сидел племянник, о котором я вам рассказывала.

— Племянник подруги?

Хозяйка кивнула.

— Выясните, — попросил Ивакин.

Старуха тяжело поднялась и пошла к телефону. Гость тоже встал: за окном веранды темной неподвижной стеной поднимался ельник. Ивакин с некоторой печалью подумал об известном человеке, том самом, о котором он вообще думал часто после того, как тот заставил Владимира Александровича по-новому взглянуть на его же собственные стены. В принципе этот известный человек ему тоже не нравился. Ивакин не был суеверным, но в плохие места верил. «Это сколько же должно народа вымереть?» — с сомнением подумал он. У известного человека наследники имелись, и не один.

— Выяснила, — проговорила наконец старуха. Опираясь на палку, она вернулась к столу. — Это было двенадцатого июня.

— Во как! — немного озадаченно сказал Ивакин. Двенадцатое июня было ничем не примечательным днем, но на следующий день, тринадцатого, Марина поругалась с Лапчинской в коридоре возле бухгалтерии.

— Долго она здесь была? — спросил Ивакин.

— Нет. Я видела, как она зашла в дом, это было днем… — старуха задумалась. — А вечером окна не горели. Я поняла, что она уже уехала.

— Так.

— Потом она приехала еще раз. Буквально дня через два, — проговорила старуха.

— А поточнее?

— Поточнее не получится. Мои дни похожи один на другой. Помню только, что удивилась: чего это она зачастила?

— И снова быстро уехала?

— Нет. Она ночевала здесь. На этот раз, наоборот, я не заметила, как она приехала: только вечером, по горящим окнам, определила, что в доме кто-то есть. Даже испугалась немного и позвонила. Трубку взяла Марина, и я успокоилась. Подумала: чем черт не шутит, может, начнет ездить сюда. Летом в поселке хорошо… А утром я видела, как она уходила… Нет, она не любила поселок, — сказала старуха самой себе. — Ее отец умер в этом доме. Они боялись, что он застрелится, когда начались неприятности, связанные с аварией… Вы понимаете, наверное, о чем я?

Ивакин кивнул: он знал, в каком министерстве работал Маринин отец.

— Я их страхи понимаю — самоубийство заразно. Вначале мой генерал, потом архитектор. Человек, у которого проблемы, начинает думать: а что, это выход!.. Может быть, он и застрелился бы, — предположила старуха. — Гордый был! Но не успел, сам умер. Хорошая смерть. — В голосе ее послышалась зависть.

— Вы ей звонили… То есть вы знаете ее телефон?

— Естественно. У меня и ключ от ее дома есть. Как раз для Миши.

— Если он приезжал, он открывал дом этим ключом?

— Да. Ключом, который хранится у меня… — Старуха посмотрела на Ивакина своим фирменным взглядом исподлобья. — Ну, спрашивайте свое главное, — ехидно произнесла она.

Ивакин задумчиво смотрел на нее. Вопрос, который он собирался задать, уже не очень был ему интересен. Владимир Александрович снова почувствовал усталость от этого дела.

— Я без вопроса отвечу! — сказала старуха.

Собственная проницательность, видимо, продолжала доставлять ей удовольствие. «А говоришь: не любишь жизнь», — грустно подумал Ивакин.

— Миша приезжал сюда, брал этот ключ. — Старуха наклонилась к чашке и брезгливо отпрянула: чай остыл. — Это было недели через две после второго приезда Марины. Он приехал довольно рано, еще до перерыва в электричках. Когда брал ключ, сказал, что Марина попросила его кое-что сделать. Вроде, забрать что-то. Я пригласила его на чай, но он ответил, что торопится. На самолет опаздывает.

— И что было дальше?

— Дальше… А что дальше! Он вернулся, это было около двух, и отдал ключ.

В абсолютной тишине поселка послышался шум машины, в окне кухни, выходившем на улицу, заплясали огни фар.

— Ваш сын приехал… — старуха безучастно смотрела в окно. — Когда Миша возвращал ключ, я обратила внимание, что его ботинки в глине.

Машина остановилась за штакетником. Ивакин увидел, как сын вышел и стал топтаться, оглядываясь. Старуха подошла к кухонному окну, открыла его и крикнула: «Эй! Ваш отец здесь!» Сын удивленно смотрел в их сторону.

— Ботинки в глине, — произнес Ивакин, не двигаясь с места. — Июнь был засушливым… На улице асфальт, в ельнике трава…

— Да… — старуха улыбнулась — На дворе трава, на траве дрова.

— Значит, овраг?

— Думаю, да.

Ивакин кивнул, осторожно пожал ее руку и пошел к воротам, к машине, где сидел его Алешка. Тот, увидев отца, открыл дверь, но Ивакин протестующе помахал рукой и крикнул: «Фонарик есть?» — «Есть», — ответил сын и ни о чем не спрашивая направился к багажнику.

Калитка была не заперта. Только намотанная в несколько рядов проволока держала ее в закрытом положении. Ивакин покопался немного и через полминуты был в саду.

Участок перед домом довольно хорошо освещался с дороги, полосатые тени от штакетника ползли по траве, поваленным стволам, тянулись к окнам. Из чистого любопытства Ивакин заглянул внутрь, прижавшись лбом к стеклу: здесь, видимо, находился кабинет архитектора. Вся стена была завешана чертежами в рамках. Старые книжные полки закрывали освещенную часть комнаты от пола до потолка. Все остальное тонуло в темноте. Ивакин пошел дальше.

Сразу за домом, там, куда не доходил свет уличного фонаря, было совсем темно и тихо. Несколько раз он споткнулся, хотя и светил себе под ноги. Видимо, некоторые упавшие стволы почти полностью сгнили, а то, что осталось, было скользким и вязким одновременно. Луч фонаря уперся в ржавое днище ванны. Ивакину показалось, будто он видит давно затонувшую подводную лодку. Он обошел эту лодку справа и нагнулся.

Пока ехали по бетонке, молчали. Дорога была узкой, темной и, даже в темноте было видно, живописной — Ивакин любил эту дальнюю кольцевую. Здесь город уже не чувствовался. Только начиная отсюда можно было по-настоящему оценить красоту Подмосковья, его ельников, лугов и холмов. Все, что находилось ближе, было отравлено городом.

Дорога в свете фар зазмеилась и распалась на несколько рукавов — близилось Новорижское шоссе. Посветлело, зашелестели машины впереди. Ивакин закрыл окно.

— Дождь, что ли, прошел? — спросил он сына. Тот осторожно глянул на него: до этой минуты отец молчал, значит, не хотел разговаривать. Сын у Ивакина был интровертом и чутким парнем — полной противоположностью дочери.

⇐ Предыдущая 11 12 13 14 151617 18 19 20 Следующая ⇒