Бет Рэвис 7 страница

Ну, зато теперь я знаю, почему Док со Старейшиной не позволили мне отказаться быть Старшим, когда я стал принимать ингибиторы. Старейшина — такой же псих, как и я! Стискиваю упаковку в ладони. Он ведь знал, как тяжело мне было смириться с тем, что Док оставил меня в Палате на целый год. Я столько сил потратил на то, чтобы побороть нужду в таблетках.

Почему он не мог просто сказать мне, что и сам их принимает?

Ненавижу тайны и ложь.

С грохотом захлопнув за собой дверь, я иду в свою комнату выпить воды — старое верное фермерское средство от нервов.

И самое время — через мгновение на уровень врывается Старейшина и зовет меня.

— Идем, — говорит он. — У нас проблема.

Эми

В комнате, которую мне выделил доктор, казенное странно перемешано с интимно-личным, человеческим. Цвета в основном спокойные — серый, белый, но вокруг дверного проема вьется нарисованный по трафарету, облупившийся зеленый плющ, а плинтус вручную расписан виноградными лозами. В холодной ванной комнате везде чистая белая плитка и хром, но полотенца пахнут лимоном и лавандой.

Лучший способ очистить голову от всех мрачных мыслей — это принять горячий душ, настолько горячий, насколько выдержу. Снимаю выданную доктором одежду. Она вся в коричневых тонах — серовато-коричневая туника и брюки цвета шоколада. Вряд ли фабричного производства. Швы ровные, но сделаны не на машинке. Ткань мягкая и вроде не колется, но мелкие изъяны выдают ручную работу. Это странно. Я ожидала футуристических скафандров, чего-нибудь серебряного и блестящего. На выходных перед тем, как нас заморозили, мы с мамой и папой целую ночь смотрели старые фантастические фильмы — «Звездный Путь», «Звездные Войны», еще что-то там «звездное». Я напредставляла себе, что все будут ходить в странной униформе или хотя бы со странными прическами — и вот, на мне костюм, в котором легко можно было бы появиться на Фестивале Ренессанса[3].

Приходится минуту подумать, чтобы разобраться, как работает душ. Ручек нет, везде одни кнопки, из квадратных отверстий в стенах кабины вырывается больше пара, чем воды. На крошечной полочке наверху лежат два куска мыла. Ни шампуня, ни кондиционера нигде нет, но мыло хорошо пенится на волосах.

Я нажимаю все кнопки подряд в попытке выяснить, как сделать так, чтобы пошла нормальная вода — паром мыло из волос не вымывается. Наконец натыкаюсь на нужную, и из закрытого сеткой отверстия возле моего лица брызгает струя холодной воды. Отплевываясь, на какое-то мгновение я вспоминаю, как Эд с Хасаном заливали в мой криоконтейнер раствор, когда замораживали меня. Приходится убеждать себя, что я не тону, что эту жидкость мне вдыхать не нужно. Меня больше не заморозят. Все случилось столетия назад, но воспоминания еще свежи. Колени дрожат. Прислонившись к стене, я несколько минут глубоко дышу и только после этого снова могу стоять сама.

Выйдя из душа, я, в полотенце, с мокрыми волосами, останавливаюсь посреди комнаты. Очень тихо и одиноко. Мне вспоминается мальчик, что был здесь, когда я проснулась — Старший — странно, но мне его не хватает. Без него я чувствую себя в этой комнате совсем чужой.

Плотнее запахиваю полотенце. Кроме облупившегося зеленого плюща, здесь нет ничего, что напоминало бы о человеке. Ни книг, ни телевизора. Есть стол, а на нем — пластиковая пленка размером со сложенную газету. Когда в старших классах я помогала делать школьный ежегодник, мне пришлось однажды фотографировать школьный театральный кружок. Каждый на фотографии держал в руках очень тонкий кусок пластмассы, который нужно было приделывать к софитам, чтобы получалось освещение разного цвета. Они их называли светофильтрами. Пленка на столе очень похожа на одну из таких штуковин, только она прозрачная, и от прикосновения на ней загорается экран с просьбой произвести идентификацию. Это что, компьютер?

На противоположной стене есть полка, а справа от нее — дверь. Рядом с дверью, там, где обычно бывает выключатель, утоплена в стену маленькая металлическая пластина с сенсорной панелью. Нажимаю на нее пальцем. Ничего не происходит, но панель поворачивается на месте.

— Личность не идентифицирована, — раздается в комнате звенящий женский голос. — Голосовая команда.

— Эээ... — изрекаю я.

— Команда не идентифицирована, — сообщает компьютер. — Образцы команд: свет, дверь.

— Выключить свет? — пробую я.

Свет в комнате гаснет.

Еще раз провожу пальцем по панели.

— Личность не идентифицирована. Голосовая команда.

— Включить свет, — командую я, и свет загорается снова.

Рядом с панелью, которая управляет лампами, в стену встроены два металлических прямоугольника: один — примерно размером со стикер другой по форме и размеру больше похож на конверт. Подойдя ближе, я замечаю под каждым по небольшой кнопке. Нажимаю ту, что под меньшим прямоугольником, и на его месте открывается углубление, в которое можно засунуть, наверное, только два пальца. Там пусто. Я нажимаю кнопку под вторым прямоугольником — ничего не открывается. Надавливаю сильнее. По пустой комнате прокатывается короткое «бип!» Паузы хватает ровно на то, чтобы начать паниковать — вдруг я сделала какую-нибудь глупость? Может, включила тревогу? И тут пластина отъезжает в сторону.

За ней — еще одно углубление, такое же, как первое, но побольше. И в нем не пусто. Внутри лежит пышная, дымящаяся булка, из которой с краю немного вытекает начинка. Напоминает ролл, но ни один ролл на свете никогда еще не пах так вкусно. Протягиваю руку — у меня уже слюнки текут. Дно углубления покрыто салфеткой. Тесто теплое, и я просто не могу сдержаться — сначала кусаю раза три-четыре и только потом начинаю чувствовать вкус.

Но, почувствовав, уже не могу проглотить. Начинка — мясо, соус и какие-то овощи. Зеленые шарики, похожие на горох, чересчур велики для гороха и жуются с трудом. А то, что я поначалу приняла за кусочки картошки, на самом деле никакая не картошка. Скорее что-то вроде тофу, но жестче, а соус оставляет на языке не только ощущение резины, но и такой же приятный вкус. Специй в этом ролле почти нет — может, соль и еще что-то сладковатое, вроде корицы, но никакого перца, ничего острого.

И мясо... такого мяса я никогда не пробовала. Оно красное, но жира на нем нет ни капли. Каждый кусок — идеально ровный кубик, и мне вдруг приходит в голову вопрос: это потому, что его нарезал очень хороший повар, или потому, что это не мясо вовсе? Перед моим мысленным взором проносятся формочки для льда, заполненные вместо воды красной мясистой жижей, и, подавившись, я выбрасываю остатки булки в небольшой контейнер у двери, по-видимому, мусорную корзину. В то же мгновение дно корзины раскрывается, и пирог вместе с салфеткой затягивает в длинный темный туннель.

В воздухе остается лишь пар из углубления в стене, да запах пресного соуса, до странности знакомый, но в то же время совершенно чужой.

Качаю головой. Техника здесь куда совершеннее, чем на Земле, Еще одно доказательство того, что мне здесь не место.

Если бы только мне было с кем поделиться всеми этими открытиями. Взгляд сам притягивается к стулу, и я почти вижу, что там сидит Старший. Старший, у которого такие добрые глаза. Кажется, он единственный на этом корабле не мечтает, чтобы я оказалась за бортом.

Думаю о родителях. Они тоже на этом корабле, но нас все равно разделяет полвека.

Зажмурившись, приказываю себе больше не думать.

И тут же вспоминаю о том, что меня отключили и что их тоже могут отключить.

Меня трясет, но я уверяю себя, что это просто в комнате холодно. У дальней стены стоит шкаф, а рядом висит большой металлический щит, которым, наверное, закрыто окно — по краям из-за него пробивается свет. Одежда в шкафу пахнет пылью, но если отряхнуть, она кажется чистой и не поношенной. Лифчиков мне найти не удается, но один из ящиков доверху забит хлопчатобумажными трусиками. Немного противно надевать трусы, не зная, откуда они взялись, носил ли их кто-то раньше, но выглядят они новыми. Бросив полотенце на пол, натягиваю тунику цвета загара и темные штаны. И то, и другое украшено по кромке узором из мелких желтых цветов. Полотенце бросаю в корзину рядом со шкафом, крышка тут же закрывается, и из-под нее вырывается струйка пара. Крышка поднимается снова — полотенце внутри сухое и чистое.

Я слишком многого не знаю об этом корабле. Вот этим я для начала и займусь: найду других людей, побольше разузнаю о «Годспиде» и придумаю, как защитить маму с папой от того, кто меня отключил. Да, они нужны мне сейчас больше всего на свете, но я не хочу, чтобы они просыпались в холоде и одиночестве, захлебываясь, под стеклянной крышкой.

Свет из-за металлической пластины рядом со шкафом очерчивает на стене квадрат. Я касаюсь металла, и щит отъезжает в сторону, открывая взгляду мутное, грязное оконное стекло, за которым — ярко-зеленые поля.

Значит, вот здесь я проведу следующие сорок девять лет и двести шестьдесят шесть дней.

Выглядит не так уж ужасно. Лучше, чем я ожидала. Все зеленое. По сторонам пыльной грунтовой дороги, ведущей от Больницы, вдаль уходят гряды холмов. Пастбища и поля разделены темно-зелеными изгородями и коричневыми заборчиками. Тут и там виднеются коровы, а пушистые белые точки вдали — это, наверное, овцы или козы. Аккуратные ряды ярко-зеленых растений делают землю похожей на лоскутное одеяло. А там, с краю, словно куча огромных кубиков лего — множество стоящих друг на друге трейлеров (или, может, это грузовые вагоны?), выкрашенных в разные яркие цвета. Эта какофония цветов смутно напоминает мне Диснейленд. В детстве, еще когда мы жили во Флориде, мама с папой возили меня туда каждое лето. Тогда он казался огромным, гигантским, словно целая страна, втиснутая в парк развлечений, но сейчас я с изумлением понимаю, что замок Золушки легко поместится в этом железном пузыре, а по площади уровень раз в пятьдесят больше, чем все Волшебное королевство.

Пытаюсь сосчитать трейлеры, но сбиваюсь. Сколько же людей тут живет? На пару тысяч места точно хватит.

Интересно, Старший тоже живет в одном из этих цветных кубиков?

Ищу взглядом горизонт.

Но горизонта нет. Потому что нет неба. Над раскрашенными трейлерами высится холодный серый металл. Он куполом укрывает город, пробираясь над всем этажом. На самом верху серый цвет сменяется бледно-голубым. Наверно, пытались сделать его похожим на небо, но вышло не особенно удачно.

Точно посередине ярко горит шар желто-оранжевого света. На него не так больно смотреть, как на солнце, но все-таки неприятно. Может, если б я никогда не видела солнца, меня бы впечатлил этот рукотворный источник свет и тепла. Но я видела солнце, и оно куда великолепнее, чем эта крошечная подделка. Я вглядываюсь в него, пока взгляд не застилают слезы потом, отвернувшись, зажмуриваюсь и долго-долго не открываю глаз.

Под веками пляшут отблески света. Как может эта огромная лампочка сравниться с солнцем?

Все здесь неправильно. Не хватает силы. Не хватает цельности.

Даже света.

Даже мне.

Я никогда не думала, как много значит небо, пока его у меня не отобрали.

Вокруг — только стены.

Я просто сменила один ящик на другой.

Старший

Спускаясь в лифте на криоуровень, мы со Старейшиной не разговариваем. В частности, мы не разговариваем о том, что сигнализация на столе на четвертом этаже лежит разобранная и разбитая, а все ее внутренности разбросаны по полу. Сломанная. Бесполезная.

Дверь открывается — на уровне уже горит свет.

— Сюда! — зовет голос Дока.

Старейшина шагает очень широко, хоть и хромая, и я едва успеваю следом за ним по проходу меж рядов пронумерованных дверей. Пытаюсь отыскать глазами номер сорок два, но мы идем слишком быстро — чтобы найти его, причлось бы остановиться.

За углом начинается проход с номерами семьдесят пять — сто.

Она дверца открыта. К ней подставлен стол, на нем лежит криоконтейнер. Рядом, склонившись над контейнером, спиной к нам стоит Док, но, хотя за ним мало что можно разглядеть, ясно, что случилось что-то нехорошее.

Старейшина решительно шагает вперед.

Я колеблюсь.

В контейнере, в жидкости с голубыми искорками, плавает человек. Он мертв. Руки его согнуты, пальцы скрючены, и мне ясно — он пытался выбраться из ящика, пока таял криораствор. Я знаю это точно, потому что глаза его распахнуты, рот широко раскрыт, лицо исказилось яростью и отчаянием. На полу под ним — лужа мерцающей голубым жидкости, на неестественно бледной шее — красные пятна.

Старейшина с Доком вместе поднимают крышку. Мертвец всплывает на поверхность: теперь его пальцы, нос и колени торчат из раствора.

— Кто это? — спрашиваю я.

— Номер сто. Последний контейнер в ряду, последний замороженный.

Мне это ничего не говорит, но Старейшина ахает. Док понимающе кивает ему.

Голова мертвеца вдруг шевелится, и я испуганно отскакиваю. Но это всего лишь Док тянет за трубки, торчащие у него изо рта. С каждым рывком тело сильно дергается. Жидкость из ящика выплескивается на пол. Я отступаю, но брызги все равно попадают мне на ботинки. Подойдя к столу в конце прохода, я беру в руки пленку Дока и провожу пальцем по краю, чтобы включить ее. Экран загорается. Нажимаю на панель сканера, и на нем появляется: «Степень доступа — Старшая. Полный доступ разрешен». Экран заполняется ярлыками, папками, записями. Мне нужен номер сто, и, после нескольких попыток, я нахожу: вот оно — личное дело мертвеца.

Имя: Уильям Робертсон

Номер: 100

Должность: специалист по командованию

Статус: первостепенен при организации наступления

Предшествующий опыт: американская морская пехота, действительная военная служба в период войны...

Старейшина вырывает пленку у меня из рук. Гасит экран касанием пальца.

— Не отвлекайся, — рычит он, указывая головой в сторону Дока, который наконец-то заканчивает вынимать трубки. Изо рта мертвеца появляется маленькая электрическая панель, и он снова погружается в криораствор.

— И? — спрашивает Старейшина. — Это был сбой? Опять?

— Минуту. — Док нагибается над ящиком с электроникой. Нажимает кнопку, и в нем открывается панель. Он достает оттуда какую-то круглую маленькую железку и кладет себе на кончик пальца. Старейшина подает Доку отобранную у меня пленку, и Док вставляет туда чип.

— И?

— Его отключили, — глухо произносит Док.

— Отключили?

— В каком смысле? — спрашиваю я.

— Вот, — Док указывает на черный ящик с лампочкой в головах стеклянного контейнера. Она мигает красным. — Кто-то открыл ящик и повернул выключатель. — Он бросает взгляд на Старейшину. — У этого кого-то есть доступ.

— Он это сделал нарочно? — спрашиваю я, и так уже догадываясь.

Док смотрит в мою сторону, и я очень надеюсь, что ярость в его взгляде не направлена на меня.

— Кто-то спустился сюда. Открыл дверцу. Повернул выключатель. А потом ушел и оставил криораствор таять, оставил человека в контейнере медленно оживать, а потом медленно умирать, захлебнувшись криораствором.

Мне хочется отвести взгляд от Дока, но только куда? К Старейшине, за каменным лицом которого бушует гнев? Или к мертвецу, чьи немигающие глаза мерцают под водой с голубыми искрами?

— Зачем они это сделали? — спрашиваю я.

— Кто мог это сделать? — спрашивает Старейшина. Его глубокий голос гудит у меня за спиной, словно рев лабораторной центрифуги.

— Мало кто знает об этом уровне, — говорит Док, отворачиваясь, и у меня на глазах лицо его превращается в маску ученого, холодную и расчетливую, ту, что он носит, когда ставит диагноз сумасшедшим в Палате. — Мы, — окидывает взглядом меня, потом Старейшину. — И еще несколько ученых. Те, кто работал в... — Он осекается, смотрит на меня. — ...в другой лаборатории. Они, конечно, знают.

В другой лаборатории? Впиваюсь взглядом в Дока. Сдержавшись, не произношу вслух — сейчас нужно следить за тем, что говоришь, иначе они вообще ничего не расскажут.

— Зачем? — вместо этого спрашиваю я. — Неважно, кто что знает — зачем кому-то это делать? Зачем намеренно убивать замороженного человека?

Молчание.

А потом:

— Причина не имеет значения. Главное, найти того, кто это сделал... и убрать это отсюда, — в ледяном голосе Старейшины звучит что-то ужасное.

— Но...

Док встает между нами и отводит Старейшину на несколько шагов.

— Поклянись, — шипит он, — поклянись, что это не какое-нибудь извращенное испытание для Старшего.

Старейшина смотрит на Дока со смесью изумления и отвращения, словно его оскорбляет даже само предположение.

Но ответа не дает.

— Нужно избавиться от этого, — говорит Старейшина мне и, минуя Дока, направляется к щеколде у стола, которую я сначала не заметил.

Он отсоединяет стол от дверцы, за которой лежал контейнер мертвеца, и везет его вдоль прохода. Криораствор плещется в такт шагам, выливаясь на пол мерцающими пузырями. За звуком шагов Старейшины я различаю тихое «тум, шшш, тум» — смягченный жидкостью стук тела, бьющегося о стекло.

— Идем, — зовет Док. Мы движемся по мокрому следу, словно по хлебным крошкам из сказки, которую люди Сол-Земли рассказывали своим детям.

Ряды и ряды маленьких дверей. Три ряда узких железных шкафчиков с нехитрыми кодовыми замками. Несколько столов, покрытых бумагами и схемами. Потом коридор. А в конце коридора — дверь шлюза, толстая, металлическая, окрашенная в тускло-желтый цвет, с выгнутым окном-иллюминатором посередине.

Замок на двери старый — не сенсорная панель, а клавиатура. Наверное, ей столько же лет, сколько кораблю — мы за эти годы много чего усовершенствовали. Старейшина вводит код. Запомнить его нетрудно: «Годспид».

Старейшина открывает дверь и вталкивает стол внутрь.

— Ты что... — начинаю я, но Старейшина уже поднял край стола и сбросил на пол стеклянный гроб вместе с телом. Мистер Уильям Робертсон, номер сто, качнулся, когда из контейнера выплеснулась жидкость, и перегнулся через край в неудобной позе — будь он жив, было бы больно. Распахнутые глаза уставились в потолок, обе руки скрючены на полу.

Старейшина втаскивает меня назад в коридор и захлопывает за собой дверь.

— Ты что делаешь? — повторяю я.

Он нажимает кнопку на клавиатуре — большую, красную, без подписи.

Через стекло иллюминатора видно, как открывается дверь с противоположной стороны и мистер Уильям Робертсон, номер сто, улетает наружу, к звездам. Я вижу их — звезды — настоящие звезды, миллионы светящихся точек, словно блестки, рассыпанные ребенком. После такого лампочкам-фальшивкам меня уже никогда не обмануть.

Эти звезды, настоящие звезды, прекраснее всего на свете. Они заставляют верить, что где-то за стенами корабля простирается целый мир.

И на одно короткое мгновение я завидую мистеру Уильяму Робертсону, номер сто, плывущему теперь в море звезд.

Эми

Стены комнаты давят со всех сторон. Незаметно для себя я начала ходить, взад и вперед, взад и вперед, но эта комната слишком мала, мне в ней не уместиться. Стекло прочное, толстое, раму нельзя открыть. Так же незаметно принимаюсь делать упражнения на растяжку икроножных мышц. Тело решило за меня: мне нужно побегать.

Я не просто так сказала доктору, что люблю бегать. В первый же год я стала участвовать в школьных соревнованиях, но больше всего мне всегда хотелось пробежать марафон. Джейсон обычно смеялся надо мной — никак не мог понять, зачем бегать, когда есть столько видеоигр и телеканалов. Он не признавал других физических упражнений, кроме игр в виртуальной реальности.

Я улыбаюсь, но только уголки губ успевают подняться, как тут же опускаются снова.

Нельзя разрешать себе думать о Джейсоне.

Нужно бежать.

То, что сейчас на мне — свободные брюки и туника, тонкие ботинки вроде мокасин — для бега никак не годится. Снова улыбаюсь. По крайней мере, мама была бы довольна. Я всегда бегала в очень коротких облегающих спортивных шортах и спортивном топе — ее это просто выводило из себя. Она все говорила, что это выглядит, как будто бы я не возражаю против лишнего внимания к своему телу, но на самом деле мне просто так удобнее бегать. Однажды мы сильно поругались из-за этого, накричали, просто наорали друг на друга. Дошло до того, что папа встал между нами и сказал, что, если мы обе замолчим, я могу бегать хоть голой. Это прозвучало так бредово, что мы все втроем начали смеяться и никак не могли остановиться.

Теперь больно об этом думать.

На Земле у меня были короткие носки и кроссовки «Найк». Я всегда бегала с повязкой для волос на голове и с наушниками в ушах. В этом шкафу ничего, кроме одинаковых комплектов ручной работы, не было. Растягиваю ступню — конечно, этим мокасинам далеко до беговых кроссовок за двести баксов, но они хотя бы гнутся. Придется обойтись тем, что есть. Волосы заплетаю в косу и завязываю куском резинки, вынутой из самых поношенных брюк в шкафу.

Пару раз свернув не туда, я все же нахожу выход — большой зал со стеклянными стенами и тяжелыми стеклянными дверьми. Это что-то вроде комнаты для отдыха: везде расставлены столы и стулья. В ней только один человек — высокий мужчина с бицепсами размером с мою голову. Он пожирает меня взглядом, слишком надолго останавливаясь на тех местах, на которых мне особенно неприятно чувствовать его взгляд. Я смотрю на него в ответ до тех пор, пока он не отворачивается к окну, но чувствую, что теперь он смотрит на мое отражение. Только когда закрывается дверь лифта, мне удается нормально вздохнуть.

Взгляд этого огромного человека напоминает мне, что говорил доктор о пространстве вне Больницы.

Нет. Я не буду сидеть взаперти.

В лифте четыре кнопки этажей, и я на третьем. Заставляю себя запомнить, представить мысленно путь к своей комнате. Не хочу заблудиться, не хочу ни у кого спрашивать дорогу.

Лифт выпускает меня во что-то вроде фойе, где за стойкой сидит грузная медсестра и набирает на тонком экране какие-то данные. Мои мышцы напряжены, готовы к работе. Еще не добравшись до двери, я уже бегу, мокасины с мягким звуком пружинят на холодных плитках пола.

Выбежав из дверей, я останавливаюсь через несколько футов, ударившись о воздух, словно о стену. Он кажется таким же охлажденным и переработанным, как воздух в Больнице. Внутри, из-за кондиционеров, такого воздуха можно ожидать. Это естественно, так же, как в любом земном доме с кондиционером — воздух искусственно прохладный, слегка затхлый. Но на улице... все точно так же. Этот воздух никогда не знал дуновения ветерка. Его, наверное, использовали и перерабатывали веками. Я глубоко вдыхаю, но все равно не могу избавиться от невыразимого чувства, что воздух спертый, как в помещении.

Оглядываюсь вокруг. Рядом с больницей разбит цветник. Тропа под ногами покрыта соломой, но не настоящей, а какой-то резиново-пластмассовой. Шагаю на траву и немного бегу на месте, разогреваясь. Куда ни посмотришь, боковым зрением все равно видишь серо-стальной купол, который высится над всем уровнем, словно стенки гигантского пузыря.

Повернувшись спиной к ближайшей стене, я выбегаю в зеленые поля. Этот уровень огромен, но не настолько, чтобы нельзя было видеть стену на другом конце. До нее, наверное, километра три-четыре, даже меньше, чем пятикилометровая дистанция, которую мы бегали на соревнованиях. Странно, он достаточно мал, чтобы у меня началась клаустрофобия, но при этом достаточно велик, чтобы меня изумили его размеры.

Среди холмов вьется тропа, но я ее игнорирую. Я бегу по полям, в которых кукуруза высотой мне по плечи, бегу вдоль изгородей, мимо овец и коз — пушистых белых точек, пасущихся чуть поодаль от невысоких заборчиков. По пути вспугиваю стаю толстых кур. Они с взволнованным кудахтаньем машут крыльями, но через несколько мгновений я оборачиваюсь и обнаруживаю, что они уже забыли о моем существовании.

Руки покрывает тонкий слой липкого пота, который собирается на сгибах локтей и на шее. Втягиваю прохладный, переработанный воздух. Мне почти удается убедить себя, что я просто в тренажерном зале и что, когда закончу, я выйду на улицу, и там будет мама, она ждет меня в машине, и нам можно будет ехать домой. При мысли об этом я останавливаюсь и чуть не падаю на колени. Я глубоко дышу — не из-за бега, а из-за того, что иначе разрыдаюсь.

Они так близко.

И далеко, так далеко.

Снова начинаю бежать. Нельзя позволять себе думать. Можно только бежать.

Ноги поднимаются и опускаются, я все удлиняю и удлиняю шаги, помогаю себе руками, чтобы все тело участвовало в процессе. Мышцы растягиваются и горят, но я упиваюсь болью. Хотя доктор, наверное, сделал что-то, чтобы мышцы у меня не атрофировались, все-таки я долго их не разминала: такое ощущение, что они не так хорошо смазаны, как до заморозки.

За поворотом мне попадается какой-то человек — он стоит на коленях на земле, склонившись к каким-то растениям. Я притормаживаю, и он поднимает взгляд.

— Здрассь, — произносит он.

— Эээ...

Его глаза оглядывают меня, впиваясь в бледную кожу, рыжие волосы, зеленые глаза, и он тут же настораживается. Лицо его выдает — глаза подозрительно прищуриваются, губы сжимаются. Пальцы крепче обхватывают ручку совка — словно это не садовый инструмент, а оружие.

Кивнув, я продолжаю бежать. Оглядываюсь — он все еще смотрит и все еще стискивает совок.

Беги. Беги быстрее.

Когда я достигну пика — когда все тело будет сосредоточено только на беге — мой разум умолкнет, и я смогу забыть все, что сказал доктор, все, что потеряла, все, что мне никогда не вернуть.

Вот он — пик. Вот поэтому я бегаю. Ради этого чувства, чувства, что я вся — движение. Я пыталась объяснить Джейсону. Однажды он даже пошел со мной на пробежку. Он так и не понял, но зато понял, как я это люблю — и мне этого было достаточно. Пробежав с четверть мили, мы пешком дошли до его дома. Мы не разговаривали, только держались за руки, и хотя я даже не вспотела после этой смехотворно маленькой разминки, сердце в груди билось как бешеное, когда я смотрела на него...

Не думай об этом.

Не думай вообще.

Беги.

Толстая коса хлещет по шее. По лицу стекает струйка пота — и об этом моя единственная мысль. Когда поля сменяются гравием, а потом тротуаром, я останавливаюсь. Это тот самый город из окна — хоть и намного меньше, чем все города, которые я видела на Земле. Однажды мама выступала с речью на факультете биоинженерии Университета штата Северная Каролина, и нам провели экскурсию по университетскому городку. Этот город размером примерно со старую часть кампуса, только вместо общежитий и корпусов здесь — железные трейлеры, поставленные друг на друга. Вверх по металлической стене за городом тянется тонкая пластмассовая труба. Я с любопытством разглядываю ее, тяжело дыша после бега, и вдруг ахаю, заметив, как по трубе поднимается силуэт. Через секунду следом поднимается еще один. Это люди — люди! — взлетают по трубе на другой уровень, прямо как капсулы с деньгами по пневматической почте в банках. Как круто! Наверно, кажется, что летишь! В сто раз лучше, чем лифт! Я так долго стояла с открытым ртом и пялилась на эту трубу, что заметила, как близко оказалась к другим людям, только услышав перешептывания.

Опускаю взгляд с трубы-лифта на людей, которые начали вокруг меня собираться. Их около десятка. Бросаю взгляд на трейлеры. На улицах импровизированного города — еще как минимум пара сотен людей. Мда, численное превосходство на их стороне.

Они все ненамного старше меня — должно быть, это поколение двадцатилетних. У них темная кожа, темные глаза, темные волосы. И все пялятся. Я поднимаю руку к мокрым от пота рыжим волосам, ярко горящим в лучах фальшивого солнца. Смотрю на нее: бледная кожа кажется ослепительно белой. Я совсем на них не похожа. Я ниже, моложе, светлее, ярче. Я из другого мира.

Даже на расстоянии я вижу, что первая их реакция — та же настороженность. Но их много, а я одна. Мне хочется заговорить, но никто мне даже не улыбается: они просто смотрят в жутком молчании.

Сердце сковывает отчаянный, первобытный ужас.

— Привет, — начинаю я, ругая себя за дрожь в голосе.

— Что ты? — спрашивает один из них. Не «кто». «Что».

— Я... я — Эми. Я теперь тут живу. В смысле, не тут, а в Больнице, — указываю на белое здание позади, хотя поворачиваться к ним спиной очень неуютно.

— Что с тобой случилось? — спрашивает он. Некоторые из толпы кивают, поощряя вопрос, который возник и у них.

Кожа под холодным потом покрывается мурашками. Я гляжу на них. Они — на меня. Никогда еще я не чувствовала себя настолько другой, настолько странной, настолько одинокой, как сейчас. Кусаю губу. Все эти люди так непохожи на Старшего. Он, может, и пялился на мою кожу и волосы, но не с ужасом. Он не смотрел на меня так, будто я недочеловек.

— Что это тут творится? — звучит вдруг хрипловатый женский голос. Из полей в сторону города идет пожилая женщина. Она обводит взглядом толпу, задерживается на мне. Она старше их всех, даже доктора в больнице, но есть в ней что-то такое, чего им всем не хватает

На руке у нее покачивается корзина. Она доверху наполнена брокколи размером с дыню.

В нескольких футах от меня старушка останавливается. Окидывает меня быстрым взглядом с ног до головы, а потом поворачивается к тому, кто со мной заговорил.

— Ладно, — говорит она мягко, чуть растягивая слова. — Нечего тут смотреть. Идите, возвращайтесь к работе.

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 678 9 10 11 Следующая ⇒