Бет Рэвис 4 страница

Меня так гипнотизируют ее волосы, что я подхожу ближе. Они просто огненные. Я никогда раньше не видел рыжих волос, только на картинках, и фотографиям не под силу передать живость этих сияющих нитей, запутавшихся во льду. Харли как-то стащил из Регистратеки альбом, и часть картин в нем изображает стога сена в разное время дня. Он показал мне последний стог — покрытый снегом и освещенный закатным солнцем. Харли был от него просто без ума и все расхваливал художника, которому пришло в голову рисовать при разном свете. Я сказал, что это все бред, потому что свет либо есть, либо его нет, а он сказал, что это просто я — придурок и что на Сол-Земле есть закаты и рассветы, потому что солнце — это не просто яркая лампа в небе. Оно двигается, прямо как живое.

Волосы этой девушки сияют ярче, чем лучи солнца Сол-Земли, изображенные художником, которого Харли считает самым гениальным человеком всех времен.

Протягиваю руку к ее стеклянной ловушке и только тогда понимаю, как тут холодно. С дыханием изо рта вырываются белые облачка пара. Пальцы липнут к замороженному стеклу.

Я не могу оторвать от нее взгляда. В жизни не видел ничего более красивого... и странного. Кожа у нее бледная, почти полупрозрачная, и едва ли это только из-за льда. Кладу ладонь на крышку стеклянного контейнера, прямо над ее сердцем. Моя кожа на фоне ее светящейся белизны кажется темной тенью.

Эта девушка, определенно, не нашей расы. Она не похожа ни на кого на «Годспиде». Ее кожа, волосы, ее возраст — моя ровесница! — ее фигура... она невысокая, но стройная, от изгибов бедер и груди захватывает дыхание.

Разве может она вписаться в наш моноэтнический мир-без-различий, который Старейшина считает залогом вечного процветания?

Впиваюсь глазами в ее тело, потом снова поднимаю взгляд на груди. Лед там немного мутный, словно дразнит меня, но я вижу их пышность и думаю — если их согреть...

— Старший! — я отпрыгиваю от контейнера в таком испуге, как если бы красавица внутри вдруг неожиданно проснулась.

Но это всего лишь Док.

— Что ты здесь делаешь? И как сюда попал? — Пауза. — Как ты вообще узнал об этом месте?

— На лифте приехал, — пытаюсь говорить уверенно, но сердце громко бьется о ребра.

— Тебе сюда нельзя, — хмурясь, он касается кнопки вай-кома за левым ухом. — Исходящий вызов: Старейшина.

— Нет! Не зови Старейшину! Я ухожу! — Но мне не хочется уходить, я хочу еще полюбоваться на девушку с волосами цвета заката.

Док качает головой.

— Это опасно. Стоит коснуться одной кнопки, — он кивает в сторону маленького черного ящика у головы замороженной девочки, — и ты бы ее разбудил.

Смотрю на ящик. Выглядит он довольно просто. На верхней панели — три кнопки: ЭЛЕКТРИЧЕСКИЙ ПУЛЬС, ПРОВЕРКА ДАННЫХ и, под прозрачным защитным колпаком с биометрическим сканером, желтая кнопка с надписью РЕАНИМАЦИЯ. Провода из него идут в стеклянный контейнер, и я следую по ним взглядом прямо к ее вишневым губам.

— Я не буду ничего трогать, — обещаю я, но Док уже отвернулся.

— Старший здесь, — говорит он, и я знаю эти слова не для меня, а для Старейшины, с которым он связался по вай-кому. — Да, — говорит Док. Пауза. — Черт его знает, — он снова окидывает меня взглядом, таким холодным и оценивающим, какого я не видел с тех пор, как был его пациентом. Док касается вай-кома, и связь прерывается. Совсем скоро Старейшина явится сюда и за шкирку утащит меня обратно в учебный центр.

— Кто это? — спрашиваю я. Нужно узнать все, что возможно, пока еще возможно.

Док прищуривается, по-прежнему глядя на меня, но потом наклоняется и смотрит на металлическую дверцу.

— Номер сорок два. Я сегодня проверял всех сороковых, просто смотрел, чтобы все было в порядке, — качает головой. — Нужно было сначала закончить, а потом подниматься в Палату, — бормочет он себе под нос.

— Сороковых?

Док поднимает на меня взгляд.

— Они все пронумерованы.

— Да, это я заметил, — нетерпеливо перебиваю я. — Но в чем смысл? Зачем здесь пронумерованные двери и замороженные люди?

Док смотрит на девушку с закатными волосами.

— Спроси у Старейшины.

— Я спрашиваю у тебя.

Док поворачивается ко мне.

— Я отвечу, если ты скажешь, как попал сюда. Все двери, ведущие к лифту, заперты.

— Та, что на четвертом этаже, была открыта.

Он прищуривается.

— И ты просто случайно наткнулся на незапертую дверь на четвертом этаже?

Секундное колебание.

— Я нашел в Регистратеке чертежи корабля. Там был второй лифт.

Я не выдам Ориона. Он не виноват, что я попался.

Док напряженно думает — вид у него отсутствующий.

— Так все-таки, — повторяю я, снова глядя на нее. — Кто это?

Док проходит мимо ее стеклянного контейнера к столу у дальней стены и возвращается с пленкой. Запускает программу, вводит код и прикладывает указательный палец к идентификатору личности. Потом что-то набирает одной рукой.

— Номер сорок два, сорок два. Ага. Она из второстепенных.

— Что? — наклоняюсь так, чтобы мое лицо оказалось вровень с ее. Словно кто-то вылил желтые, оранжевые и красные чернила в стакан с водой — вот такие у нее волосы; пряди вьются, водопадом струятся с головы, концы сворачиваются в спирали на дне контейнера, Как может быть второстепенным человек с волосами цвета заката?

— Ее родители, по-видимому, специально запросили для нее место, — продолжает Док, прокручивая файл на пленке. — Они, кажется довольно важные птицы: мать — биоинженер, у отца — серьезный армейский чин. Повезло ей. Не многим второстепенным позволили лететь. Места для груза не так много.

Удивленно моргаю. Она — груз? Второстепенный груз?

— Зачем она здесь? Все они — зачем? Зачем нам нужен целый уровень замороженных людей?

— Об этом, — Док убирает пленку, — ты спросишь Старейшину.

— Как будто его словам можно верить, — шепчу я девушке с закатными волосами. Док не слышит.

Интересно, какого цвета у нее глаза. Сощурившись, разглядываю сквозь лед. Ресницы мне видно — они длинные и рыжевато-желтые... Черт! Я не подозревал даже, что такие ресницы вообще бывают! — но веки плотно запечатаны. Ясно только одно: если кожа у нее белоснежная, волосы огненные, а ресницы — оттенка солнечных лучей, то кто знает, какие цвета могут жить в ее глазах?

— Старший.

Не нужно оборачиваться, чтобы понять, что это сказал Старейшина, но я все же поворачиваюсь к нему лицом, не отрывая ладони от стеклянного контейнера, словно я в силах защитить девушку от его взгляда.

— Как ты сюда попал? — отрывисто спрашивает Старейшина. Он сердится, но я не уверен, что на меня.

Прежде чем я успеваю открыть рот, Док заявляет:

— Должно быть, я оставил дверь незапертой. Медсестра не могла найти одного из пациентов, которым пора было принимать лекарства, я отвлекся и забыл об осторожности.

Ну, это вовсе чепуха. Я ведь знаю, что Док не оставлял дверь на четвертом этаже открытой — он ведь не знал, как я сюда добрался. Но все же во мне шевельнулось уважение: чтобы солгать Старейшине, нужно немало храбрости.

— Идем, — говорит мне Старейшина.

— Я хочу знать, почему она... почему здесь столько замороженных людей. Зачем они? Откуда взялись? Почему она так отличается от нас?

Старейшина обращает свой ледяной взгляд на девушку с закатными волосами. Потом медленно поднимает глаза на меня.

— Она такая, потому что родилась на Сол-Земле. И остальные тоже. А теперь идем.

— Но...

— Идем, — развернувшись, он направляется к лифту. Идет он быстро, и при ходьбе прижимает кулак к бедру раненой ноги.

Я следую за ним, покорно, как всегда.

Эми

Но порой мне снятся хорошие сны.

Удивительные сны. Прекрасные. Сны о новом мире.

Я не знаю, каким он будет. Никто не знает. Но в кошмарах новый мир почти не появляется — я почему-то уверена, что он похож на рай.

Ради него не жаль оставить Землю.

Там тепло. Я всегда первым делом замечаю тепло.

Во сне я просыпаюсь, и я дома.

Бабушка на кухне делает блинчики. Она всегда добавляет в тесто немного сиропа, поэтому в кухне уже витает липко-сладкий запах. Он ассоциируется у меня с домом.

Бабушка поднимает на меня глаза и улыбается...

Иногда сон обрывается прямо на этом, потому что снова увидеть бабушку — это слишком уж невероятно...

Она улыбается, и, кажется, все морщинки у нее на лице разглаживаются.

— Идем! — зовет папа. На нем спортивные штаны. Он слегка подпрыгивает на месте, кроссовки скрипят по линолеуму. Сзади подбегает мама в шортах и спортивном топе...

А иногда он обрывается здесь, потому что мама никогда со мной не бегала, мы с папой всегда были вдвоем...

И мы бежим.

Бежим по новому миру, который простирается вокруг. Он всегда прекрасен. Как если взять все самое лучшее с Земли и сделать еще лучше. Песок на пляжах не скользит под кроссовками, а вода не синяя, а золотая. Ветер в тенистых лесах пахнет лимоном и медом, а их необычные пушистые обитатели всегда охотно с нами играют. В пустынях возвышаются скульптуры из песка, из которых льются родники со сладкой, вкусной водой.

Новый мир всегда прекрасен, всегда совершенен.

Если мне везет, сон длится и длится.

Но везет мне не всегда.

Мы бежим, и дорога начинает изгибаться. Мы поворачиваем обратно. Я вижу дом — в нем что-то есть от дома во Флориде, где мы жили когда я была маленькая, но он кирпичный, как наш дом в Колорадо, и бабушка на крыльце машет нам рукой и зовет внутрь.

Мама сворачивает с дороги и идет к дому.

— Пойдем, — зовет папа и взбегает вверх по ступенькам крыльца.

Но я не могу перестать бежать. Ноги отказываются повернуть в сторону дома.

Я не могу остановиться.

Остается только снова и снова бегать по кругу в этом прекрасном, безмятежном и совершенном мире.

Я пытаюсь остановиться. Все кружу рядом с домом, а там мама, бабушка и папа едят блинчики. Иногда Джейсон тоже там, а еще моя собака, которая была у меня в детстве, и друзья из школы.

А я не могу остановиться.

Потому что иногда даже сны о новом мире превращаются в кошмары.

Старший

Старейшина решил, видно, наказать меня уроками. Все время, пока мы поднимались на лифте, он молчал, только раз огрызнулся на попытку расспросить его о девушке, когда мы шли из Больницы к гравтрубе. Теперь мы уже в учебном центре, и он приказывает мне сесть на жесткий пластиковый стул рядом с полинявшим глобусом Сол-Земли.

Снова пытаюсь спрашивать о девушке с нижнего уровня, но Старейшина только тяжело падает в кресло напротив. Скривившись, кладет ногу на глобус, закрывая ботинком Австралию.

— И? — рыкает он.

— Что? — хоть я и стараюсь держаться, но выходит довольно жалобно.

— Ты выяснил третью причину разлада?

— Нет, — отвечаю я, не отрывая взгляд от выпуклых гор на глобусе.

— Ах, так, значит, у тебя хватило времени залезть, куда не следует, а то, что я попросил, ты сделать не успел? — выплевывает Старейшина. Голос сочится издевкой.

— Почему ты не рассказывал мне, что на корабле есть тайный уровень, набитый замороженными людьми? — срываюсь я в ответ. — Черт тебя дери, я ведь следующий командир корабля! Я должен все о нем знать!

— Все знать, да? Тогда, может, расскажешь мне, в чем третья причина разлада?

— Не знаю я!

— Тогда сиди здесь и выясняй! — рычит Старейшина и швыряет мне пленку, на экране уже выбрана «История Сол-Земли». Я не успеваю бросить ее обратно — он вылетает из комнаты, опрокинув по пути глобус. Бледный зелено-голубой шар катится за ним и со стуком ударяется о ножку стола.

Гнев Старейшины еще страшнее оттого, что он сдерживается, пока мы не окажемся наедине. Я точно знаю — если бы мы были не здесь, на уровне хранителей, он бы так себя не вел.

Умчавшись, Старейшина оставляет дверь учебного центра открытой, и взгляд мой приковывается к стальному экрану — за ним спрятаны мерцающие лампочки, которые я принял за звезды.

Зачем было скрывать его, зачем было скрывать четвертый уровень корабля?

И что еще он от меня скрывает?

Постукиваю пальцами по столешнице, сделанной из настоящего дерева с Сол-Земли, надеясь, что ритм поможет мне набрести на какую-нибудь идею. Если Старейшина не собирается рассказывать, что происходит, я выясню это сам. Бросаю взгляд на металлический круг гравтрубы в углу комнаты. Можно сбежать, вернуться на уровень фермеров и попробовать разузнать что-нибудь еще. Может, Орион знает больше, чем рассказал. В этой крохотной каморке невозможно думать. Хорошо бы погулять по полям, заглянуть на пастбища, просто бесцельно побродить по кораблю, который вот уже несколько веков двигается к заранее намеченной цели. Собраться с мыслями, выстроить их в логическую цепочку.

Но ведь тогда придется ослушаться прямого приказа Старейшины?

Даже у меня не хватит на это наглости.

Эми

Даже больше, чем биения собственного сердца, мне не хватает тиканья часов. Время идет, наверняка идет, но в том, что я двигаюсь во времени, я уверена не больше, чем в том, что перемещаюсь в пространстве. В какой-то степени я рада: может, прошло триста лет и триста шестьдесят четыре дня, и завтра меня разбудят. Иногда после соревнований или трудного дня в школе я падала в кровать прямо в одежде и отключалась, сама того не замечая. Я открывала глаза с ощущением, что лежала всего пару минут, но на самом деле прошел весь остаток дня и половина ночи.

Но.

Бывало и по-другому: я падала на матрас, закрывала глаза и засыпала, и мне казалось, что я сплю уже целую жизнь, но, проснувшись, понимала, что прошло только пять минут.

Что, если прошел только год? Что, если мы еще даже не отправились?

Этого я боюсь больше всего.

Джейсон сказал мне:

— Когда будешь оттуда смотреть на звезды — вспоминай обо мне.

А я ответила:

— Я не стану ограничивать мысли о тебе только звездами.

Дул прохладный ветерок, как в тот день, когда мы...

Что это было?

...познакомились, музыка на вечернике гремела так, что земля у нас под ногами дрожала. На каблуках я была выше Джейсона, но сейчас уже стояла босиком на холодной траве, давая отдых усталым ногам, и, подняв голову, смотрела ему в глаза.

Я, что, пошевелилась?

Сон тает, ощущение травы-ветра-Джейсона слабеет. Тьма. Мозг атакуют кошмары.

Что-то происходит.

Нет, нет, нет. Ничего не происходит. Вообще никогда. Это кошмар, снова, тот же кошмар. Эд или Хасан разморозят меня, но я останусь такой же, как сейчас, и они засунут меня обратно. Или на корабле случится авария, и я застряну здесь навсегда, так никем и не размороженная. Или, может быть, это тот кошмар, в котором...

Крак.

...в котором меня вообще забывают разморозить, корабль прибывает, и все так рады и взволнованы, что меня просто оставляют тут и...

Что-то происходит.

Нет. Кошмары становятся все более правдоподобными, и теперь будет еще страшнее. Кажется, я что-то слышу. Я не могу ничего слышать. Это все у меня в голове. Это не взаправду. Подумай о чем-нибудь хорошем. Подумай о Джейсоне. Подумай о маме, о папе, подумай о…

Щелк.

Нет, я не слышала никакого щелчка. Сквозь лед не пробивался никакой щелчок. Ничего такого не было. Это просто кошмар... еще один кошмар, Ничего больше.

Я бы зажмурилась, если б могла. Вместо этого я стараюсь сфокусировать разум, как раньше могла фокусировать и расфокусировать взгляд, когда смотрела на что-нибудь с очень близкого расстояния. Воспоминания. Воспоминания всегда прогоняют кошмары.

Перед мысленным взором мелькают картинки, слайд-шоу из воспоминаний. Путешествие по Гранд-Каньону. Школьная экскурсия к морю. Занятия гимнастикой в детстве. Первый раз за рулем. Первая царапина на машине (в тот же день). Папа ругался, но потом все равно купил мне мороженое, и мы на мизинчиках поклялись не рассказывать маме. Рождественское печенье, которое мы пекли с мамой и бабушкой за год до того, как она поселилась в доме престарелых. Соревнования по бегу. Подготовка к марафону.

Я что-то чувствую. Чувствую. Тепло в животе. И слышу... электрический гул. Мне постепенно становится ясно: я слышу его, потому гудят трубки у меня в горле.

Тело скользит по льду. На малюсенькую долю миллиметра, но оно сдвигается.

Лед тает.

О боже.

Тум.

Сердце.

Тум-тум.

По ресницам на левом глазу течет вода. Я невольно вздрагиваю. Желтая корочка, которая кто знает сколько лет покрывала мои глаза, трескается, и — впервые за все это время — я шевелюсь.

Обожебожебоже.

Старший

— Ты что тут делаешь?

Я подскакиваю на месте и тут же досадливо морщусь. Сам выдал себя с потрохами.

— Уже почти стемнело, — продолжает Док. — Старейшина знает, что ты здесь?

— Не надо! — останавливаю Дока, который уже тянется рукой к кнопке вай-кома. — Слушай... я сбежал. Не могу больше читать! Пожалуйста, — добавляю я, видя, что Док не опускает руку. — Мне просто... нужно было немножко проветриться. Не сдавай меня. Я просто хотел отдохнуть.

Кривая улыбка свидетельствует о том, что Док не сильно рад, но он, по крайней мере, не собирается доносить Старейшине. Мне дышится немного легче.

Несколько мгновений мы оба просто стоим, я — на дорожке, ведущей за Больницу, в глубь сада, а Док — на ступенях. Я люблю этот сад. В тот год, когда Старейшина отправил меня в Палату, я много времени провел здесь. Стила — старушка, которая жила в Палате задолго до моего появления, — позаботилась о том, чтобы сад разросся от лужайки, окруженной изгородью, до настоящих джунглей с цветами и овощами, с деревьями и виноградными лозами.

— Так ты что, ищешь вдохновения? — Док кивает на статую в центре сада.

Она изображает Старейшину времен Чумы. Каменное лицо поднято, руки широко раскинуты в стороны — добрый страж охраняет этот сад. Время и регулярные дожди сгладили его лицо и руки, размыв черты величайшего из наших лидеров.

— А! Эээ... ага, — хватаюсь за это объяснение. — Старейшина ведь хочет научить меня руководить, и я подумал, что у первого Старейшины это получалось лучше всех... — Старейшина времен Чумы был самым первым и самым великим. Только им одним наш Старейшина позволяет себе восхищаться. Никому из нас ни за что не стать лучшим вождем, чем он.

— Ты пришел сюда посмотреть на памятник?

Вздыхаю.

— Я хотел увидеть ее.

— Не сходи с ума, парень. Это никому не принесет пользы. Она заморожена, и точка.

— Знаю, но...

— Никаких «но». Выброси ее из головы.

Воздух рассекает низкий гул. Энь-энь-энь. Звуковой сигнал предупреждает о заходе солнца. Краем глаза замечаю зеленый всполох. В дальнем конце корабля из гравитационной трубы появляются новые и новые корабельщики: все возвращаются с верхнего уровня, со своих рабочих мест, на уровень фермеров, в Город — домой. Отсюда они кажутся лишь малюсенькими разноцветными точками, мелькающими в трубе: коричневыми, белыми, черными, зелеными. Док поднимает лицо к центру неба. Солнца там нет — только камера инерциально удерживаемого термоядерного синтеза, сферическая лампа, обеспечивающая уровень фермеров теплом и светом, а корабль — топливом. Она мигает, предупреждая, что приближается ночь, а потом скрывается за тонированным щитом. В мире стемнело. Мы зовем это закатом — слово-архаизм, оставшееся со времен Сол-Земли — но на самом деле это никакой не закат, а просто выключение света. В этом закате нет ничего красно-желто-оранжево-золотого.

— Пойдем, парень, — зовет Док, кладя руку мне на плечо, и тянет к выходу из сада. — Нужно добраться до гравтрубы, пока Старейшина не заметил твоего отсутствия.

— Но...

— Все двери заперты, и на четвертом этаже тоже. Идем. Выброси из головы.

Я поворачиваюсь, позволяя словам Дока отвлечь меня от мыслей о девушке с закатными волосами. Старейшина рассказывал как-то о древних религиях, в которых поклонялись солнцу. Мне всегда было неясно почему — я думал это просто шар, от которого исходят свет и тепло. Но если солнце Сол-Земли переливается такими же разноцветными лучами, как волосы той девушки — я понимаю, почему в древности ему поклонялись.

Дорога от Больницы кажется зловещей во тьме. Рука Дока у меня на плече напрягается, пальцы вцепляются в рукав.

— Кто это? — шипит он.

Приощурившись, я вглядываюсь в темноту. В нескольких шагах перед нами идет человек. Дойдя до Регистратеки, он бодро взлетает по ступенькам. Он насвистывает песенку — отрывок из старого детского стишка с Сол-Земли.

— Это, наверное, Орион, — предполагаю я. Только переписчик может знать песни Сол-Земли. Док не отпускает мою руку. — Регистратор.

— Тот самый, который показал тебе чертежи корабля?

Вздрагиваю и поворачиваюсь к нему. Док по-прежнему вглядывается в фигуру Ориона, который просто стоит на крыльце Регистратеки, не подозревая о нашем присутствии. Вырываюсь из его хватки.

— Откуда ты знаешь, что чертежи мне показал регистратор?

Док хмыкает, ноне отводит внимательного взгляда.

— Сам бы ты их не нашел.

— Привет! — восклицает человек на крыльце, когда мы подходим ближе к Регистратеке. Этот глубокий голос точно принадлежит Ориону.

— Привет! — отзываюсь я.

— Холодновато сегодня, правда? — спрашивает Орион. Довольно странное замечание: в темное время суток температуру обычно понижают на десять градусов, но сейчас еще слишком рано, чтобы чувствовать холод.

Док, однако, побелел и остановился как вкопанный.

— Ты уверен, что это просто переписчик?

— Да, — успокаиваю я. — Это Орион.

Док расслабляется.

— Его голос напомнил мне одного человека, с которым я был знаком. Не помню даже, когда в последний раз был в Регистратеке. Эй, Орион! — Док повышает голос. — Не мог бы ты пустить нас внутрь?

Но Орион не выходит из тени.

Ау-ау-ау-ау!

— Сигнал тревоги на криоуровне, — бормочет Док, резко оборачиваясь к Больнице, из которой сквозь тьму до нас доносится звук сирены. — Что-то случилось!

Я бросаюсь по тропе с такой бешеной скоростью, словно сама пустота гонится за мной по пятам. То и дело поскальзываюсь на пластиковом покрытии, а глухой топот за спиной вперемежку с ругательствами свидетельствует о том, что Док бежит следом. Медсестры в фойе обеспокоенно оглядываются, не понимая, откуда идет звук сирены, но мы с Доком игнорируем их вопросы и бросаемся к лифту.

Лифт медленно поднимается, а Док тем временем восстанавливает дыхание. Когда трети этаж остается позади, он поднимает руку к левому уху.

— Постой, — говорю я, оттаскивая его руку от вай-кома. — Давай посмотрим, что случилось, прежде чем звать Старейшину. Может, там ничего страшного.

Мои слова разбиваются о тишину, и в этой тишине сигнал тревоги становится все громче по мере того, как мы поднимаемся.

Док стряхивает мою руку. Звякнув, лифт останавливается и выпускает нас.

Дверь в конце коридора распахнута настежь.

Док стремительно несется по коридору, врывается в комнату и бросается прямо к столу. Проводит пальцем по панели биометрического сканера на металлическом ящике в центре стола. Ничего.

— Ч-ч-черт, — рычит он. — Зайди ты, — приказывает он, подталкивая ящик ко мне.

— Но...

— У ящика старшая степень доступа. Если не выключить тревогу, Больница будет заблокирована. Регистрируйся.

Провожу пальцем по панели сканера. Крышка ящика поднимается и складывается, открывая взгляду пульт управления с пронумерованными кнопками и мигающей красной лампочкой. Док вбивает код, и звук сирены «ау-аy-ay!» стихает.

Док поворачивается к лифту, получает доступ, залетает внутрь и нажимает на кнопку криоуровня прежде, чем я успеваю дойти до дверей. Он тяжело дышит и беспокойно бьет ногой о пол, пока мы спускаемся все ниже и ниже. Все это время он не произносит ни слова, только сжимает и разжимает кулак, словно пытается попасть в ритм биения сердца. На лице застыло каменное выражение.

Чуть подпрыгнув, лифт останавливается на криоуровне. Двери разъезжаются в стороны. Секунду мы просто стоим в лифте, не зная, что или кто ожидает нас за ними.

Все лампы включены. Док осторожно выходит из лифта, руки сжаты в кулаки.

— Нет-нет-нет, — выпаливает он, делая шаг. Застывает на мгновение, а потом бросается бежать. Я лечу следом. Док тормозит посреди ряда пронумерованных дверей, у сороковых номеров.

Кто-то вынул номер сорок два из кинокамеры. Стеклянный контейнер лежит на столе в центре прохода.

Девушка с закатными волосами все еще внутри. Ее глаза открыты — светлые, ярко-зеленые глаза, словно свежая молодая трава — и в них плещется ужас. Она мечется в воде с голубыми бликами. Теперь, когда она проснулась и зашевелилась, в контейнере ей тесно: колени и локти упираются в стекло, тело выгибается — живот прижимается к крышке, а голова и ноги бьются о дно. Она подносит руки к лицу, и на мгновение мне кажется, что она собирается вцепиться в него ногтями, но потом я вижу — кашляя и задыхаясь, она вырывает изо рта трубки.

— Скорей! — кричит Док. — Нужно поднять крышку, пока она не вытащила трубки!

Я даже не спрашиваю почему, а просто бросаюсь к другому боку контейнера и помогаю поднять тяжелую стеклянную крышку. Под ней трубки уже овивают голову и шею девушки, но она все тянет — они все не кончаются. Ее мучают рвотные спазмы, и желтоватая желчь, смешанная с кровью, туманит воду вокруг ее лица.

Последний рывок — и мы с Доком поднимаем крышку контейнера. Док отклоняется, вырывая ее у меня из рук, и наполовину бросает, наполовину роняет стеклянную крышку на цементный пол. Ударившись о цемент, она — слишком мощная, чтобы разбиться — трескается на две неравные части.

Девушка под водой с голубыми кристаллами, наконец, вырывает из горла остатки трубок, и я замечаю прикрепленные к концам маленькие электроприборы. Глаза ее широко раскрыты, и она смотрит прямо на нас. Губы ее округлились, в рот льется вода.

— Что она пытается сделать — выпить все, что ли? - спрашивает Док, протягивая к ней руки сквозь хаос брызг.

Я в ужасе делаю шаг назад.

— Нет, — шепчу я. — Она кричит.

Эми

Боль.

Холодно, так холодно, что жжет, но жжение не отупляет, а только обостряет чувства.

Боль.

Жгучая,

тянущая,

леденящая,

режущая,

мучительная,

рвущая на куски

боль.

Мышцы живота сводит судорогой. Но меня не рвет — нечем.

Глаза различают лишь пятна. Одни из них яркие. Другие нет. Все размыто.

Через нос в горло заливается мокрота. Хрип. Спазм. Кашель.

Шумящая в ушах вода заглушает интонации глубоких мужских голосов вокруг.

Чьи-то руки поднимают меня из полурастаявшей ледяной каши в моем хрустальном гробу, и мне кажется, что меня спасают из зыбучих песков. Криораствор липнет к телу, пытается затащить меня обратно в сырую могилу, ледяными пальцами хватается за кожу.

Меня кладут на что-то холодное, жесткое и плоское. Налицо надевают кислородную маску, и воздух, такой теплый, что больно дышать, напоминает моим легким, как нужно работать. Руки прижимают к коже что-то липкое, и почти сразу мышцы сводит судорогой боли.

Две руки мягко придерживают мне голову с двух сторон, а два пальца грубо разлепляют веки. «Нет, — думаю я, — больше никаких капель». Но — кап-кап! — ив глаза мне капает холодная жидкость. Мне больно, и я начинаю моргать, смешивая ее со слезами.

Потом грубые руки принимаются за мой рот. Сначала я не понимаю, что происходит, и позволяю им раскрыть его. Потом я осознаю, что что-то происходит, и в горло мне льется холодная жидкость — но я не знаю, что это, поэтому сжимаю зубы и пытаюсь трясти головой, но шея отказывается двигаться, и голова лишь слабо перекатывается туда-сюда.

Мягкие руки снова опускаются мне на голову. На меня смотрит лицо. Это мальчик — примерно возраста Джейсона, но выше, шире в плечах и мускулистей, чем был Джейсон. У него смуглая оливковая кожа, миндалевидные глаза цвета молочного шоколада с коричными прожилками. Красивое лицо, ему хочется доверять. Я смотрю на него, и голову пронзает острая боль — я отвыкла фокусировать взгляд.

Мальчик что-то говорит, и хоть мои уши еще не могут ничего разобрать четко, но голос у него добрый и успокаивающий. Он проводит пальцем по моей нижней челюсти, и я опускаю подбородок — кивок, да — и послушно разжимаю губы. На язык мне льется, обволакивая горло, теплый, вязкий сироп, на вкус почти персиковый, но с привкусом алкоголя. Боль чуть утихает.

Мальчик вглядывается мне в лицо.

— Ащсмытя пдмем, — говорит он. У меня не получается понять. Он кивает, словно обещая, что все будет в порядке, но это ведь невозможно — все не будет в порядке, как вообще хоть что-нибудь после такого может снова быть в порядке?

Мальчик берет меня за правую руку, грубые руки — за левую. И прежде, чем я успеваю заставить себя качнуть головой — нет! — они рывком приводят меня в сидячее положение.

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒