Часть пятая. 1 страница

***

Гремевшая на весь город свадьба, была торжественной и пышной! Старший Кер словно на показ демонстрировал свою непотопляемость и презрение ко всяческим козням, которые не так давно серьезно пошатнули его положение. Мать жениха радовалась, что помимо материальных выгод от брака, которые ‑ увы ‑ нынче ставятся во главу угла, дети сами выбрали такой удел, как венец, к тому же уже знала главный секрет молодых, заключавшихся в том, что скоро Мадлена Кер станет бабушкой. Жених просто сиял, стоя у алтаря со своей молодой женой, которая изредка поглядывала в сторону довольной свекрови… а будущая невестка держала себя гордо: она не хлыщиха какая‑нибудь, вроде дражайшей свояченицы! Помимо претензий, надо честь блюсти и ум иметь!

Свадьба гуляла богато, вольно, хотя гостей было столько, что казалось не только яблоку упасть некуда, а горчичному семени! Никакой грусти и печали не было там места, и увидев одного из гостей, Ожье вовсе расцвел редкой для него особенно в последнее время, искренней и чистой улыбкой без какого‑нибудь подтекста или ехидства.

‑ Вот так встреча, малыш! Кого не думал увидеть!

Темноволосый молодой человек обернулся на оклик, и пронзительно синие глаза тут же осветила ответная улыбка.

‑ Мэтр Грие!

‑ У, как официально! Совсем загордился, соловей ты наш аравийский! ‑ разжав железные объятья, мужчина лукаво поинтересовался. ‑ Лекарь твой не заревнует? Сомневаюсь, что он тебя одного за моря отпустил… ох, рисковые вы!

Чуть покраснев, Айсен рассмеялся и покачал головой.

‑ Такой повод нельзя пропустить! А я же мертв, за полтора года даже лицо забыли наверняка.

‑ Хорошо выглядишь для покойника! Действительно не узнать, как похорошел, ‑ хохотнул Ожье и легонько поддел его за подбородок. ‑ Лицо, может, и забыли, котенок, а твои глаза не забудешь! Песни ‑ тем более! Сыграешь?

‑ Попозже, ‑ охотно согласился смутившийся молодой человек, пока они все дальше отходили от света и толпы к прохладе палисадника.

Мужчина смотрел на него с задумчивой улыбкой, слова сорвались сами собой:

‑ Ты ведь весь светишься от счастья, маленький…

‑ Я счастлив, ‑ просто ответил Айсен.

‑ Ну и слава Богу! ‑ Ожье немедленно свел болезненный когда‑то вопрос к шутке. ‑ Давно пора было, а то я уж думал, и правда тебя похищать придется… Запросто бы не отпустил ни за что, глядишь, покусал бы тогда славный доктор себе локти!

Юноша рассмеялся снова, легко и свободно, и внезапно остановившись, окинул своего собеседника пытливым взглядом:

‑ А вы?

‑ Что?

Айсен серьезно и вдумчиво посмотрел на мужчину, тихо заметив:

‑ Что случилось с вами, вы не выглядите счастливым… Простите! ‑ он тут же смущенно отступил.

‑ Что ты, котенок! ‑ вполне естественно удивился и возмутился Ожье. ‑ Мне на жизнь жаловаться грех! Сыновья недавно родились…

‑ Поздравляю, ‑ синие глаза тронула тень: человек, сам испытавший сильную боль, легко узнает ее в других.

Но лезть в душу с расспросами, ковыряясь в ранах, не всем доставляет удовольствие, а неловкий момент вовремя прервали:

‑ Все хорошо, любимый?

Руки бережно легли на плечи юноши, окутывая теплом присутствия, близости, поддержки и заботы. Грие досталось ровное приветствие и лишь малая толика неприязни во взгляде, ‑ Ожье хмыкнул про себя: злопамятный вы человек, господин лекарь Фейран! Ну да с вами нам детей не крестить, главное, что мальчик радуется. Синие глаза мягко светились, утонув в зеленовато‑ореховых.

Не просто радуется! Какими словами удалось бы выразить очевидную и неразрывную связь между этими двумя? Передать едва уловимое бессознательное движение, которым Айсен подался к обнявшему его любимому ‑ не ища защиты, не укрываясь от угрозы или неловкости, только лишь из желания быть еще ближе… Описать, как узкие красивые ладони хирурга лелеют безмятежно покоящиеся в них тонкие пальцы юноши, тихонько поглаживая их подушечками, хотя любовники сейчас даже не смотрят друг на друга, занятые каждый своим разговором. А песня? Как можно слушать ее и сохранить сердце целым?!

‑ …Лишь прошу ни днем, ни ночью ‑

Ты меня не покидай…

Не в голосе крылся секрет. Много на свете было, есть и будет более сильных и красивых голосов, но этот ‑ был голосом души.

‑ То, что ты мое дыханье ‑

Никогда не забывай!

Айсен пел, и песня неудержимо тянулась к тому, кто был ее средоточием:

‑ …Не покидай! Мне без тебя нельзя.

К нему… Единственному и любимому! И опять: глаза у юноши закрыты, его возлюбленный тоже не смотрит. Он стоит в отдалении в полумраке, но видно как плотно сжаты губы мужчины… И видно, что для них сейчас никого здесь нет, только они двое, снова и снова безмолвно признаваясь друг другу ‑ только ты!

‑ Все забыв и перепутав,

Ошибайся и страдай,

Но прошу ни на минуту

Ты меня не покидай…

Господи, как же ты можешь петь о таком, маленький!

А может быть, именно петь об этом и надо…

‑ Пусть рухнет небо и предаст любовь,

Не покидай, чтоб все вернулось вновь!!!

И можно было бы сказать, что сказки все, глупые сказки которые придумывают себе глупые люди и рвут затем ими душу. Что не бывает любви, тем более такой, абсолютной. Безграничной, в самом деле заменяющей собой дыхание и кровь в жилах… Но хватает одного взгляда на синеглазого музыканта и его неразговорчивого спокойного спутника, чтобы раз и навсегда понять, что это неправда, что любовь есть. Просто она прошла стороной, дав тебе на себя полюбоваться и ускользнув из небрежных рук.

***

Ксавьер Таш въехал в Тулузу на следующий день после свадьбы Алана Кера. Катарина как раз была у матери, обсуждая прошедший праздник, в том ключе, что по крайней мере одной из младших сестриц самое время тоже подыскать приличного мужа, пока отец еще в памяти, хоть и не встает. Старик Гримо вряд ли доживет до следующего Рождества, и без того протянул куда дольше, чем все ожидали. Онорине всего 15ть, и траур не станет помехой, а вот Клеманс уже перестарок почти. В голове ветер, и никого, кроме чахоточно‑бледного Ноэля из отцовых приказчиков, покорно сносившего все ее выходки, на горизонте так и не появилось.

Беседа шла живо, но вполне мирно: поглядев, как дочка твердой ручкой ведет собственный дом, Мари Таш заключила, что из этого ее ребенка толк все‑таки вышел. Катарина же, разбирая достоинства и недостатки пресловутого Ноэля, подумывала как бы поудобнее выспросить у матери, когда же ждут дорогого кузена.

Выспрашивать не пришлось, кузен явился сам, раньше почти на неделю. А по левую руку от него ехал красиво одетый молодой человек с каштановыми, отливающими в рыжину кудрями и темно‑серыми дымчатыми глазами… Мадам Грие ажно дар речи потеряла, когда «лисенок Поль» ничтоже сумняшеся поклонился ей как ни в чем не бывало, будто они расстались вчера за обедом у любимой тетушки! И явно искал возможность что‑то спросить.

Да уж, наглость ‑ второе счастье! Видно, нашли они с «братцем» друг друга, а она‑то, дура, парня еще жалела… Зная, что связь с Ксавьером ничем хорошим не оканчивается, Катарина действительно жалела юношу, по глупости попавшегося на его уловки, но теперь жалость примолкла. На более внимательный взгляд, рыжик был бледен, вид имел болезненный, зато ничуть не виноватый, и принаряжен ‑ куда там иной моднице!

Молодая женщина пришла в растерянность как рассказать мужу о том, что увидела и стоит ли рассказывать вообще: о приезде Таша он узнает без ее помощи, с другой стороны беглый Поль, разумеется, не был постоянным предметом их разговоров, а уподобиться досужей сплетнице, которой что свадьба, что похороны, ‑ не хотелось.

Катарина пробыла недолго после появления кузена, и ушла в недоумении. По всему выглядело, что парень неплохо устроился ‑ Ксавьер придерживал его рядом с собой, и похоже, ему от лисенка требовалось только одно, а именно украшать собой его персону. Даже несмотря на безумный побег, не похожа была эта возмутительно открытая, вызывающая демонстрация на скромного помощника Поля, да и Грие в свое время на подобное условие не повелся бы, и в своем доме не потерпел… Так может быть все просто? Осла манят морковкой, а собаку костью, в монастыре нужно молиться, а в кабаке ‑ пить да веселиться! И мальчишку не стоит винить, что он исполняет то, что ждет от него очередной покровитель… Неприязнь, пока еще подспудная, окончательно сменила жалость.

Она бы совсем выкинула из головы красавчика Поля ‑ что ей за дело до кузеновых любовников, ‑ но чересчур близко к сердцу принял тогда Ожье его исчезновение, а бегство тем более, чтобы эта история тихо закончилась сейчас! Катарина была уверена, что что‑то обязательно произойдет, причем что‑то скверное, и дождалась быстрее, чем могла бы: каким‑то образом вывернувшись от своего патрона, Поль догнал ее у самых ворот.

‑ Мадам Грие! Подождите…

Молодая женщина обернулась, и юноша запнулся, опустив глаза, явно не решаясь начать. Наконец он все же произнес еле слышно и торопливо:

‑ Мадам, извините, что беспокою вас, но мне нужно как можно быстрее встретиться с мэтром Грие!

Катарина выгнула бровь, усилием воли оторвав взгляд от его красноречиво припухших губ:

‑ Вы запамятовали, где располагается наш дом?

‑ Нет, ‑ голос совсем упал, юноша мучительно побледнел, ‑ но… это будет неудобно…

‑ Неудобно? ‑ холодно переспросила Катарина и невозмутимо добила. ‑ Вы правы, молодой человек, ваше появление будет не слишком уместным.

Как ни странно, ее слова оказали совершенно обратный эффект. Юноша выпрямился, впервые прямо взглянув ей в глаза, и твердо сказал:

‑ Я уверен, что это очень важно, мадам!

‑ Что ж, если вам так необходимо, переговорить с моим мужем, и вы считаете, что в домашней обстановке делать это неудобно, полагаю вы так же прекрасно помните, где находится его контора. А теперь, прошу прощения, но я спешу!

Юный Поль спокойно кивнул, видимо не задетый резкой отповедью, и шагнул с дороги, оставив женщину в еще большем удивлении.

***

‑ Разве я тебя отпускал? ‑ жесткая рука сгребла волосы, с силой отдергивая опущенную голову назад.

Даже не пытаясь удержаться, Равиль рухнул на пол с табурета, на котором сидел, уткнувшись лбом в сплетенные на подоконнике руки.

Волосы Ксавьер так и не выпустил…

‑ Нет, ‑ равнодушно отозвался юноша, глядя в сторону.

Пощечина: ответ был верным, но это не имело значения в игре, которая так забавляла его нового хозяина.

И Таш всегда сначала бил по лицу. Не так, как в первый раз, когда синяки сходили неделю, а аккуратно и точно ‑ только боль и вечно разбитые губы. Иногда носом шла кровь, но это случалось редко, ведь на утро нужно было отправляться в дорогу, а полуобморочное состояние игрушки мужчину не устраивало.

‑ Тогда, быть может, я что‑то просил передать моей очаровательной кузине или ее мычащим на лугу подружкам? ‑ вкрадчиво продолжил допрос Ксавьер.

‑ Нет… ‑ когда собственная жизнь и борьба за нее потеряла смысл?

Настоящий ливень из презрения, который обрушила на него достойная супруга Ожье ле Грие, Равиля не тронул: он знал, что не заслужил ничего иного…

В самом начале, несколько раз он пытался сбежать: один раз истерично, сразу по выезде из города. Наивно надеясь на то, что теперь, когда все получили от него, что хотели, когда его существование больше не позорит семью и не угрожает по‑прежнему любимому человеку и уже его семье ‑ он может позволить себе хотя бы такую роскошь, как спокойно умереть с голоду в какой‑нибудь канаве… Его догнали быстро. Довезли до постоялого двора, где Ксавьер запер дверь, скрутил верещавшего, отбивающегося лисенка, заткнул ему рот и отходил ремнем так, что им пришлось задержаться на три дня. Трахаться это не помешало.

Равиль встал, как вставал всегда. И подготовился более тщательно, снова сбежав в первом же попавшемся по пути городишке… Появление Ксавьера в местной разновидности тюрьмы было как повторяющийся кошмар, а последнее, что он запомнил, ‑ как разгневанный хозяин хлещет его по лицу вырванным в Венеции признанием во всех существующих грехах и преступлениях, ласково объясняя очевидное.

…Что просто сдохнуть ему никто не даст, что он лично позаботится, чтобы неблагодарную шлюху отымели так, что даже казнь показалась бы милостью Господней… Что не меньше, чем у благородных, а то и больше, ‑ в торговой среде значит репутация. И опять таки лично он позаботится о том, чтобы даже дети Ожье через 20 лет не могли выйти из дома, а признание вора и грязной бляди, получившего по заслугам, ‑ ему в том неоценимо поможет… Больше Равиль не сбегал и не сопротивлялся.

Но на самом деле сломался он куда раньше ‑ в пресловутой «блошнице», когда понял, что единственное, на что годится, и единственное, что способен сделать для дорогого человека ‑ это молчать и раздвигать ноги перед очередной сволочью в людском облике.

И исступленное «никогда», «ни за что» ‑ канули в небытие…

Лишний раз подтверждая правоту Таша: блядь! Обретенные принципы продержались меньше ночи.

Он крепился как мог, уговаривая себя, что выдержит, и испугавшись даже не смерти, не коменданта, не клейма, ‑ а того, что если не согласится и не отрежет единственную ниточку, Ксавьер воспользуется уже горем Хедвы, все равно добившись в Тулузе обвинения Ожье.

А потом оказалось, что его существование в купе с письменным раскаянием так или иначе способно навредить, и надо было умереть еще тогда, сразу, а теперь уже поздно…

С того дня Равиль оставался запредельно спокоен, чтобы не происходило, и больше не спорил со своим хозяином. Да, он грязная бордельная шлюха, он не заслужил ничего хорошего, если бы он не имел наглости об этом забыть ‑ над Ожье сейчас не висела бы угроза!

И поэтому он обязан попробовать что‑то исправить, хотя бы предупредить, даже если для того, чтобы его выслушали, придется целовать пыль под ногами любимого и терпеть все остальное! Равиль не сопротивлялся, когда уставший от собственных ругательств и издевок, мужчина грубо бросил его на кровать. Не сопротивлялся, когда дернуло ноги, и член втиснулся внутрь. Не сопротивлялся, пока ему остервенело рвало проход… И закрыв глаза, юноша убеждал себя, что это всего лишь кошмар, их у него было много. Что он проснется в каюте и рядом будет Ожье, который поцелует своего рыжего лисенка крепко, властно и нежно, погладит волосы, посадит к себе на колени, баюкая в могучих и ласковых руках…

Равиля здесь не было. Как Ксавьер ушел, он даже не заметил, провалившись в муторное забытье, заменявшее сон, и не заботясь о том, что подумают о нем домочадцы Ташей.

***

Вставать не хотелось. Равиль глубже зарылся в измятую постель, натянув одеяло на голову, и усмехнулся себе: одеяло его не спрячет и не защитит. Ни от чего.

К тому же подушка отвратительно пахла сыростью и пылью, влажные от пота простыни липли к телу, а в промежности и меж ягодиц стянуло от засохшей спермы… юношу передернуло от омерзения.

Он все‑ таки вздернул себя на ноги, намочив полотенце в стоявшем на окне кувшине с водой, утер лицо от испарины и помешкав немного, сбросил с себя рубашку, обтеревшись уже целиком. Вздрагивающие губы кривила усмешка, больше похожая на гримасу боли ‑вряд ли в доме Ташей ему будут готовить горячую ванну, чтобы игрушка могла смыть с себя кончу хозяина, но чистым хотелось быть невыразимо. Хотя бы в таком простом смысле…

Тем более перед встречей с Ожье. Юноша пошатнулся обессилено и замер, опираясь на стену и уткнувшись в нее лбом ‑ он выдержит. Он смог отказаться даже не от семьи, а от самой надежды на то, что она могла бы быть, что у него тоже могли бы появиться близкие люди, для которых он бы что‑то значил, кроме обузы, и разумеется он сможет сегодня пережить холодное презрение из глаз цвета стали… Он его заслужил.

Он ‑ как та тварь, которая всегда найдет грязь и нечистоты, чтобы в них вляпаться! ‑ мысленная пощечина была не менее увесистой, чем те, которыми любил награждать его Ксавьер и превосходно помогла собраться с духом. Юноша не сомневался, для чего Таш вздумал тащить его на помпезное торжество в ратуше: фантазия его любовника и хозяина в изобретении новых способов поглумиться не знала границ. Упрямо не желая доставлять ублюдочной мрази еще одно удовольствие, Равиль лишь молчал в ответ, стиснув зубы, и надеялся, что однажды эта забава все‑таки надоест Ксавьеру и мужчина потеряет к нему интерес ‑ юноша давно понял, что его сопротивление только сильнее заводит «господина».

Равиль собирался так тщательно, как никогда, пытаясь придать себе хоть отдаленно приличный вид из того, что было ему оставлено для прикрытия срама. Конечно, это все же не ошейник, и было глупо и наивно, думать, что если он будет хотя бы выглядеть достойно, ‑ что‑то изменится… Что вдруг появится волшебная фея, одним взмахом радужных крылышек отменив всю его проклятую жизнь!

Но это было хоть что‑то. Юноша невозмутимо принял снисходительный осмотр Ксавьера перед выходом, ‑ значение имело то, что он не просто увидит Ожье, но другой такой возможности объясниться им, скорее всего, не представится…

Целый вечер впереди! Вечер до оглашения приговора.

Само собой, он все знал, все понимал, а что не понимал, ему предельно ясно объяснили! Однако, по крайней мере, те стремительно истекающие минуты, что он шел вслед за Ташем, можно было надеяться и верить, что не понадобится ничего говорить… Что в следующий миг вокруг сомкнется тесное кольцо объятий, отсекая его от всего остального мира неодолимым щитом, и Ожье тихо шепнет на ушко, что не сердится больше на глупого заблудившегося лисенка.

Равиль оцепенел: Ожье выслушает, конечно, в любом случае, уж таков он, но что если все‑таки не поверит?

Но ведь он ничего не взял уходя, обманул всего один раз, в самом начале, но обманул ведь… О Господи!!! ‑ ни одна пытка не могла бы сравниться с этими мгновениями, и Равиль совершенно не замечал направленных на него косых взглядов, а потом… Это даже нельзя было назвать ударом, просто сердце остановилось вдруг ни с того, ни с сего: Ожье уже был здесь, среди разряженного сборища самодовольных буржуа.

Только не с женой, ‑ свадьбу Равиль давно принял и смирился. ‑ Не с кем‑нибудь…

Мужчина стоял оживленно беседуя с миловидным молодым человеком, опирающимся на гриф гитары, чьи пронзительно синие глаза выбили из‑под ног последние островки решимости: певчая птичка… Каким‑то чудом упорхнувшая из лап инквизиции. Вот уж кого не ждали!

Однако напоминание об инквизиции отрезвило, и юноша решительно направился к ним.

‑ Прошу прощения, метр Грие, что вмешиваюсь и отвлекаю, но мне нужно поговорить с вами. Срочно… ‑ негромко проговорил он.

Ожье приподнял бровь, всем видом выражая легкое недоумение:

‑ Нам есть о чем разговаривать?

Хотя казалось, что это уже невозможно, Равиль побледнел еще сильнее, чем был до того, но голос звучал твердо: он понимал, что у него есть только одна попытка для объяснения, отступать и трусить уже поздно.

‑ Есть! У вас есть враг, который способен очернить репутацию вашей семьи, обвинив в противоестественной связи с вором, мошенником и проституткой. Разумеется, это не преступление, ‑ юноша нервно передернул плечами и торопливо продолжил, вскинув глаза на торговца, ‑ но грязные сплетни способны отравить жизнь даже самому безупречному человеку, а письменное признание послужит бесспорным доказательством, и вас никто не станет слушать, тоже причислив к людям низким…

‑ И чье же это признание? ‑ прищурившись поинтересовался Ожье, оборвав сбивчивую речь. Впрочем, он вполне догадывался об ответе, как и не сомневался в имени персонального недоброжелателя.

‑ Мое, ‑ мертвенным тоном подтвердил Равиль.

‑ Вот как. И как же так вышло? ‑ Грие оглядел его с отстраненным любопытством: рыжик все‑таки рассказал своему любовнику о сведенных клеймах правду? А когда понял, чем это может обернуться ‑ совесть взыграла? Или просто испугался…

‑ Если бы не это, обвинения к вам были бы более серьезными! ‑ Равиль отмахнулся от направленной на него явной недоброжелательности, и сбивчиво продолжил, уже почти не понижая тона и не обращая внимания на изумленно наблюдавшего за ними со стороны музыканта. ‑ Ксавьер мог обвинить вас в укрывательстве евреев и донести инквизиции… Не смейтесь! Вы же сами рассказывали мне, что это за система! А сейчас вы к тому же даете ему в руки еще одно оружие, опять связавшись с вашим драгоценным синеглазым Айсеном… или ему в прошлый раз не хватило?!

Юношу трясло от всего сразу: чудовищного напряжения на самой грани, жгучего разочарования и отчаяния, что ему не верят, какой‑то жуткой опустошенности от того, что таяла даже тень его робких надеж на прощение, и сосущего холодка в груди в предчувствии чего‑то скверного. Хотя что плохого могло еще с ним случиться… А потом наступил конец.

‑ Айсена трепать не смей, ‑ жестко бросил Ожье, окинув смертельно бледного юношу в богатом платье потяжелевшим неприязненным взглядом. ‑ Ты его мизинца не стоишь.

Равиль задохнулся от боли, даже перед глазами все поплыло ‑ за что? Отчего же так… Одним на золотом блюдечке любовь и уважение, а ему лишь очередной пинок в канаву с помоями! Задрожавшие губы искривила злая усмешка, юноша резко откинул голову:

‑ Куда уж мне, дешевой шлюхе!

‑ Ну, что шлюха это еще ничего, ‑ презрительно бросил мужчина, разворачиваясь чтобы уйти, ‑ другая беда, что дешевка.

Провал. Он просто не думал, что это будет ТАК больно…

***

Когда Равиль опомнился, и снова начал воспринимать окружающую реальность, Грие рядом не было. Юноша поднес внезапно ослабевшую руку к виску, всерьез опасаясь, что может опять упасть в обморок, как с ним порой случалось в самый неподходящий момент, но своему удивлению понял, что его во‑первых, кто‑то осторожно поддерживает за плечо и пытается отвести в сторону, а во‑вторых, ‑ этот кто‑то не кто иной, как само Святое Причастие во плоти с незабвенными небесными очами, несравненный талант и предмет всеобщей любви.

Но сопротивляться не осталось сил, вообще ничего не осталось. Равиль послушно подчинился, позволив вывести себя и усадить на какую‑то скамеечку в нише. Айсен дал ему глотнуть вина из неведомо откуда взявшегося бокала, быстро распустил ворот. На краткий миг пальцы молодого человека замерли: несмотря на полумрак, темные пятна на ключице у шеи юноши были отчетливо видны и могли быть только одним…

‑ Лучше? ‑ ровно спросил Айсен, мягко продолжив. ‑ Я тебя помню. Равиль, да?

Юноша механически кивнул. В душе и в мыслях царила звенящая пустота, но новый вопрос заставил его вздрогнуть.

‑ Ты… с Ожье?… ‑ яркие синие глаза взглянули испытующе, но Айсен сразу же встал, давая Равилю возможность придти в себя, и отошел к проему, спокойно заметив после паузы, ‑ Он достойный человек. Правда, если и с ним вести себя достойно…

Это что, намек?! Или сразу упрек?! ‑ затопившее чувство унижения оказалось чересчур острым, полоснув бритвой по натянутым нервам. Равиль распрямился пережатой пружинной, и прежде чем заставил себя задуматься над услышанным, с ядовитой горечью бросил:

‑ Если он тебе так нравится, что же ты не с ним?!

Айсен снова изумленно посмотрел на него и просто сказал:

‑ Я? Я люблю другого человека.

Слишком просто, чтобы это было игрой и притворством… Будто чужое счастье каким‑то образом делало его ношу еще более тяжкой, Равиль устало сгорбился, уткнувшись лицом в ладони, и едва слышно проговорил:

‑ Любви не всегда бывает достаточно…

‑ Возможно, ‑ признал Айсен после долгого молчания, глядя на раздавленного терзаниями юношу тревожно потемневшими глазами.

Равиль вымучено улыбнулся, и неожиданно для себя произнес:

‑ А ты бы вел себя поосторожнее, узнают и запросто могут донести опять!

‑ Спасибо за предупреждение, ‑ без тени издевки поблагодарил Айсен. ‑ Мы уезжаем обратно через пару дней.

Равиль снова кивнул, молодые люди помолчали еще немного. Айсен неуверенно прикусил губу, раздумывая может ли он позволить себе еще один бесцеремонный вопрос, и кто знает, до чего они могли бы в конце концов договориться, если бы он все же был задан, однако задумавшегося музыканта неожиданно окликнул неуверенный голос:

‑ Простите, вы будете петь? ‑ очевидно, его давно разыскивали.

Айсен встрепенулся, оборачиваясь к подошедшему к ним светловолосому жизнерадостному парню, примерно одного с ними возраста и тоже вооруженному гитарой.

‑ Конечно, иду. Посмотрите за моим товарищем, ему нехорошо?

Юный коллега‑менестрель согласился охотно, весело обратившись к Равилю, когда они остались наедине:

‑ Мое имя Августин, Августин Эспри. Быть может, проводить вас до дома?

До дома? Дикая бессмысленность обращенного к нему вопроса едва не заставила юношу рассмеяться. К счастью Равиль вовремя прикусил губу, с ужасом чувствуя, что до истерики ему совсем недалеко, поэтому просто отрицательно покачал головой.

‑ Может, принести что‑нибудь или хотя бы выйдите на воздух? ‑ Августин само собой расценил усталый жест несколько иначе.

Прозвучало все как‑то глупо, и музыкант умолк, растеряно замявшись: красивый и, как видно по одежде, довольно состоятельный молодой человек совершенно очевидно не был пьян, скорее действительно болен и нуждался в помощи.

‑ Позвать кого‑нибудь?…

‑ Не надо!!!

На сей раз Равилю не удалось сдержаться полностью. Он обругал себя, что в довершении ко всем своим недостаткам еще и истеричная шлюха, если срывается на абсолютно незнакомом человеке, тем более, что даже такую пустячную помощь ему в жизни предлагали не часто. В последнее время особенно. И тут же горько усмехнулся ‑ знал бы этот херувимчик с гитарой кому…

И вновь Августин понял знак иначе, к тому же неверное освещение скрадывало многие детали, несмотря на то, что в отсутствии наблюдательности его упрекнуть было трудно.

‑ Пожалуй, вы правы и следует подождать вашего друга. Хотя не думаю, что ему позволят быстро уйти… ‑ жизнерадостно заметил менестрель, за неимением лучшей идеи пытаясь немного отвлечь так и не назвавшегося юношу. ‑ Да, теперь я понимаю, почему Кантор, когда разойдется, постоянно вспоминает его!

Густо восхищенно присвистнул, со своего места наблюдая за работой товарища по призванию.

‑ Почему же? ‑ вырвалось у Равиля с долей насмешки: да уж, действительно, куда ему до синеглазого чуда ‑ все знают, все восторгаются… Но даже эта привычная ядовито‑горькая зависть к счастливчику, на котором рабское прошлое постельной игрушки не оставило следа, оказалась пустой, какой‑то блеклой и не настоящей.

В свою очередь, музыкант от изумления едва не лишился дара речи от подобного заявления, но потом подумал, что человек ведь не в себе сейчас и ему простительно задавать странные вопросы.

‑ Ты послушай просто! ‑ Августин многозначительно поднял палец, подчеркивая необходимость крайнего внимания, и опять отвернулся, глядя на знаменитость. Равиль пожал плечами, покорно прислушался… и онемевшее от боли сердце словно прошило огненной иглой, когда к музыке прибавился теплый мягкий голос:

‑ Мы знать не знаем и не помним,

Пока не встретимся с бедой,

Что весь наш мир, такой огромный

Висит на ниточке одной…

Сомнительно, что у него не было других песен, и что именно эта больше всего подходила для самодовольного сборища набобов местного разлива! Догадка КОМУ на самом деле предназначается песня ‑ точно кипятком окатила. Одновременно хотелось броситься, крикнуть «Да что ты знаешь!», заставить замолчать, а к глазам неудержимым потоком подступали слезы…

‑ В часы, когда все бесполезно,

И смысла нет на свете жить,

Над черной бездной, жуткой бездной

Нас держит тоненькая нить.

Равиля уже колотило всем телом: а ведь песня права, смысла жить у него не осталось. Или нет?

‑ Она надеждою зовется, и верить хочется,

Так верить хочется,

Что эта нить не оборвется…

Надежда… это как раз самое страшное испытание, и ты похоже, об этом знаешь! ‑ юноша коротко взглянул на против обещаний быстро возвратившегося Айсена. Тот спокойно выдержал его взгляд, тоже ответив одними глазами, а вслух произнес совсем другое:

‑ Держи, ‑ и, как нечто совершенно естественное и ожидаемое, протянул бутылку и один из захваченных стаканов.

⇐ Предыдущая 29 30 31 32 333435 36 37 38 Следующая ⇒