Часть вторая 8 страница

Малайцы называют это чудо природы «manouk dewata» — божьи птички. Португальские моряки за красоту оперения прозвали их «passaros do sol» (птицы солнца), но прижилось название, данное им голландцами, — «avis paradiseus» (райские птицы). В 1598 году Иоганн ван Линсхотен создал о них настоящую легенду. «Эти удивительные существа, — пишет он, — не имеют ни крыльев, ни лапок, в чем можно убедиться, рассматривая чучела птиц, привезенных в Индию и в Голландию. Этот товар так драгоценен, что он очень редко попадает в Европу. Никому еще не удавалось увидеть их живыми, так как они все время находятся в воздухе и, всегда следуя за солнцем, опускаются на землю лишь перед смертью!»

Через сто с лишним лет после путешествия Линсхотена один из спутников Дампира увидел на Амбоне несколько таких птичек. Ему сообщили, хотя данная информация не соответствует действительности, что птицы эти любят мускатные орехи и, чтобы полакомиться ими, долетают чуть ли не до островов Банда, где, опьянев от муската, падают на землю и становятся добычей муравьев.

В 1760 году Линней[140], сам великий Линней, стал, видимо, жертвой той же мистификации, что и мореплаватели, поскольку знаменитый ученый назвал этот вид «paradisea apoda» («безногая райская птица»), хотя уже тогда имелись соответствующие действительности работы ряда естествоиспытателей. Впрочем, никто в Европе не видел этих птиц и не знал ничего об их жизни.

Вряд ли есть еще такие существа, о которых было бы рассказано столько нелепостей. Ведь были люди, вполне серьезно утверждавшие, что птицы эти лишены возможности садиться на землю и на деревья и цепляются за ветки имеющимися у них длинными усиками, говорили, что они не вьют гнезд, а спят, кладут яйца и высиживают птенцов на лету! Другие естествоиспытатели, пытаясь придать этим нелепостям больше правдоподобия, утверждали, что у самца на спинке есть небольшое углубление, куда самка откладывает яйцо и высиживает его. Некоторые авторы, считая эту гипотезу маловероятной, говорили, будто самка прячет яйцо под крыльями, среди своих длинных перьев и тому подобное.

Даже в наши дни об этих великолепных представителях животного царства Океании известно далеко не все, поскольку некоторые кабинетные натуралисты утверждают и пишут в своих трудах по естественной истории, что райские птицы ежегодно перелетают на острова Банда, Тернате и Амбон. В наши дни господа Рассел Уоллес и Ахилл Раффре вполне справедливо отвергают эту и ей подобные гипотезы. Однако жизнь райских птиц по-прежнему остается загадкой: малайцы иногда называют их «bourong mati» (мертвые птицы), ведь даже торговцы в этих краях сами никогда не видели их живыми.

Словно в награду за выпавшие на его долю невзгоды, Фрике, отличавшийся редкой любознательностью, получил возможность выяснить некоторые вопросы, касающиеся жизни этих удивительных птиц.

Охотники, человек тридцать, были вооружены на этот раз очень маленькими луками и стрелами, имевшими не костяные или железные наконечники, а шарики величиной с ноготь большого пальца, которыми они должны были оглушать птиц, не повредив при этом кожи и не испачкав кровью их нежное оперение. Фрике и Пьер захватили на всякий случай с собой ружья, хотя у них не было дроби, а птицы слишком высоко летали, чтобы можно было попасть в них пулями.

Отряд покинул дом глубокой ночью и оказался в девственном лесу за четверть часа до рассвета. Узинак запретил европейцам разговаривать, чтобы не вспугнуть птиц. Охотники продвигались по лесу гуськом, осторожно пробираясь сквозь покрытые росой лианы, бесшумно раздвигая высокие травы, обходя похожие на клубки огромных змей корни.

И вот, когда первые лучи солнца осветили верхушки деревьев, в не проснувшемся еще лесу раздался дрожащий звук, звук, полный радости и отваги. Птица солнца приветствовала возвращение светила. На этот громкий призывный крик ответил другой, более нежный крик самки. Затем со всех сторон полились, перебивая друг друга, звонкие песни самцов.

Отряд мгновенно остановился, папуасы, стараясь не дышать, притаились среди деревьев, держа наготове луки.

— Охота будет удачной… «бурун раджа»[141] (райские птицы) сейчас начнут свои «сакалели», — потирая руки, прошептал Узинак.

— Что это значит? — спросил Фрике.

— Они будут танцевать.

— Танцевать?

— Смотри внимательно и молчи…

Вскоре на высоте восьмидесяти футов над землей появилось около тридцати самцов. Они, словно стараясь превзойти соперников, покачивали разноцветными султанами, расправляли крылышки, чистили перья, гордо поднимали головки, кружились в воздухе, переливаясь на солнце всеми цветами радуги. Время от времени зеленый свод раздвигался и среди этой россыпи драгоценностей появлялась новая жемчужина. Ассамблея райских птиц была в полном разгаре.

Фрике как зачарованный не мог отвести глаз от такого волшебного зрелища, которое мало кому из европейцев удавалось увидеть. «Как жаль, что столько красот скрыто от человеческих глаз, — думал он, — но все это умрет в тот самый день, когда сюда проникнет цивилизация. Исчезнет девственный лес, а вместе с ним исчезнут и его обитатели, чью красоту могут оценить лишь лучшие представители нашего просвещенного мира…»

Размышления Фрике прервал раздавшийся вдруг короткий свист; одна из птиц, настигнутая меткой стрелой охотника, сверкая на солнце, подобно драгоценному камню, падала на землю. Странно, но ее собратья, опьяненные солнцем и распираемые гордостью, продолжали шумно резвиться, стараясь превзойти друг друга в грации и красоте, не обращая внимания на то, что происходит внизу. Обычно пугливые райские птицы, заслышав незнакомые звуки, мгновенно исчезают, но во время своих брачных танцев («сакалели») они забывают обо всем.

Первая жертва упала прямо к ногам Фрике. Это был «большой изумруд» — кофейно-коричневая птица чуть меньше голубя с желто-соломенной грудкой и с изумрудной головкой; из-под крыльев у нее выглядывали два длинных густых пучка шелковистых перьев орехового цвета, окаймленных ярко-красной узенькой полоской. Эти пучки, когда птицы сидят на ветках, почти незаметны, но при первом же движении крыльев, поднимающихся вертикально вверх, голова вытягивается вперед, а оба пучка раскрываются, образуя окаймленные пурпуром веера. Самой птицы не видно, видно лишь золотое сияние ее перьев, оттененное желтой грудкой и изумрудной головкой, что производит незабываемое впечатление.

Охота на птиц, к большому огорчению Фрике и Пьера, проклинавших в душе алчность малайцев и кокетство цивилизованных дам, была в самом разгаре. Служивших для самцов приманкою самок, оперение которых, впрочем, не отличалось подобным великолепием, папуасы не трогали[142].

Не прошло и часа, а уже около пятидесяти птиц лежали на траве, подобно сорванным головкам цветов. И Фрике смог с восхищением и сожалением рассмотреть не только «большой изумруд», но и райскую птицу, прозванную Бюффоном[143] «великолепной» (сегодня чаще всего ее называют «diphyllodes magnificus»). Эта птица чуть меньше дрозда, но из-за пышного оперения, главным образом из-за подхвостовых перьев, свисающих из-под крыльев, можно подумать, что она гораздо больше.

Трудно описать ее словами. Словно покрытое киноварью с бесчисленными переливами оперенье и глаза, укрывшиеся за зелеными с металлическим отливом веками, которые доходят до золотисто-желтого клюва, такого же тонкого, длинного и изящного, как у колибри. Уже ярко-голубых лапок было бы достаточно, чтобы сделать из этой птицы одно из чудес света, но природа этим не ограничилась, она наградила ее двумя маленькими нагрудниками из перышек орехового цвета, окаймленных яркой зеленой полосой. К наряду, где оригинальность соперничает с великолепием, надо добавить еще два длинных хвостовых пера, легких и тонких, словно проволока, заканчивающихся пушистыми, сверкающими на солнце, подобно драгоценным каменьям, шарами.

Когда бойня закончилась, убийцы, — тут нет никакого преувеличения, — сразу огласили лес громкими криками. А оба француза, к великому удивлению туземцев, обращавших на редких птиц не более внимания, чем наши крестьяне на воробьев, искренне восхищались их редкой красотой.

— Бедная птаха, бедное Божье создание, — с нескрываемой жалостью прошептал Пьер, подняв с земли маленькую птицу, — сколько изящества, и какое яркое оперение, словно на солнце застыли брызги фонтана. А эти дикари безжалостно убивают их! И для чего?!!

— Для того, чтобы украсить шляпки наших красавиц и даже уродок, желающих стать привлекательней за счет таких вот бедняжек.

— Если когда-нибудь появится на свет особа, которую будут звать мадам Пьер Легаль, а ее супруг, присутствующий здесь Пьер Легаль, станет миллионером, мадам Пьер Легаль скорее будет ходить без шляпки, чем позволит себе из кокетства украсить ее перьями!

— Ты прав, моряк. Мне тоже не по себе, когда я вижу как уничтожают эти очаровательные создания.

Папуасы тем временем занялись «бурун раджа», они должны были, не повредив оперения, подготовить их к продаже. Делалось это следующим образом: сначала отрезали лапки и крылья, затем снимали осторожно кожу и, предварительно пропитав ее ароматическим составом, ставили сушиться, насадив на палку. В таком виде райские птицы обычно без всяких повреждений попадали в Европу.

Через час от множества ярких радующих глаз птиц остались лишь маленькие узкие цилиндрики и груда окровавленного мяса, лежавшего на широких пальмовых листьях.

— Что ты собираешься с этим делать? — спросил Узинака Фрике.

— Мясо «бурун раджа» очень вкусное в любое время года, — ответил славный папуас, — но особенно оно хорошо сейчас, когда птицы питаются мускатными орехами. Ты сам в этом скоро убедишься.

— Благодарю, — живо отозвался Фрике, — что-то нет аппетита. Меня вполне устроит саговая лепешка.

ГЛАВА 12

Осада воздушного дома. — Пираты! — Воспоминание о воине, сообщившем грекам о победе при Марафоне[144].— Странная постройка. — Голод. — Будем ли мы съедены? — Что было привязано к лиане, прикрепленной к стреле с желтыми перьями? — Двадцать пять килограммов свежего мяса. — Кто совершил это доброе дело? — Благодарность обездоленных. — Еще одна встреча с каронами-каннибстами. — Главный амулет папуасов. — На смену птицам солнца приходит птица ночи…

— Ну, моряк, что скажешь теперь?

— Что мне хотелось бы убраться отсюда, и как можно скорее.

— Да, я тоже был бы не прочь.

— Нам и впрямь не везет.

— Одна беда за другой.

— В конце концов, это становится невыносимо. Сперва нас посадили под замок на борту «Лао-цзы» и решили уморить голодом, затем мы чуть не попали в руки к людоедам на острове Вудлэк…

— А теперь мы оказались в осаде, сидим на решетчатом настиле в двести квадратных метров на высоте в сорок пять футов от земли.

— И к тому же в кладовой хоть шаром покати.

— Как на борту парусника, попавшего в мертвый штиль, когда съедены все кошки и в трюме, и в камбузе. Это напоминает мне времена моего детства. Тогда настоящие моряки во время плавания всегда оставались на своем посту: трюмные матросы — в трюме, марсовые матросы — на марсе.

— Такое просто невозможно.

— А я говорю, что так было. Неужели ты не слышал об этом? Трюмные моряки после двухлетнего плавания выходили на свет без кровинки в лице.

— А как же марсовые?

— Они сидели на марсе, словно попугаи на жердочке. Лишь спускали корзину за едой, которую им приносили юнги из камбуза.

— Сегодня у нас и камбуза нет…

— Ay юнги живот от голода подвело.

— Так долго продолжаться не может.

— Не по душе мне эта якорная стоянка.

— А что там делает неприятель?

— Ба! Прячется по-прежнему в кустах и готов в любую минуту пустить в нас стрелу с красными перьями.

Хотя стояла непроглядная ночь, Фрике тихонько приблизился к краю площадки, надеясь что-нибудь рассмотреть в темноте.

— Будь осторожен, сынок. В решетке слишком широкие просветы, а внизу нет сетки.

— Не бойся, для меня это дело привычное!..

— Ничего нового, конечно?

— Ничего. Под деревьями темно, как в колодце.

— Да, кстати, а что делают наши друзья-папуасы? Отчего их совсем не слышно?..

— У них тоже в животах пусто. Они сгрудились в другом конце дома, заслонили огонь листьями саговой пальмы и уселись вокруг него на корточках.

— Еще раз говорю тебе: так долго продолжаться не может. Надо попробовать прорваться, а не то наши хозяева начнут есть друг друга.

— Да, уже немало времени прошло с тех пор, когда мы в последний раз ели рагу из райских птиц.

— Оно и впрямь очень вкусное. Жаль, что не осталось еще две или три дюжины тушек.

— К этим бы тушкам килограммов двести саго и воды…

— Да, боюсь, в нашем положении трагической развязки не избежать.

— Ты видел, с какой отвратительной алчностью они смотрели на бедного Виктора?

— Тише! Только бы он ни о чем не догадался. Ах, если бандиты вдруг попробуют его тронуть, я не пожалею свинца. У меня, к счастью, есть в запасе револьвер американца.

— И рýжья у нас с собой… Первый, кто вздумает положить лапу на малыша, получит пулю в лоб.

— Пьер!..

— Да, сынок.

— Попытаюсь-ка я немного поспать, а ты будь начеку. Не спускай глаз с наших хозяев. Я доверяю им не больше, чем осаждающим.

И Фрике, который вот уже третий день, как и его товарищи, жевал листья, чтобы заглушить голод, растянулся на циновке и закрыл глаза.

Что же произошло после того, как папуасы, закончив охоту, собирались основательно подкрепиться и отправиться в путь? А вот что. Жаркое было уже готово, охотники, присев на корточки, весело переговаривались, подсчитывая, сколько топориков, наконечников, стеклянных бус и, главное, сколько бутылок огненной воды они получат в обмен на птиц солнца от малайских торговцев. Вдруг в лесу послышался шум. В мгновение ока все вскочили и схватились за луки. Шум приближался, можно было подумать, что бежит дикий зверь, за которым по пятам гонятся охотники. И вот из леса выскочил испуганный, с трудом переводящий дыхание туземец, с выпученными глазами, весь в поту. Зажимая рукой на груди рану, из которой текла кровь, он кинулся к Узинаку.

— Гуни!.. Гуни!.. (Пираты!.. Пираты!..) — задыхаясь, прохрипел туземец и упал на землю, как эллинский воин, сообщивший жителям Афин о победе над персами при Марафоне.

Но, увы, на этот раз новости были куда печальнее: известие о пиратах заставило присутствующих оцепенеть на мгновение от ужаса, ибо если враги окружили деревню, то никто не сможет добраться до берега. Надо будет укрыться в лесу, спрятав в надежном месте утреннюю добычу. Быстро собравшись, весь отряд вместе с двумя европейцами и одним китайчонком углубился в лес. Через полчаса они вышли на небольшую поляну, на краю которой находился дом на сваях.

Беглецы тут же с ловкостью обезьян взобрались туда, успев захватить с собой лишь несколько кокосовых орехов и две или три грозди бананов. Времени оставалось в обрез, враг преследовал их по пятам. Вскоре он появился на поляне. Но охотники были уже вне опасности: теперь им могли угрожать лишь голод и жажда.

Мы уже говорили о свайных постройках; эти дома отличаются удивительной легкостью и прочностью, и в случае необходимости они превращаются в настоящие крепости. Для лесных построек папуасы вместо тяжелых и толстых свай используют длинные тонкие жерди; их накладывают крест-накрест, и в тех местах, где они перекрещиваются, прочно перевязывают лианами. (Те, кто видел в Америке деревянные железнодорожные мосты, перекинутые через глубокие овраги, могут себе представить, как создана опора такого дома.) На десятиметровой высоте от земли находится настил из прожилок саговых листьев, он соединяет жерди и придает устойчивость всему строению. И только метров через пять или шесть располагается настоящий пол — широкая площадка, посреди которой стоит уже сама хижина.

Попасть в это жилище, напоминающее скорее логово хищника, не так уж трудно, но вряд ли по силам первому встречному. С главной площадки, словно бакштаги на палубу корабля, под углом приблизительно в 65° спускаются очень тонкие и очень гладкие жерди, которые на пять или шесть метров не доходят до земли и упираются в первую площадку, на нее можно взобраться, цепляясь уже за другие жерди, спускающиеся вертикально.

Мы не случайно употребили слово «бакштаги», потому что папуасские лестницы не имеют ступенек или, скорее, если уж мы хотим употребить морские термины, выбленок. Поэтому надо, используя приемы, хорошо знакомые марсовым, обхватив жердь ногами, подтянуться на руках. Этот способ не представляется трудным для папуасов, даже маленькие дети с удивительной легкостью взбираются по таким лестницам. И пусть читатель не удивляется. Разве в ландах[145] четырехлетние ребятишки не пользуются огромными ходулями, а их маленькие сверстники гаучо[146] не носятся верхом по аргентинским пампасам?[147] Навыки, приобретенные в самом раннем детстве, никогда не утрачиваются. Привычка — вторая натура.

Словом, в это воздушное жилище можно попасть лишь подобным путем и только с одной стороны. Если бы враг попытался взять приступом такую «крепость», взбираясь по опорным столбам, то обязательно уперся бы головой в пол настила, который, как уже было сказано, выступает над опорой.

Но, возразят нам, осаждающие могут поджечь дом, если не сумеют взобраться туда. Бесспорно, только вот дело в том, что папуасы либо съедают своих поверженных врагов, либо отрубают им головы. А что им делать с обуглившимися трупами, которые невозможно употребить в пищу, и с черепами, которыми нельзя украсить свои жилища? Срубить столбы? Но ведь у осажденных есть тоже оружие, а, если судить по тому, как метко они били по райским птицам, убить человека не представляло для них большого труда.

Фрике, мучимый голодом, проснулся задолго до того, как кончилась вахта Пьера. Кто спит, тот обедает — говорит французская пословица. Обед нашего друга, если судить по тому, как недолго он спал, оказался не очень сытным. Проснувшись, парижанин снова представил себе плантацию на Суматре, куда они должны были привезти китайских кули, и своего друга господина Андре, напрасно ждавшего их возвращения; затем перед глазами молодого человека возникло насмешливое и приветливое лицо доброго доктора Ламперьера, что-то рассказывающего на своем певучем провансальском наречии[148], и фигурка юной мисс Мэдж, а рядом с этими столь дорогими его сердцу людьми возникла славная физиономия чернокожего принца. Но тут сухой и резкий звук под полом заставил Фрике насторожиться.

— Ах, — пробормотал он, — уж не собираются ли осаждающие преподнести нам какой-то сюрприз. Посмотрим в чем тут дело.

Парижанин нащупал рукой револьвер и убедился, что тот на месте. Предосторожность, впрочем, оказалась излишней, звук больше не повторился. Еще около часа француз продолжал лежать, глядя на звезды и вспоминая прошлое, но вот заалел восток, предвещая восход солнца, и тут же проснулся Пьер.

— А ты все на посту, моряк? — спросил он. — Что новенького?

— Увы, ничего. Все по-старому.

Боцман взглянул вниз. И тут же воскликнул, не сумев сдержать своего удивления:

— Ничего! По-твоему, это ничего!

— Но в чем дело? — спросил Фрике, приблизившись к самому краю площадки. — Да, черт побери, просто невероятно.

И впрямь, тут было чему удивляться. На земле лежала корзина с дичью, положить ее сюда могли лишь друзья. Длинная лиана, продетая через ручки корзины, каким-то непонятным образом была прикреплена к нижней площадке строения. Оставалось лишь протянуть руку и поднять наверх килограммов двадцать пять свежего мяса.

— Да будет благословен тот, — торжественно-комическим тоном проговорил Фрике, — кто сжалился над страданиями наших желудков!

Парижанин подполз к самому краю площадки и увидел, что лиана держится благодаря длинной и крепкой стреле с костяным наконечником, которая глубоко вошла в настил с нижней его стороны. Только тогда молодой человек понял, что тот странный звук, заинтриговавший его час назад, был вызван стрелой, вонзившейся в пол их необычного жилища. Он уже протянул руку, чтобы поднять провизию, как вдруг над самым его ухом просвистела выпущенная из леса стрела. В ответ тут же раздался выстрел, и в кустах кто-то закричал от боли. Это выстрелил Пьер Легаль.

— Ну и получай в ответ! А если этого мало, у нас еще есть в запасе пули! У военных это называется «поддержать огнем операцию».

«Операция» завершилась весьма успешно, и изумленные папуасы увидели перед собой пять великолепных сумчатых, которых туземцы называют «кускусами».

— Теперь, уважаемый Узинак, — обратился Фрике к расплывшемуся в довольной улыбке вождю, — мы сможем утолить наш голод. Велите разделать как можно скорее этих великолепных животных.

На сей раз Узинаку даже не понадобился переводчик. Жесты Фрике были достаточно красноречивы, а дичь столь соблазнительна, что папуасы тут же с жадностью набросились на еду. Разодрав мясо на куски, они принялись есть его сырым. Хорошо, что парижанин успел отложить одного из зверьков для себя и своих друзей.

— Любопытная зверюшка, — проговорил Пьер, глядя, как Фрике сдирает беловатую, покрытую темными пятнами толстую шкурку. — Здесь не меньше трех килограммов чистого мяса. Мы сможем хорошо подзаправиться. Надо бы поскорее поджарить дичь и получше припрятать несколько кусков, а то наши друзья-папуасы скоро покончат со своей долей; как бы наше жаркое не ввело их в искушение.

Фрике, задумавшись, разрезал мясо зверька на небольшие куски.

— Почему ты молчишь, сынок? — спросил моряк.

— Я все думаю, вот мы сейчас поедим, подкрепим свои силы, а дальше? Вряд ли наши поставщики смогут снабжать нас едой постоянно.

— Но что мы можем сделать? Кстати, как ты думаешь, кого мы должны благодарить за этот подарок?

— Взгляни на стрелу. Приходилось тебе видеть у папуасов украшенные желтыми перьями стрелы с костяными наконечниками?

— Нет, но такие стрелы были у людоедов, которых мы недавно спасли от смерти.

— У каронов. Ты прав. Я тоже узнал их стрелы.

— Смотри-ка! Здесь на этих бедолаг смотрят, как в наших краях на волков, а оказывается, у них рядом с желудком, который с удовольствием переваривает человеческое мясо, находится благородное сердце! Надо признать, нам на пути попадалось немало нечестивцев, но среди них бывали и славные ребята.

— Да, ты прав. Не знаю, что стало бы с нами без этих двух несчастных, которые так вовремя нас отблагодарили… Знаешь, обездоленные чаще других способны на добрые чувства. Как бы там ни было, мы должны сказать спасибо этим славным ребятам, они продлили наше существование еще на два дня. Сорока восьми часов достаточно, чтобы найти выход. А потом, кто знает, что нового может произойти в ближайшее время.

Фрике не ошибся. В тот же самый час, что и прошлой ночью, наши друзья вновь услышали сухой короткий стук.

— Вот и то «новое», о котором я говорил, моряк, — прошептал парижанин. — Не знаю почему, но у меня появилась надежда.

Снизу в темноте раздался легкий стон, а затем непонятное шуршание. Друзья с вполне понятным волнением ожидали наступления рассвета. Прошло несколько мучительных часов, и наконец первые лучи солнца осветили горизонт. Пьер и Фрике уже лежали на краю площадки, и оба они одновременно вскрикнули от удивления и разочарования. К их площадке, как и накануне, стрелой была прикреплена лиана с привязанной к ней живой, совершенно черной, без единого светлого перышка, птицей не больше голубя.

— Если наши славные поставщики не пришлют сегодня ничего другого, мы можем не опасаться несварения желудка, — с комическим смирением произнес Пьер.

— Здесь что-то кроется, — отозвался Фрике. — Быть может, Узинак сумеет объяснить нам, что означает сей пернатый ребус.

С этими словами молодой человек потянул к себе лиану, что было делом далеко не легким, поскольку ее раскачивала во все стороны привязанная к ней несчастная птица.

— Осторожней, сынок. Как бы пираты не пустили в тебя стрелу, подожди, пока я заряжу ружье.

Предосторожность оказалась излишней. Притаившиеся в лесу туземцы на этот раз предпочли не рисковать, и Фрике смог спокойно закончить операцию.

Но, о чудо! Стоило молодому человеку схватить пойманную птицу, а это был черный, словно ворон, какаду, как следившие за ним папуасы Узинака и сам Узинак словно обезумели. Побросав свои луки, они бросились к ногам парижанина, словно умоляя его о чем-то. Какаду жалобно пищал, широко открывая свой чудовищный, напоминающий клещи клюв, высовывая большой толстый черный язык.

— Можно подумать, — проговорил смеясь Пьер, — что в твоих руках очутилось какое-то местное божество.

Боцман, по-видимому, не ошибался. Приветствия становились все громче, а поклоны все ниже. Наконец Узинак смело покинул дом, а вслед за ним двинулись и остальные папуасы; вождь знаком предложил Фрике последовать его примеру, крикнув при этом, чтобы тот взял с собой птицу Фрике не заставил себя просить, пропустив вперед Виктора и Пьера, он, подобно капитану, покидающему корабль, спустился на землю последним.

Связанный какаду удобно устроился, словно на жердочке, на дуле ружья, висевшего за спиной у Фрике. Папуасы тут же окружили их, образовав нечто вроде почетного эскорта, и отряд, не обращая внимания на врагов, будто те вообще не существовали, углубился в чащу. Фрике спросил Узинака, что все это значит. Тот, опустив глаза, словно не в силах вынести вида связанной птицы, ответил:

— Никто не рискнет напасть на тех, кого охраняет птица ночи.

ГЛАВА 13

Новое кораблекрушение. — Несколько жителей каменного леса. — Письмо Фрике. — Страшная буря. — Костры каннибалов Кораллового моря. — Что означают крики: Кооо!.. Мооо!.. Хооо!.. Ээээ!.. — Табу! — Благотворное влияние протокола, составленного некогда французским жандармом по поводу факта людоедства. — После трехлетнего отсутствия. — Абсолютно голые туземцы в форме французских жандармов. — Канонизированный Пандор. — Островок Буби и его Postal Offfce[149].— Убежище для потерпевших кораблекрушение.

Прошел месяц с тех пор, как оба француза и их спутники папуасы при столь удивительных обстоятельствах спаслись, казалось бы, от неминуемой гибели.

Если судить по тем весьма странным, а порой и ужасным событиям, выпавшим на долю европейцев после их отъезда из Макао, можно предположить, что за это время им пришлось пережить немало удивительных приключений.

Правда, сейчас злой рок, неотступно преследовавший наших друзей, потерял их след. А может, злодейка-судьба просто устала и, как сказал в шутку Фрике, решила передохнуть. Молодой человек был в эти дни полон оптимизма, для чего, если рассуждать здраво, у него не было никаких оснований. Но все в жизни относительно. Последние же три месяца были достаточно спокойны.

Папуасы исчезли. Фрике, Пьер Легаль и юный Виктор находятся на маленьком островке, затерявшемся в океане. Вокруг, до самого горизонта, море усеяно коралловыми островками с их обязательным убором из пальм. Невысокие волны, словно запутавшись в немыслимом переплетении острых зубцов, подводных утесов, отмелей и рифов, отступают, оставляя белые клочья пены, но мощное течение с грохотом прорывается сквозь этот коралловый лабиринт, и возмущенный океан, негодуя, идет на приступ каменного леса.

Множество морских птиц поднимается в небо крикливыми стаями, они описывают в воздухе большие круги, снова опускаются на волны и ловко выхватывают из воды желанную рыбешку. Солнце ярко освещает белые заросли мертвых кораллов, лениво двигающих своими бесчисленными щупальцами астериасов, поражающих яркими красками морских звезд, утопающих в мягких кружевах морских лилий, охристых, нежно-желтоватых или розоватых на тонких ножках грибовидных фунгий, великолепные колонии изящных морских перьев, не уступающих в красоте райским птицам, сложные, удивительно красивые колонии красных или красновато-фиолетовых тубипор — морских органчиков, прозванных так за их сходство с органом, похожих на ветви иудиного дерева дендрофиллий, огромных светящихся, самых удивительных цветов и оттенков, фиолетовых, оранжевых, буро-зеленых, киноваренно-красных горгонарий, желтовато-оранжевых или желтовато-коричневых, напоминающих кисть человеческой руки альцпонарий (прозванных жителями побережья рукой или пальцами мертвеца), колонии тонких с длинными ветвями «оленьих рогов», ярко-голубые солнечные кораллы, великолепных пурпурных актиний, пунцовых морских роз и морских анемонов, оранжевых или красных со звездообразным рисунком морских ежей… Одним словом, все великолепные представители мира полипов и иглокожих цветут под яркими лучами тропического солнца; множество рыб резвится в прозрачных и чистых, словно хрусталь, теплых водах.

Наши друзья, пресытившись, видимо, великолепием окружающей природы, уже не обращали внимания на красоты пейзажа, заставляющего восторгаться даже наименее впечатлительных естествоиспытателей. Их небольшое убежище находилось метрах в десяти или двенадцати над морем, — под белоснежной площадкой верхней части рифа имелись пещеры, способные выдержать самый сильный натиск океана.

Виктор был занят приготовлением обеда. Сидя на корточках у костра, под палящими лучами солнца, он наблюдал за тем, как из носика большого медного чайника с шумом и свистом вырывается пар, тот самый пар, который помог Джеймсу Уатту[150] сделать свое гениальное открытие. Юный китаец, не реагирующий ни на солнечные лучи, ни на идущий от костра жар, вдруг поднялся, исчез на мгновение и вернулся с тремя чашками и чайником для заварки.

⇐ Предыдущая 4 5 6 7 8910 11 12 13 Следующая ⇒