Часть вторая 7 страница

Волнение туземцев невозможно было передать. Дело в том, что Фрике обладал незаурядным талантом, — он умело извлекал, казалось из воздуха, самые разнообразные звуки; переходя от ласковой колыбельной к зажигательной мелодии какой-нибудь модной песенки, затем, не меняя курса, как говорил Пьер, исполнял с одинаковым успехом увертюру к «Вильгельму Теллю» и арии из «Прекрасной Елены». Было удивительно видеть, как вздрогнули островитяне, услышав хор солдат из «Фауста»[126], как заплакали под романс Розы, как пустились в пляс при звуках польки.

Наконец, выбившись из сил, Фрике вынужден был остановиться, хотя ненасытные слушатели громкими криками требовали продолжения концерта. Ему пришлось пообещать повторить все на следующий день, и лишь после этого парижанин смог растянуться под деревом.

— Удивительно!.. Невероятно! — воскликнул разлегшийся по соседству Пьер. — Никогда не слышал ничего подобного… Не хуже, чем в театре в Бресте[127]. Можно подумать, что у тебя музыкальная шкатулка в животе. Ты способен заменить целый оркестр.

— Да ты издеваешься надо мной, моряк, — рассмеялся Фрике. — Будто сам не знаешь, что два гладко выскобленных и завернутых в обрывок листа куска коры как бы превращаются в язычок кларнета. Теперь дуй себе на здоровье, если знаешь репертуар. Любой парижский мальчишка десятки раз слышал все музыкальные шедевры, примостившись в райке[128], превращавшемся, когда туда удавалось попасть, в настоящий рай.

— Но сам инструмент…

— Да говорю же тебе — здесь нет никакого секрета. Я не раз пользовался такой свистулькой, проказничая на парижских мостовых. И собаки на меня лаяли, и прохожие ругали… А сейчас надо постараться уснуть. Пока все идет хорошо, и мы с лихвой вознаграждены за прием, оказанный нам на острове Вудлэк. У меня возник план относительно папуасов. Поскольку у нас нет стеклянных бус, воспользуемся их любовью к музыке. Спокойной ночи.

Но одно дело — хотелось спать, а другое — уснуть. Наши друзья вынуждены были провести бессонную ночь, ибо папуасы, вместо того чтобы растянуться на земле, продолжали сидеть у костра, смеяться, разговаривать и обсуждать без конца события этого вечера, упорно стараясь воспроизвести мелодии из репертуара Фрике; на сон у них ушло не больше двух часов, — как только первые лучи солнца окрасили верхушки деревьев, они снова начали резвиться на поляне.

Следующий день был посвящен изготовлению саговых лепешек. Затем эти лепешки были перенесены на пирогу, которую папуасы, непревзойденные ныряльщики, с удовольствием пригнали из тайника, где она была спрятана. Фрике подарил Узинаку новую красную рубашку, и тот сразу же натянул ее на себя. Пьер пожертвовал своим ярко-красным платком, разорвав его на столько полосок, сколько воинов было в отряде, и те, страшно довольные, нацепили их себе на шею, восхищаясь тем, как справедливо европейцы распорядились своими щедротами.

Поскольку на этом участке росло много саговых пальм, папуасы, позабыв о своей природной лени, принялись за заготовку этого ценного продукта. Отношения между ними и европейцами складывались самые сердечные, чему немало способствовали веселый нрав Фрике, прямота старого боцмана и знание малайского языка Виктора.

Фрике узнал, что Узинак родился на севере Новой Гвинеи и отправился в этот край, расположенный на юго-востоке острова в четырехстах лье от его деревни, потому что испытывал непреодолимую потребность путешествовать, свойственную первобытным народам. Благодаря своей храбрости, силе, а также знаниям, полученным от европейцев и малайцев, он стал вождем здешнего племени. Недели две назад они, покинув свою деревню, отправились на охоту и уже собирались в обратный путь, как вдруг увидели особенно ненавистных им негритосов. Недолго думая папуасы бросились за ними в погоню. Из всех этих сведений парижанин запомнил лишь одну, но весьма важную деталь: деревня находится на юго-востоке острова.

— Прекрасно! Нам как раз туда и надо.

— Мы составим настоящее морское подразделение, — добавил Пьер Легаль.

Когда приготовления были закончены, туземцы перенесли запасы саго в лодку, очень умело спрятанную ими в одной из бухточек, о существовании которой европейцы даже и не подозревали. При виде этого чуда кораблестроительного искусства Пьер не смог не удивиться.

— Ну и ну, моряк, — проговорил Фрике, пораженный не менее своего друга, — как тебе нравится это флагманское судно?

— Они не дураки, наши союзники, совсем не дураки!.. И как все здорово сделано. Я знаю немало владельцев трехмачтовых баркасов в Ла-Манше, у которых эта лодочка вызвала бы самую черную зависть.

Пироги — главные суда Новой Гвинеи. Самые большие из них, предназначенные для дальнего плавания, имеют до десяти метров в длину и метр с четвертью в ширину. Такой была и пирога, заставившая восторгаться старого морского волка, Пьера Легаля. Корпус ее, выдолбленный из ствола большого кедра, очень легок, толщина стенок не превышает трех сантиметров; внутри, чтобы она не накренилась и не погнулась, имеются полукруглые распорки; оба конца приподняты и снабжены широкими деревянными волнорезами, способствующими довольно высоким скоростным качествам лодки.

Пирога очень низко сидит на воде, поэтому борта надстраивают плотной сеткой, сплетенной из прожилок все той же саговой пальмы. С каждой стороны над бортом, к которому они прикрепляются с помощью волокон ротанговой пальмы (индейского тростника), на расстоянии двух метров от корпуса имеется пять или шесть легких трубок. Они спускаются к воде под углом и соединяются, как ступеньки веревочной лестницы, с большим куском дерева, равным по плотности коре пробкового дерева, он все время держится на поверхности воды и служит балансиром.

Понятно, что построенная таким образом пирога становится непотопляемой, поскольку ее поверхность увеличивается в четыре раза и позволяет ей удержаться на плаву при самых резких поворотах, не уменьшая при этом скорости. Крыша, сделанная из листьев, положенных на очень тонкую раму, на две трети покрывает пирогу и предохраняет экипаж от палящих лучей солнца. На корме волнорез переходит в некое подобие лестницы, напоминающее лафеты старых корабельных пушек, что же касается волнореза на носу, то он украшен поставленными вертикально широкими резными дощечками, разукрашенными изображением листьев, людей и животных.

Что касается мачты, то на первый взгляд она может показаться одной из самых наивных выдумок, противоречащих здравому смыслу. Вообразите себе большие козлы, используемые плотниками при установке балок не с двумя, как обычно, а с тремя подпорками, замените эти тяжелые деревянные брусья бамбуковыми палками, установите их на носу пироги, и вы представите себе эту мачту, не имеющую ни реев, ни вант, ни штагов[129]. Помимо того, что ее без труда можно поднять и опустить, у нее есть еще одно редкое достоинство — она не мешает встречному ветру и не парализует усилия гребцов. Но стоит подуть попутному ветру, как тут же поднимают лежащий у мачты и прикрепленный к ней тремя канатами большой цилиндр…

Этот цилиндр — широкая циновка, закатанная в рулон вокруг бамбуковой палки, сплетенная либо из пушка, покрывающего молодые листья саговой пальмы, либо из самых тонких прожилок ее листьев, — и есть парус. Ширина его метра два, длина — метров шесть. Если ветер крепчает, достаточно ослабить средний канат, поддерживающий рею на верху мачты, и парус опускается на нужную высоту. Руль, длинное весло с широкой лопаткой, укреплен на корме волокнами индийского тростника, и туземцы по очереди очень ловко управляют пирогой.

Пьер и Фрике устроились в лодке туземцев, которую боцман торжественно назвал флагманским кораблем; они были счастливы, как могут быть счастливы только потерпевшие кораблекрушение, отправляющиеся на поиски более гостеприимной земли.

Парижанин счел нужным поднять французский флаг, взятый, как помнит читатель, когда друзья покидали «Лао-цзы». Фрике надеялся, что флаг привлечет внимание моряков, если случайно им встретится какой-нибудь корабль. Такой вариант, впрочем, был маловероятен, поскольку корабли цивилизованных стран редко заходили в эти плохо изученные воды. Правда, в этих краях, по словам Узинака, было полным-полно пиратов-папуасов, совершающих набеги на прибрежные районы, грабящих жителей ближайших деревень, уводящих рыбаков в рабство. Вид флага, указывавшего на то, что в пироге находятся цивилизованные моряки, которые умеют обращаться с огнестрельным оружием, мог бы остановить пиратов.

Слово «рабство», когда Виктор перевел его, заставило насторожиться Фрике.

— Как? У папуасов существует рабовладение? Неужели не хватает того, что здесь все еще существует эта страшная язва — людоедство? — спросил он Узинака.

Тот рассмеялся и ответил:

— Не надо думать, что все папуасы — людоеды, таковых не так уж много. Вот мы не едим человеческого мяса. И вообще, жители побережья добры, гостеприимны, любят путешествовать, питаются рыбой и саговыми лепешками. А вот те, кто живет в горах, — это другое дело; они, наоборот, ведут оседлый образ жизни, занимаются охотой, выращивают ямс, пататы[130], сахарный тростник и так далее. Это люди сильные, жестокие, они едят человеческое мясо.

— Смотри-ка, — прервал его Фрике, — совсем не так, как в других местах. Земледельцы, как правило, люди миролюбивые, добрые, а жители побережья слывут сущими разбойниками. Во всяком случае, у нас так говорят.

— Совершенно верно, сынок. И нет тут ничего удивительного. Ведь мы на другом конце света, у наших антиподов[131]. Здесь все наоборот, — откликнулся Пьер.

— Браво! Я никак не ожидал от тебя такого ответа, просто здорово! — смеясь воскликнул Фрике.

— А что касается рабов, — перевел Виктор слова Узинака, — ты сам увидишь, что у нас с ними хорошо обращаются.

— Охотно верю, мой славный папуас. И это в чем-то примиряет меня с частью населения самого большого острова Океании.

Плавание продолжалось целую неделю и проходило спокойно; в безлунные ночи они приставали к берегу, разбивали лагерь, а на рассвете снова пускались в путь. За все эти дни наши друзья не увидели ни одного корабля, зато встретили множество не всегда вызывавших доверие пирог.

Однажды одна из таких пирог повела себя чересчур вызывающе: явно собираясь взять суденышко наших друзей на абордаж, она подошла так близко, что были слышны голоса сидевших в ней папуасов, которые уже снимали с лодки крышу, мешавшую натягивать луки. Фрике велел поднять французский флаг и выстрелил в воздух. Успех превзошел все ожидания. Готовившиеся к нападению папуасы тут же водрузили крышу на место, что, по словам Пьера, было равносильно признанию поражения, и поспешно удалились.

Наконец на восьмой день пирога вошла в неглубокий пролив, буквально усеянный рифами, они настолько затрудняли продвижение, что туземцам пришлось спрыгнуть в воду и тащить пирогу на веревках за собой. Затем вдруг пролив расширился, стал значительно глубже и перешел в лиман, по обе стороны которого тянулись густые заросли мангровых деревьев и кустарников с причудливо переплетающимися надземными дыхательными корнями.

Лиман этот конечно же был устьем реки, о чем свидетельствовали и его глубина, и ставшая более темной вода. А в коралловых зарослях, поскольку полипы погибают при смешении соленой и пресной воды, образовался проход, что позволяло лодкам, не боясь рифов, подойти к берегу. Надо сказать, такая смертельная для кораллов вода идет на пользу мангровым деревьям и кустарникам; жители тех стран, где на болотах растут эти чудовищные растения, называют их «деревьями лихорадки».

На пути наших друзей все чаще и чаще стали появляться лодки самых разнообразных размеров — здесь были и маленькие, рассчитанные на одного гребца, и большие военные пироги. Все проплывавшие встречали белых путешественников радостными возгласами. Со всех сторон слышалось: «Табе, туан!»[132]

Посреди извилистой реки с крутыми берегами имелось множество островков, напоминавших огромные кусты зелени. Наконец Пьер и Фрике оказались в обширном водоеме, заросшем болотными растениями, посреди которого возвышалось с десяток очень странных на вид построек.

Метрах в пятидесяти от берега поднимался целый лес свай в семь или восемь метров высотой, между ними сновали в лодках веселые и болтливые туземцы. На этих сваях стояли деревянные строения двух типов. Большинство из них имели форму прямоугольника с огромной крышей из листьев банановых и кокосовых пальм, напоминающих по форме опрокинутую пирогу. И лишь два дома, стоящие в стороне, значительно меньшие по размеру, походили на большие собачьи конуры и опирались на четыре длинные сваи. Когда Фрике спросил у Узинака, чем вызвано такое различие, тот, подмигнув ему, ответил, что там живут молодые люди, достигшие брачного возраста.

Почти половина построек соединялась с берегом при помощи достаточно небрежно положенных под наклоном бревен; хватило бы небольшого усилия, и эти несложные мостки упали бы в воду. Другие дома не имели даже такой связи с берегом, и к сваям, на которых они стояли, были пришвартованы лодки.

Фрике не верил своим глазам. Перед ним был настоящий свайный поселок, похожий на те, что были обнаружены в центре Африки и, как справедливо сказал отважный и добросовестный французский исследователь Новой Гвинеи Ахилл Раффре, напоминали свайные стоянки доисторического человека, так верно описанные учеными, словно они срисовали их с натуры на островах папуасов.

Пирога остановилась у одного из этих домов, и Узинак тут же вскарабкался в свое воздушное жилище. Лестницы не было, имелись лишь глубокие выемки на одной из свай. Для Пьера и Фрике такой подъем не представлял никакого труда. Вместе с Виктором они последовали за хозяином дома, к великой радости пораженных их ловкостью туземцев.

И вот наши друзья оказались в жилище папуасов.

— О-ля-ля! — воскликнул Фрике. — Здесь полным-полно народу. Как это местные жители не падают в воду через такие широкие просветы между балками, они ведь лежат под ногами на расстоянии по меньшей мере метра друг от друга. Боже мой, как странно!

Картина и впрямь была необычной. Дом папуасов, как уже было сказано выше, имеет форму прямоугольника и представляет внутри лежащую на сваях раму. На эту раму вдоль и поперек накладываются балки с просветами в добрый квадратный метр. Дом разделен на две части узким проходом. Справа и слева от прохода за легкими перегородками из листьев и прожилок саговых пальм находятся семь или восемь комнат, в каждой из которых помещается целая семья. И наконец, в передней части, выходящей в сторону моря, имеется широкая, с крышей из листьев, открытая площадка. Площадка является «гостиной», где живущие в этих свайных постройках семьи собираются днем, чтобы поговорить о своих делах и подышать свежим воздухом.

Надо сказать, мы употребляем слово «семья» в самом широком смысле, имея в виду не только мать, отца и их потомство, но и всех близких, и рабов, и работников, словом, всех, кого заботы повседневной жизни соединяют вместе и кто находится под властью, в основном чисто номинальной, чем действительной, туземного «pater familias»[133].

Всего в таком доме обитает от пятидесяти до шестидесяти человек — мужчин, женщин, детей (лишь юноши и девушки помещаются в отдельных домах).

Уже внешний вид дома показался Фрике и Пьеру весьма необычным. Теперь же, когда французы переступили его порог, они почувствовали, что попали в настоящий ад, где невозможно было дышать. Чего тут только не было свалено в кучу: ветки деревьев, циновки, куски коры, бамбуковые палки, груды листьев, разное тряпье — все это в любую минуту могло свалиться в воду.

Несколько досок, обтесанных каменными топорами и наложенных на отверстия в полу, напоминали маленькие островки, до которых можно было добраться, лишь обладая ловкостью акробата. Одни доски служили кроватями, и на них лежали подстилки из листьев, на других, засыпанных землей, разжигали огонь и готовили пищу. К потолку были подвешены луки, стрелы, скребки, весла, остроги; на полу стояло несколько примитивных ведер, большие куски бамбука, из которых с одного конца была извлечена сердцевина…

Окинув быстрым взглядом этот примитивный фаланстер[134], Фрике решил пересечь длинный коридор и выйти на открытую площадку. Пройти по решетке, под которой, ударяясь о сваи, плескалась вода, оказалось делом нелегким. Но парижанину приходилось преодолевать и не такие трудности. Перепрыгивая с перекладины на перекладину, он бесстрашно добрался до открытой площадки, откуда его взору открылся чудесный вид. Пьер с не меньшей ловкостью проделал тот же путь; подобные прыжки были для него делом привычным, он вырос среди снастей на корабле. Что же касается Виктора, то он, несмотря на все свое желание, не в силах был сойти с места. И лишь с помощью расстеленных перед ним циновок китайчонку удалось, неуверенно переставляя ноги, последовать примеру своих друзей, к великой радости четырехлетних и пятилетних карапузов, которые перепрыгивали с балки на балку с ловкостью маленьких обезьянок. А за ними с не меньшей ловкостью прыгали маленькие свинки с розовыми пятачками.

Узинак вышел вместе с французами на террасу и широким жестом указал им на строение, что означало: «Будьте как дома».

ГЛАВА 11

Суеверия папуасов. — Маленькое отверстие в крыше может стать причиной огромных бедствий. — Они откармливают съедобных змей. — Жизнь рабов в Новой Гвинее. — Гирлянды из человеческих черепов. — «Птица солнца». — Приготовления к охоте на райских птиц. — Легенда о райских птицах. — «Сакалели», или же танцы райских птиц. — Жестокая бойня. — «Большой изумруд». — Diphyllodes magnificus, или королевская райская птица. — Ослепительные и гармоничные краски. — Философские размышления Фрике о парижанках и англичанках. — Пир, достойный римского императора.

Из-за не слишком приятных запахов наши друзья были не в силах оставаться в закрытой комнатушке, предоставленной в их распоряжение славным Узинаком. А потому они решили устроиться на открытой всем ветрам террасе, где, по крайней мере, можно было не опасаться зловонных испарений воздушного содома[135]. Однако разрешение перебраться туда друзья получили лишь после долгих переговоров, во время которых они узнали о весьма странных суевериях своих хозяев.

Войдя в отведенную им клетушку, Фрике оказался в полнейшей темноте. И он, само собой разумеется, попросил огня, добавив, что хотел бы проветрить помещение. Но поскольку его просьбу должен был передать Виктор, переводивший охотно, но очень медленно и не всегда вразумительно, наш друг попытался хоть немного раздвинуть листья, покрывавшие крышу. Его столь незначительный на первый взгляд поступок вызвал целую бурю, даже маленькие свинки завизжали, яростно размахивая хвостиками в знак своего возмущения.

— Бог ты мой, что это с ними? Здесь же дышать невозможно. Я не собираюсь уносить вашу крышу. Послушай, Виктор, не совершил ли я какого-нибудь святотатства?

Оказалось, молодой человек был не так уж далек от истины. Он узнал, что через малейшее отверстие в крыше в дом могут проникнуть души умерших предков и навести порчу на его обитателей, тогда жилище превратится в настоящий ящик Пандоры[136].

— Надо было сразу об этом сказать. Кто бы, черт возьми, мог предположить, что их предки настолько зловредны, что стараются насолить своим потомкам? Во всяком случае, эти шутники не так уж могущественны: здесь полным-полно всяких отверстий. Но, видимо, крыша — их любимое место. Будем уважать верования наших хозяев и перейдем в другое помещение. Ой!.. Что это такое? — вскричал вдруг Фрике слегка изменившимся голосом.

Он наступил на что-то мягкое и упругое, ползущее по покрытому кусками коры полу; сразу в темном закутке распространился тошнотворный запах мускуса, затем послышался приглушенный шелест чешуи. На этот звук тут же со всех сторон с адским хрюканьем сбежались маленькие свинки и, выставив вперед свои розовые пятачки, выстроились полукругом перед дверью.

— Уж не наступил ли я случайно на какого-нибудь предка? — спросил Фрике и, переступив через эту шуршащую ленту, вышел в коридор, за ним тут же выползли три или четыре великолепных змеи длиной метра в три, отливавшие самыми яркими красками.

— Смотри-ка, моряк, — заметил Пьер, — наши милые папуасы подготовили нам довольно любопытных товарищей на ночь.

— Змеи! Черт возьми! Тут не до шуток! Это единственное животное в мире, которого я боюсь. Они внушают мне не просто страх, а ужас и непреодолимое отвращение.

— Смотри-ка, свинки, кажется, совсем не напуганы. Наоборот, змеи, видимо, готовы сами отступить. Смелее, мои шелковые! Они же сейчас их съедят!

Но тут вмешался Узинак. Он проворно схватил длинное копье и, пользуясь им как палкой, сумел разогнать этот шумный отряд. Женщины и дети подхватили на руки испуганно к ним прижавшихся, словно маленькие болонки к своим хозяйкам, свинок. Узинак загнал в комнату змей и с шумом закрыл за ними дверь.

— Их бы запросто съели, не наведи я порядок, — проговорил он по-малайски.

— Кого?

— Змей, конечно. Мы откармливаем их здесь для еды. Они живут на свободе, это неядовитые змеи.

— Как угодно, мой милый папуас, но ни меня, ни моего друга ваши угри кустарников не привлекают.

Если бы Фрике успел изучить тот раздел зоологии, где говорится о змеях, он бы сразу узнал этот вид самых красивых и самых безобидных в мире питонов, очень распространенный в стране папуасов, который в некотором роде является переходным звеном между пресмыкающимися Старого и Нового Света, поскольку обладает отдельными отличительными особенностями и африканских питонов, и американских ужей.

Щитки, окаймляющие рот змей, имеют четырехугольные углубления, что делает питонов, несмотря на их добрый нрав, малосимпатичными. В длину они достигают от двух до трех метров. Кожа у них великолепного голубовато-стального цвета, хотя когда они только появляются на свет, она кирпично-красная, как бы испещренная иероглифами, с возрастом иероглифы исчезают, окраска становится ярко-оранжевой, потом темно-зеленой с прожилками и, наконец, голубой. Но как бы там ни было, Фрике не любил змей, независимо от того, красивы они или некрасивы, ядовиты или неядовиты.

Перед тем как снова пуститься в путь и добраться до Торресова пролива, Узинак сообщил нашим друзьям, что состоится праздник. В ожидании сего действа парижанин, устроившись со своими спутниками на открытой террасе этого воздушного замка, — Пьер называл ее баком[137],— с неподдельным интересом наблюдал за папуасами, о которых у нас в Европе еще очень мало известно.

Жители деревни внешне ничем не отличались от жителей острова Вудлэк: тот же цвет кожи, та же фигура, те же черты лица, те же украшения. Разве что причесывались они иначе: на голове у них были целые сооружения, способные обескуражить и изумить самых смелых художников. У одних прически напоминали, как сказал Пьер, настоящие щетки для обметания потолков, причем многие непокорные пряди выжигались углями; у других волосы были разделены на десять, пятнадцать, а то и двадцать клубков, перевязанных у самых корней веревочками и поднятых на тоненьких ножках, словно помпоны киверов;[138] у третьих на головах был всего лишь один огромный пучок, с воткнутым большим, похожим скорее на вилку гребнем из бамбука с тремя или четырьмя зубьями.

Фрике вспомнил, что в тот день, когда папуасы собирались расправиться с каронами-людоедами, Узинак что-то говорил ему о рабах. Хотя рабство было широко распространено в Новой Гвинее и в доме самого Узинака жили несколько невольников, Фрике не смог бы отличить их от свободных туземцев, если бы ему на них не указали. Жили они так же, как и их хозяева: так же одевались, ели такую же пищу, были не умнее и не глупее своих господ. Помимо принадлежности к одной и той же расе, их объединяли общие заботы, а посему все работали с равным усердием.

В большинстве своем это были дети либо похищенные, либо подобранные во время сражений. Они росли в доме своих хозяев, а став взрослыми, получали вольную и уже ничем не отличались от остальных членов племени. Впрочем, положение их значительно улучшилось после введения Голландией строгих законов.

Прежде, когда остров находился под властью малайских султанов, жители Новой Гвинеи, как и жители африканской Гвинеи, постоянно подвергались опустошительным набегам. Малайские корабли нередко приставали к берегам острова, и вожди папуасов продавали перекупщикам-работорговцам с Молуккских островов врагов, взятых в плен во время их бесконечных баталий. С этим, к счастью, уже покончено.

Наконец долгожданный день наступил. Пьер, Фрике и Виктор еще спали на своих циновках, когда обитатели дома во главе с Узинаком бесшумно переправились на берег. Вскоре, оглашая воздух громкими криками, они вернулись нагруженные огромными мешками с какими-то таинственными предметами. Когда мешки были принесены на террасу, крики, если только такое было возможно, стали еще громче. Узинак торжественно развязал мешки. При виде их содержимого Фрике не смог скрыть своего отвращения — они были набиты блестящими высохшими человеческими черепами, нанизанными по шесть штук на стебли индийского тростника.

— Вот так сюрприз, — проговорил Пьер, смотревший на происходящее с не меньшим омерзением, чем Фрике.

— Если это еще только приготовления к их празднику, что же будет во время самого торжества?

— Черт возьми! Они, видимо, хотят, чтобы мы стали свидетелями уж не знаю какого там каннибальского пиршества! Будь что будет, но я сматываю удочки!

— Ну и люди! Откармливают змей, занимаются людоедством, а дети их собираются играть в шары человеческими черепами.

— Но посмотри, с каким восторгом и с каким благоговением они касаются этих костей. Можно подумать, что мы присутствуем на какой-нибудь религиозной церемонии.

Собравшиеся мужчины, ритмично и несколько своеобразно двигаясь, что-то выкрикивали низкими голосами. Женщины и дети отвечали им пронзительным визгом, а трое старейших обитателей дома после каждого такого па начинали яростно трясти гирляндами глухо постукивавших человеческих черепов. Всей этой церемонии, казалось, не будет конца; у певцов от усердия совсем пересохло в горле, им приходилось время от времени смачивать горло очень приятным на вкус хмельным напитком, приготовленным из саговой пальмы.

Европейцам было очевидно, что такое мрачное начало не может предвещать ничего хорошего, но на деле все оказалось иначе. Как только заклинанья закончились, гирлянды черепов, словно фонари, прикрепили к перекладинам, поддерживавшим крышу террасы.

— Теперь мы можем отправляться на охоту, — сказал Узинак со своей обычной сердечностью.

— Отправляемся на охоту? — спросил Фрике. — А на кого мы будем охотиться?

— На птиц солнца, — радостно ответил тот.

— Позвольте заметить, что приготовления ваши по меньшей мере странны, — проговорил Фрике, указывая на гирлянды черепов, мирно покачивающихся на ветру.

— А разве белые не знают, что папуасы, перед тем как отправиться в путь, выставляют черепа убитых в сражениях врагов, чтобы те охраняли их жилища? — удивился Узинак.

Фрике отрицательно покачал головой.

— А что отгоняет злых духов от домов белых, когда они отправляются на войну или на охоту? Кто защищает их дома от злодеев?

— У нас имеются для этого менее сложные способы. Есть замки и специальные люди в черных костюмах, их называют блюстителями порядка, они быстренько отправляют за решетку того, кто не слишком уважает чужую собственность.

— Я знал в Дорей и в Амбербаки белых людей, у которых человеческие черепа не вызывали подобного отвращения. Они покупали их и увозили с собой на родину. — Узинак недоверчиво покачал головой. — Они наверняка собирались пугать ими своих врагов, иначе зачем бы им это делать?

Вероятно, естествоиспытатели, изучающие строение черепа жителей Океании, не раз пользовались собраниями папуасских коллекционеров. Но поскольку Узинак вряд ли знал что-либо о науке, одним из крупнейших представителей которой является Поль Брока[139], Фрике предпочел не высказывать своих соображений на сей счет и лишь спросил:

— Но… вы не употребляли в пищу их владельцев?

— Нет, — с улыбкой ответил вождь. — Теперь мы не едим своих врагов. В случае победы мы уводим в рабство женщин и детей, а мужчинам отрубаем головы. Удар топора, и все кончено. Тела бросают в воду, а головы забираются с собой. Раньше их отваривали и съедали. Этот обычай и сейчас еще существует у меня на родине, но здесь их закапывают в муравейники. Муравьи съедают все мясо и оставляют лишь чистые кости. Мы прячем черепа в лесной чаще, в дуплах старых деревьев и отправляемся за ними лишь тогда, когда надолго уходим из дому; вид этих черепов внушает страх даже самым храбрым, самым злым нашим врагам. А теперь мы идем охотиться на птиц солнца.

— А зачем они вам нужны?

— Через пять лун мы направимся на север, в деревню, где живут малайцы. Малайцы охотно дадут нам за кожу птиц железные наконечники для копьев, острые топорики, рис и огненную воду, — закончил вождь, и глаза его загорелись при этих словах.

— Пусть так. Что ж, мы согласны. Все-таки какое-то развлечение. А после окончания похода мы снова отправимся в путь.

Фрике было известно, что райские птицы дорого ценятся и ими бойко торгуют не только в Европе. Чернокожие очень умело сдирают с этих прелестных птичек кожу, не повредив при этом ни одного перышка, пропитывают их особым составом и затем продают. Надо сказать, занимаются они этим с давних пор, и, когда европейцы впервые попали на Молуккские острова, в царство мускатного ореха, гвоздичного дерева и других пряностей, продававшихся тогда на вес золота, туземцы предложили им чучела удивительных птиц, и пришельцы, пораженные редкостной красотой товара, позабыли на мгновение о цели своего путешествия.

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 789 10 11 12 Следующая ⇒