Пепел и лед 1 страница

Стеклянные, мертвые глаза девочки смотрят куда-то сквозь меня, пронзая меня свирепой настойчивостью, со злобным обвинением. Кровь все еще на моих руках.

Рыжие волосы, голубые глаза. Созвездие веснушек на бледной коже. Она была хрупка и невинна, прелестное дитя. Вот, что я думаю, пока не замечаю глубокие раны на ее запястьях и горле. Залитая кровью, девчушка выглядит так соблазнительно. Она моя. Инстинкт собственности потрясает меня, вонзается в меня. В попытке избавиться от непонятной жажды, я пускаюсь в бег.

Задыхаясь, я стискиваю зубы и бегу все сильнее и быстрее.

Ноги с тяжестью опускаются на землю, унося меня прочь от безжизненного тела и навстречу городским огням, протянувшимся вдоль горизонта. Я все еще ощущаю запах смерти и разложения. Кожа без рубцов плотно обтягивает мое промерзшее до костей тело. Отголоски пустой памяти отражаются в мозгу, насмехаясь надо мной. Меня преследует леденящий холод. Он цепляется за меня, кусает за пятки, пробирает до дрожи, пытаясь снова завладеть мной. Но я бегу вперед, к свету, к теплу, к обжигающему меня миру, ведь у меня нет иного выбора.

Огни так близко. Кожу обдает жаром.

Образы проносятся в голове, лишая меня сил. Я с трудом торможу, ботинки увязают в грязи. Размытые границы изображений приобретают четкость.

Я задыхаюсь.

Новый ужас раздирает внутренности. Отчаяние толкает вперед; тревожные образы переполняют меня и грозят разорвать на части.

Убийственное пламя лижет мою кожу. В видении я превращаюсь в мерзкое, уродливое существо с черными как могила глазами. Моя фигура нависает над маленькой, мертвой девочкой, разрастается словно демон над беззащитным ребенком. Ее кровь капает из моего рта.

Я облизываю губы, но чувствую лишь вкус соленого пота.

Я бегу, отчаянно желая растоптать видение под своими ногами, вдавить его глубоко в землю.

Я отказываюсь верить увиденному, отказываюсь признавать в себе монстра, рвущегося с цепи ... и возможность того, что он уже на свободе. Меня накрывает волной неумолимого страха. Отрицание, ужас и надежда - все это позади. Кажется, я все еще ощущаю вкус крови.

Как только я врываюсь в озаренный огнями город, внутреннее оцепенение разлетается на осколки.

Слезы жгут. Я никогда не осознавал этого раньше, но они жгут. Опускаются вниз по горлу и оседают в кишечнике до тех пор, пока боль не делает из меня калеку. Глядя в гроб, я хватаюсь за живот. Его лицо полностью изменилось. Стало раздутым, словно, платформа на Марди Гра, бесцветным как манекен. Это не мой отец.

Но это он.

Если я и научился чему-то за свою короткую жизнь, так это тому, что похороны - ерунда. Люди одевают тщательно выглаженные черные костюмы. Чужие родители "многозначительно" кивают мне, словно, это способно облегчить горе. Как бы не так.

Здесь есть ребята из моей школы, которых вынудили прийти предки. Люди тянут детей с собой , словно, нет дела важней, чем заполнить церковь. Будто чем больше скамеек будет занято, тем быстрее мертвец попадет на небеса. Только мне в это не верится. Возможно, некоторые девушки отправились за покупками, чтобы прикупить снаряжение что надо, с благопристойным декольте или отлично подчеркивающее талию и бедра.

Люди садятся на скамьи в своих самых лучших «давайте-выразим-наше-уважение-умершему-парню, которого мы не знали» нарядах, причмокивают жвачкой во ртах, держат в ладонях мобильники, чтобы иметь возможность послать хохочущий смайл в ответ на любое входящее сообщение и барабанят пальцами, ведь пастор затягивает службу. И все что им хочется сделать - это уехать домой, покувыркаться в постели с подружкой, съесть их обеды и, возможно, успеть на фильм в семь часов.

Я ненавижу этих ребят. Тех, что пялятся на меня, закатывают глаза и зевают. Тех, что ставят мне подножки в школе или толкают на ученические шкафчики. Тех, которые сидят на лавках, создавая массовку, пока я выпрямившись сижу здесь, впереди, и пытаюсь не заплакать. Я сдерживаю слезы. Я не буду рыдать. Не здесь. Не при этих людях.

Папины похороны следовало провести в пустой церкви с мамой, его тремя братьями и мной. Лучше бы мы пятеро провели неорганизованное, слезливое, полное рыданий мероприятие, где мы бы льнули друг к другу потому, что остались одни в целом мире. Мраморным полам следовало стать скользкими от наших слез. Но это не так. Мы сидим здесь, с прямыми спинам, совершенно невозмутимые, словно смерть - это всего лишь истекший срок годности и в нашем маленьком, незначительном мирке не разверзлась зияющая дыра.

***

Я у себя в комнате и пялюсь в потолок. Погребальная служба закончилась несколько часов назад.

Дом кажется пустым и холодным. Я слышу сдавленные всхлипы в другом конце коридора.

Мама.

Скорее всего, она плачет в подушку, не желая быть услышанной. Но я все равно слышу. Кажется несправедливым, что мама не позволяет себе рыдать в голос так, чтобы дрожали столетние гвозди этого дома.

Она так не может. И я не могу. Мы оба плачем в своих комнатах, вспоминая человека, которого больше никогда не будет рядом.

Дом скрипит. Возможно, он чувствует тяжесть нашего горя, или же половицы прогибаются потому, что нагрузка на них слишком велика.

Мне так больно, я отчаянно пытаюсь забыть долгое сражение отца с раком, кровь, вылетавшую у него изо рта вместе с последними словами ... какими же они были? Я не помню, потому, что страх в его глазах затмил все сказанное. А теперь папы не стало. Невыносимо ощущать подобную утрату. Некое божественное существо взяло свои глупые ножницы и вырезало часть моей жизни, и теперь на мне грубые шрамы в память о том, как много я потерял. Слишком много.

Я хочу забыть, потому что помнить больно.

Я уткнулся головой в подушку, надеясь подавить воспоминания, заглушить горе.

Я падаю, обдирая руки о твердый асфальт. Боль пульсирует в центре исцарапанных и окровавленных ладоней, затем она притупляется, а раны и порезы затягиваются сами собой, оставляя кожу мягкой и безупречной. Я ненавижу эти руки. Мне нечему удивляться: я видела это раньше, но по-прежнему такое исцеление кажется неестественным.

Вокруг меня шум, свет и смех вступили в драку. Я заставляю себя встать, испытывая приступ клаустрофобии от нахождения среди зданий, людей и шума.

- Вы в порядке?

Я поворачиваю голову в сторону звонкого голоса. На меня с беспокойством смотрит девушка с очень светлыми волосами, ярко-красными губами и серебряными колечками в ушах и бровях.

Сделав шаг назад, я пялюсь на нее и безумно хочу сбежать, но с трудом сдерживаюсь. Она подмигивает мне, ожидая ответа.

Бииииииип! Два ярких огня с визгом несутся на меня. Я застываю на месте, мои глаза прикованы к сверкающим шарам, ревущим мне на встречу. У меня падает челюсть, и в этот миг меня отталкивают с пути этого монстра. Резкий вдох застревает в горле, и я забываю выдохнуть.

- О чем ты думаешь, черт возьми? Ты не можешь просто стоять на дороге и ждать, когда тебя размажет машина.

Машина. Проворные ярко-глазые чудовища на колесах - это машины. Я пристально изучаю улицу, где автомобили катятся мимо друг друга. Склонив голову на бок, я пытаюсь собрать вместе разбежавшиеся воспоминания. Повозки? Лошади? Колеса?

- Привеееет?

Я моргаю, переминаюсь с ноги на ногу и снова пялюсь на странно поблескивающую серебром девушку.

Ее яркие губы складываются в кривую усмешку:
- Так кого ты изображаешь? Средневекового пирата? - она осматривает меня с головы до ног. - У тебя отлично получилось.

Смутившись, я открываю рот, чтобы ответить, осматривая ее черное платье в пол и странный ошейник с шипами. Прежде чем я успеваю что-либо возразить, она тянется ко мне, хватает за запястье, и тащит за собой в темноту магазина, стоящего позади.

У нее теплая рука, и это не невыносимый жар, который я ощущала несколько минут назад, и не леденящий холод, который я обычно чувствую, а просто тепло. Оно...успокаивает. И все же, я чувствую себя неловко и испытываю облегчение, когда она отпускает руку.

Из магазина доносится барабанный бой и рев музыки. Я разглядываю полки с одеждой, цепи и странно украшенные майки.
- У нас все совершенно в твоем стиле, - радостно произносит она. - Но позволь мне сделать тебя сексуальнее.

Я морщу нос. Все это неправильно. Воспоминания о безобразных мертвецах не дают мне покоя, но я прячу их подальше, вдыхая стены, живых людей, пот, энергию. Этот мир сильно отличается от лесов, по которым я так долго бродила.

Умное, странное лицо девушки снова смотрит на меня и ухмыляется.
- Давай же, пошли! - Жестом она приглашает меня зайти в магазин. Я шагаю вперед, а что мне еще делать.

- Ты такая красивая! - Говорит она, драпируя какие-то куски ткани на моих плечах и руках. - О, о, о! - Она нагнулась и подняла пару высоких кожаных сапог. - О, да, конечно же. Ты. Должна. Надеть. Их.

Меня удивляет то, как она умудряется произнести предложение раздельно по словам. Я пялюсь на гладкие новые черные сапоги, затем смотрю на собственные: грязные, изношенные и коричневые.
- Я... Я не знаю. Наверное, я лучше пойду...
Правда идти мне некуда.

- Чепуха - говорит она. - Тебе просто необходимо сменить имидж, а то тебя заграбастают на какой-нибудь фестиваль эпохи возрождения.

Я не особо понимаю, о чем она говорит, но не хочу спорить и показывать насколько я несведуща, растерянна и неуверенна в себе.

Когда мы возвращаемся в маленькую комнатку с зеркалом и крючком, девушка оставляет меня там с кучей одежды. Я стою посреди комнаты, уставившись на кусок сетки в руке. Дырки слишком большие, а ткань слишком слабая, чтобы ею что-то ловить. Я просовываю пальцы и хмурюсь, потому что так сетка похожа только на перчатки.

- Ты уже оделась?

Я резко выпрямляюсь, запутываясь руками в двух длинных кусках сетки:

- Я ... Я. Нет. Что мне с этим делать?

Я жду, когда откроется дверь. Она входит и начинает хохотать так, что частички слюны попадают мне на щеку. Я отшатываюсь назад и вытираю лицо об плечо, потому что руки все еще заняты сеткой.

- Чтоооо ты делаешь? - говорит она и начинает стягивать сетку с моих рук. - Это же сетчатые чулки. Как ты можешь не знать, что с ними делать? Половина девчонок здесь их носит.

Мне не хочется говорить, что помимо нее, я видела только мертвую девушку, лежавшую в грязи и истекавшую кровью из порезов на теле. Мне не хочется говорить, что я до сих пор помню запах ее кожи и взгляд в никуда.

- Покажешь мне? - спрашиваю я.

Она закатывает глаза, но улыбается.
- Ну, прежде чем я зайду и помогу тебе одеть чулки, нам надо хотя бы нормально познакомиться. Меня зовут Клара. А тебя?

Вопрос застает меня врасплох. Как меня зовут? Я пытаюсь вспомнить, ухватиться хотя бы за что-то.

Я восстанавливаю в памяти самый первый день, самый первый день своего существования, первый день, который помню. Я очнулась опустошенной ... у меня все болело, я ничего не помнила и была голодна. Солнце просвечивало через мои веки. Я хваталась пальцам за мягкую траву подо мной, которая казалась знакомой и успокаивающей, была якорем, связывающим с Землей, в то время как остальной мир ослеплял меня ярким желтым светом.

Я немного полежала и медленно, очень медленно начала осматривать мир ... и себя ... впервые. Я оперлась на локти, посмотрела на свое тело, распластанное на лесной траве. Я чувствовала себя чистым новорожденным существом, не знавшим ничего до того момента, когда его глаза распахнулись. Но там была я, не новая и обнаженная, а грязная и потрепанная, в длинном приталенном кожаном пальто, облегающих штанах и кожаных ботинках.

Я знала, что это была за одежда, будто каким-то образом помнила, как одевала ее перед зеркалом. Мысль была смутной и мимолетной, так же как и другие, непрочно державшиеся у меня в голове, плавно уплывающие из памяти, но отчаянно старавшиеся там удержаться. Я пыталась собрать их воедино, но, как сильно я не старалась, как сильно не сосредотачивалась, мысли продолжали уплывать.

За все время мне удалось вспомнить только мужчину в возрасте. Я зацепилась за это воспоминание, прокручивала его в голове снова и снова, изо всех сил пытаясь вернуть в памяти его продолжение, но не могла. Оно оставалось неизменным.

- Вы только посмотрите на это дитя с нефритовыми глазами, - пожилой мужчина сжал мой подбородок грубыми морщинистыми пальцами. Он нагнулся ко мне поближе, вокруг его глаз разбежались морщинки от улыбки, а между бровей залегла складка многолетних раздумий. - Нефритовые глаза божественны.

Он казался еще более старым из-за грубого рычания в голосе. Однако, каким-то образом оно успокаивало меня, словно водопад с гор, бурный и все же безмятежный. Он продолжал изучать мои глаза:
- Но нефритовую душу поглотит темнота, - старик осматривал мое лицо, словно изучая неизвестное создание. - Моя маленькая Джейд, береги свой дух, - прошептал он предупреждение. Мужчина собирался сказать что-то еще, но передумал и промолчал. Он развернулся и неохотно шагнул в сторону аллеи.

Я смотрела ему вслед. Его слова засели у меня в голове. Я все еще ощущала прохладу его пожилых рук там, где они ласкали мою щеку. Воспоминание о нем - единственный образ, утешающий меня в одиночестве. Его прикосновение и взгляд - это последний физический контакт, который я помню. Однако, даже закрывая глаза и представляя его морщинистое лицо, я знаю, ему было что-то известно, но он не стал мне рассказать. Просто он был любознательным духом, ищущим секреты бессердечных. И все же я люблю его. Мне больше некого любить. Джейд - так он называл меня - единственное известное мне имя.

Девушка Клара все еще смотрит на меня в ожидании.
- Джейд, - говорю я. - Меня зовут Джейд.

Клара наряжает меня в магазине больше часа и, наконец, сваливает в кучу на прилавке все вещи. Она упаковывает их, улыбается, затем прокатывает карту через бибикающее устройство, соединенное с другим бибикающим устройством, и толкает по прилавку всю кучу ко мне.

- Забирай! - сияет она. - Не гонять в юбках и сапогах с такими ногами как у тебя должно быть преступлением. К тому же, все эти вещи - секонд-хэнд. Клара вытащила черную пышную юбку с маленьким розовым черепом:
- Эта юбка стоит три доллара. ТРИ ДОЛЛАРА! - она качает головой. - Богатые дети выбрасывают потрясающие вещи. Рэнди, мой босс, собирает их и перепродает.

- Я... - я понимаю, что Клара сделала доброе дело, отдав мне эту гору одежды, но я не уверена, что сказать и даже как принять ее. Мне неловко, я боюсь говорить, двигаться, думать, сделать что-то не так.

Клара поднимает брови:
- Ну...

- Спасибо, - слова тихие, робкие, но я действительно благодарна.

- Не за что. Послушай, мне надо закрываться. Ты где живешь?

Я понимаю, что даже пробыв полуголой в примерочной больше часа, я говорила немного. Эта девушка обо мне ничего не знает, но ее взгляд настолько открыт и честен, что мне жаль, что я не помню секретов, которыми могла бы с ней поделиться, потому что, мне кажется, такая отзывчивая девушка как Клара достойна их услышать.

Стеклянные глаза и огненные волосы мертвой девушки всплывают в памяти. У меня есть секрет. Который я никогда не расскажу. Никогда.

-Я... я не...

- Подожди-ка секунду... - Клара хмурит брови, сведя их в одну изогнутую линию. Интересно, как у нее это получается. - Тебе есть где переночевать?

- Ну, нет, но...

- Решено. Ты останешься у меня, - она произносит это как утверждение.

- Нет, не стоит...мне действительно...

Аргумент был неубедителен. Около часа Клара таскает меня среди людей, машин, трамваев и дальше, по ухоженным дорогам с красивыми белыми домами по сторонам, чтобы круто скатиться туда, где темнеют грязные обшарпанные дома. Она направляет меня к одному из них и проводит в свою квартиру.

Квартира Клары однокомнатная, стены неравномерно покрашены и завешаны фотографиями сотен разных людей с темным макияжем и в таких же эксцентричных нарядах, что и у нее... ну, и как мой теперь. Мы стоим среди одежды, сваленной на полу, людей, пялящихся на нас со стен, и башен маленьких тонких коробочек, возвышающихся над всем этим беспорядком. Из кухни доносится запах чего-то протухшего. Таракан ползет по моему ботинку. Я отступаю и опрокидываю стопку позади себя.

Клара смеется:
- Две минуты у меня дома, и ты уже ломаешь вещи.

Я падаю на колени, собирая рассыпавшиеся коробочки с лицами и картинками на обложках.
- Извини!

- Не переживай из-за DVD-дисков. Видела ли ты остальную квартиру? Она совершенно ужасна, - она проводит пальцем по одной из коробок. - Давай выберем одну. Сегодня пятница...идеально для киновечера.

Наш киновечер растягивается на два дня. Клара не работает на выходных а я, ну, мне никуда не надо, так что я рада идее не выходить из дома и не расставаться с Кларой, ведь она такая веселая девчонка.

Когда она спрашивает мою фамилию, а я мешкаю, она говорит:
- Тогда будешь Джейд Смит, - и подмигивает мне.

Я склоняю голову набок и благодарно киваю:
- Да, это я.

Я мог бы сказать, что я один из тех потрясающих семнадцатилетних, которые заставляют отца гордиться ими, забивают победный тачдаун на футбольном матче средней школы Мэдисонвиль, ездят на "Корвете" в школу и закадрили всех девчонок из группы поддержки. Я мог бы сказать, что настолько, блин, крут, что каждый хочет быть мной или со мной. Я мог бы это сказать, но, конечно же, это будет полнейшей чушью. Я не крут. Я - полная противоположность крутому. На самом деле, если бы в словаре было определение слова "некрутой", мое лицо чудесно бы разместилось рядом с ним в качестве первой словарной статьи.

Коннор Остин Деверо. Даже мое имя выдохшееся, как шлепки дохлой рыбы. Я вздыхаю, лежу в постели , пробегаюсь по списку своей "некрутости", и хочу, чтобы этот чертов будильник заткнулся.

Я девственник, а когда последний раз я целовал девчонку, она не была ни разумной, ни такой уж симпатичной.

Я бегаю в школу, потому что мой старенький пикап "Шевроле 56" проржавел и опирается на блоки из шлакобетона в заднем дворе.

Я не играю в футбол и не занимаюсь другим споротом. Я пробовал бегать, даже попал в команду, но это было давным давно, и я никогда по-настоящему не участвовал в состязании, потому, что... ну, потому, что во время первых соревнований папа заболел. Я стоял на старте, когда он упал на трибунах. В тот день я побежал к нему и больше никогда не одевал форму с номером.

И, наконец, изюминка - самая главная причина того, почему я такой, какой есть и довольствуюсь самоуспокоением и отстоем своей жизни - мой папа умер. С этой мыслью я, наконец, наклоняюсь и вырубаю будильник.

Тишина отвратительна. Раньше внизу гремела бы джазовая музыка. В доме никогда не было тихо, он всегда был шумным, иногда слишком шумным, наполненным язвительными замечаниями, громкими возгласами и криками, и музыкой, уймой музыки. Теперь в нем лишь слабые, тихие голоса и застоявшийся воздух. Мертвый, как мой отец.

Тишина опустилась на наш старый дом в колониальном стиле в тот миг, когда за ним приехала скорая, в тот миг, когда мы все затаили дыхание, пока он покидал нас, чтобы никогда не вернуться домой. Как-будто бы сам дом обладал сердцем, когда медики уехали с моим отцом на каталке и проревела сирена, это сердце остановилось и не забилось снова.

Я сажусь на кровати прямо, мои потные волосы прилипают ко лбу. Мне очень нужен душ.

Понедельник. Почему детям так необходимо выносить школу? Со всем эти перелистыванием страниц, чтением книжек, скучными учителями и постоянной угрозой унизиться в обществе, по крайней мере для меня. Уверен, все впечатления средней школы сущий ад.

- Коннор? - мама шепчет через закрытую дверь, прерывая мои привычные утренние разглагольствования.

- Да, мам?

Она заглядывает внутрь: - Ладно. Я просто зашла убедиться, что ты поднялся.

Я издаю стон. Конечно я поднялся. Не так-то просто не обращать внимания на тоску, у меня от нее завязываются узлом кишки. Совсем неважно, что я в выпускном классе. Я так и не поднялся от положения затюканного новичка. К счастью, большую часть времени я совершенно невидим. Для некоторых, это было бы пыткой ... входить и выходить так, словно тебя не существует, в то время как вся важность достается тем, кто находится в центре внимания. Конечно, я тайно воображаю себя центром внимания.

Я проживаю жизнь, засматриваясь на других. Когда нападающий зарабатывает тачдаун, или компания ребят идет на пляж, или парень улыбается, обнимая свою девушку, я завидую им всем. Но раз уж мне суждено быть невидимым побочным продуктом социальной депривации.[1], пожалуй, в этом мне нет равных. Я натягиваю джинсы, футболку и пару кроссовок.

Когда я тянусь к своей курьерской сумке[2] на большом кресле-мешке, я понимаю, что ее там нет. На кресло опирается моя старая гитара. Я качаю головой, глядя на нее - пыльную, заброшенную. Я убираю гитару в шкаф, но мама постоянно вытаскивает ее в надежде, что я стану играть, как бывало прежде. Чертова гитара стоит здесь как обвинение, как стопка журналов "Плейбой", которая должна заставить меня чувствовать себя виноватым. Я хватаю гитару и запихиваю ее под кучу одежды в шкафу.

- Коннор! - Снова зовет мама, на этот раз снизу.

7:21 утра.

Черт, где мое домашнее задание? Я разворачиваюсь, безуспешно пытаясь обнаружить сумку. Выхожу из комнаты, закрываю дверь и сбегаю вниз по расшатанной дубовой лестнице. Я прыгаю через ступеньку. Не уверен, насколько стар наш дом, но знаю, что стар. Раньше думал, что под лестницей живут привидения, поэтому приспособился перескакивать по две ступеньки за раз, чтобы они меня не схватили. Привычка осталась.

На перилах возле двери оказались домашнее задание и сумка. Я запихиваю в нее тетради вместе с ноутбуком. В школу я не опоздаю. Хуже существования в беспокойной преисподней, иначе известной как средняя школа, может быть только тот предательский миг, когда тебе не удается просто проскользнуть на свое место во время утренней суеты, и ты и впрямь должен оказаться перед двадцатью пятью парами глаз, которые в полной тишине следят, как ты ищешь свой стул.

На кухне мама потягивает кофе. Ее кудри небрежно собраны в конский хвост, который не слишком-то их удерживает. Они торчат отовсюду, но каким-то образом ей идет. Она не выглядит неопрятно, скорее беззаботно. Отчасти мне кажется, она делает это нарочно. Обычно мама тщательно убирала и зачесывала волосы назад, так что они выглядели прямыми и послушными. Но папе они особенно нравились в воскресенье утром, когда она только проснулась, выкатилась из кровати и пила кофе на крыльце в пижаме.

Он бывало объявлял: - А вот и она!

Мама обычно поднимала брови и говорила, - Что?

А отец бывало подхватывал и целовал ее ... ага, прямо здесь, на моих глазах, они не стеснялись демонстрировать свои чувства ... и он говорил: - Вот она львица, в которую я влюбился, - и запускал пальцы в мамины кудри.

Поначалу меня это раздражало, но потом, когда у отца развился рак, и он так ослабел, что не мог ничего поднять, я начал скучать по тем неловким мгновениям, которые, как я теперь понимаю, были бесценны. Так что теперь мама всегда оставляет волосы кудрявыми и распущенными и они напоминают развевающуюся на ветру дикую гриву. Глядя на нее, я понимаю, что мне тоже так нравится больше.

Мама машет мне:
- Пока, милый, - она ерошит мои волосы и приподнимается на цыпочки, чтобы поцеловать меня в щеку.

- Увидимся позже, мам, - я открываю дверь, и на меня обрушиваются волны горячего влажного воздуха. Как мама пьет кофе? Может она слегка ненормальная? Луизиана не для слабых духом. Учитывая ураганы, жару и аллигаторов, я думаю, мы неплохо обустроились, чтобы отвадить слабаков. Но даже я, родившийся и выросший закоренелым луизианцем, не возражал бы окунуться в ледниковую воду Аляски после пробежки в школу. Вопреки здравому смыслу я шагаю на улицу и закрываю за собой дверь. Она скрипит. Я закатываю глаза. Даже дверь ленится в такую ​​жару. Я улыбаюсь назло себе.

Я всегда жил здесь, и часть меня никогда не хотела бы называть другое место домом. Приятно, что здесь все знакомо. Скрипучие ступеньки, облупившаяся краска, пошатывающиеся перила и все остальное. Это дом.

К тому же здесь кабинет ... папин кабинет ... который не трогали с его смерти. Мама по привычке вытирает там пыль, но все остается на местах, как он и оставил. Каким-то образом от этого кажется, что папа все еще там, неустанно печатает на компьютере. Я знаю, что не надо входить, потому что он работает, но на самом деле понимаю, что его там вообще нет. Там тихо не потому, что папа так любит. Там тихо потому, что его там нет. Его нет. Его нигде нет. Ни в командировке, ни на встрече, ни на вечерней прогулке. Просто ушел. Его кабинет приносит утешение. Каждый раз, проходя мимо, я на секунду забываю.

До школы бежать три километра. Возможно, я не изгой общества. Возможно, я просто воняю потом, поэтому любой, у кого есть нос, избегает меня ради своего блага. Может, мне следует приобрести какой-нибудь устойчивый дезодорант. Я пробовал "Axe", но не помогло, всего лишь реклама. Во всяком случае, на мне он действовал скорее как средство, отпугивающее девушек. Хотя, это неплохо.

Девушки в нашей школе - не совсем то, что я ищу. Не то чтобы я привередлив. Я имею в виду, что если бы девушка пригласила меня на свидание, я бы не отказал ей. Мама скорее всего была бы в восторге от того, что я и впрямь отважился выйти из дома субботним вечером. Но правда в том, что в школе Вэйлэнд учатся либо красивые тупицы, либо чудаковатые ботаники. Возможно, есть несколько, что топчутся где-то посередине, но они так отчаянно пытаются слиться с толпой, что меняют свою индивидуальность на мини-юбки и противозачаточные таблетки. Пусть это кажется старомодным, но я на самом деле предпочитаю уважать тех, с кем встречаюсь. Так что, отпугивающий девушек, дезодорант в школе Вэйленд не так уж плох.

Я бегу быстро, почти не обращаю внимания на маленькие магазинчики, пекарни на углу, людей, виляющих туда-сюда по тротуару. Для моего бокового зрения все это превращается в пятно. Я просто смотрю на тротуар. Ноги шлепают по мостовой, и мне это нравится. Я замедляю бег, прежде чем школа оказывает в пределах слышимости. Толпа снаружи гудит разговорами о том, кто с кем встречается, когда вечер встречи выпускников, что происходит в Новом Орлеане, какая задница мистер О'нил, кто сегодня с бодуна и, конечно же, о предстоящем футбольном матче.

В центре всего этого Доминик - нападающий команды. Он в самом сердце каждой унции зависти, которую я могу собрать ... охотно или неохотно. Доминик - солнце, вокруг которого вращается школьная вселенная. Мне никогда не выдавали уведомление о его гравитации, но, похоже, что все остальные его получили. Он перевелся к нам ровно шесть недель назад и с того времени собрал столько поклонников, что любая знаменитость позавидует. Это просто неестественно. Он попадает сюда как раз перед Марди Гра[3], начинает встречаться с главой группы поддержки, становится звездой футбольной команды, и все это меньше чем за две недели. Еще до того, как его официально зачислили в школу, девчонки уже носили футболки с надписью "Я Сердечко Доминик". Серьезно, что за черт?

Я пробыл здесь всю свою жизнь, и у меня нет никого, с большой буквы "Н", ноль людей, одевших ради меня майку с сердечком. Наибольшего внимания я удостоился тогда, когда Джаред Уилсон впервые засунул меня головой в мусорный бак в кафетерии за то, что я занял его место. Я никогда не повторял эту ошибку. Но если когда-нибудь захочу выйти из тени социальной невидимости, я всегда могу его спровоцировать.

Я вливаюсь в толпу людей. Нет, невидимость - самое то.