Непобедимый 3 страница

За переводы на русский и чешский Лем не получал и этого. Советский издатель не отвечал на письма, а чехословацкий прикрывался отсутствием межгосударственного договора о взаимной оплате за авторское право. Лем пригрозил ему описать ситуацию в открытом письме в «Nowa Kultura», и лишь тогда ему пообещали гонорар (но с тем же условием – не может быть и речи ни о каком переводе денег, нужно было приехать лично и забрать в издательстве кроны).

Тем времени деньги становились всё больше нужны Лему. В том же письме (в мае 1957 года) появляется первое воспоминание о том, что вскоре станет бездонным колодцем, поглощающим пачки банкнот: Лем рассказывает Сцибору‑Рыльскому, что его приятель Ян Блоньский, собственно, «переехал из Кракова в Борк Фаленцкий, где ему построили домик».

Формально, это не был переезд из Кракова. Просто этот посёлок, существующий с XIV века, ввёл в административные границы Кракова генеральный губернатор Ганс Франк в 1941 году.

Из стратегических соображений немцы построили дорогу, соединяющую Краков с Закопане. Послевоенные власти Кракова начали создавать вдоль неё хаотические предместья, основным плюсом которых был хороший, быстрый доступ к центру города. А точнее – должен был быть, так как в 1957 году «закопанка» была однополосной с бетонными плитами. Без трамваев, автобусов, канализации, магазинов и даже без каких‑либо других укатанных дорог поблизости.

И всё же – шанс жить так, как показывают в американских фильмах, – в домике в пригороде и с машиной в гараже – действует на Лема как магнит. Жизнь на Бонеровской удобна, по стандартам ранней ПНР, но Лемы успели увидеть, как живут люди на Западе. У них нет желания бесконечно ютиться в коммуналке, хоть и с друзьями‑соседями Колодзеями. Барбара Лем к тому же хочет перевезти в Краков и свою мать.

Её муж – тесть Станислава Лема – до войны был управляющим земских поместий, то есть так называемым экономом. До войны он работал у графини Лянцкоронской в её поместье подо Львовом. Лесьняки знали, что сталинская оккупация означала для них верную смерть, потому ещё в 1939 году переехали под Краков. Лянцкоронская тоже погибла бы, если бы не воспользовалась в последний момент обменом населения в мае 1940 года.

Во время оккупации Лесьняки жили у своей семьи в районе Добчиц (сегодня это поселение находится на дне Добчицкого озера, возникшего после того, как на реке Раба была поставлена дамба). После войны они переехали в ГСХ неподалёку от города Бытом. После смерти мужа мать Барбары не знала, что делать. Она охотно бы переехала к дочери и зятю, но на Бонеровской было бы слишком тесно для них, да и в Кракове не так‑то просто было легально доселить кого‑то в коммунальную квартиру.

Блоньский в то время прельщал тем, что в районе Клины, где он сам жил, выставлен на продажу один дом. Своего покупателя ждал он долго – и не без причины: дом стоял ниже всего, потому был больше, чем остальные, подвержен разного рода подтоплениям.

Этот район не стоит представлять себе по примеру картинок из рекламы современных застройщиков. Формально это был жилищный кооператив, созданный на разделённом на участки сельскохозяйственном поле. Сегодня этот район выглядит красиво благодаря многолетней зелени, но на фотографиях полувековой давности это просто ряд кирпичных домов в чистом поле.

Томаш Лем пишет в «Приключениях…», что его отец даже слышать не хотел о переезде в подобное место. Но его уговаривал Блоньский. Уговаривала жена. Соблазняла мечта, жить так, как живут писатели в Америке. Судя из писем – больше всего Станислава Лема соблазняло то, что одним из элементов всего этого набора будет собственный автомобиль. Он мечтал о машине ещё с 1939 года, когда получил свои первые водительские права – ещё довоенные (в ПНР они были недействительными). Оккупация, конечно, перечеркнула эти мечты, но Лем вернулся к ним после войны. Фиалковскому он говорил, что они с Хуссарским планировали строить машину сами, с нуля. В итоге ничего из этого не вышло – к счастью, – так как Лему тогда совсем не оставалось бы времени на творчество. Но это подтверждает, что мечта всё ещё жила в нём.

Только в ПНР мечта о собственном доме и собственном автомобиле была мало реальна даже для очень старательного писателя. Новую машину можно было купить только за валюту в государственном банке РКО[172], который – что может быть малопонятно современному человеку – продавал уголь, водку, станки для бритья, джинсы и детские игрушки в рамках «внутреннего экспорта» (то есть продажа велась для своих граждан, которые имели в собственности заграничную валюту).

Флагманской машиной в предложении РКО‑банка в 1958 году была «Симка Аронде», которую в Польше чаще называли «рондель»[173] (хотя на самом деле её оригинальное название апеллировало к старофранцузскому слову «ласточка»). Рондель стоил 1950 долларов – сумма, которая в переводе на сегодняшние деньги была бы около 16 тысяч. Сегодняшнего поляка эта цена за новую машину уже не шокирует, но тогда Лем даже не имел права владеть такой суммой долларов.

Происхождение валюты надо было задокументировать. Магазины РКО были предназначены прежде всего для тех, у кого были легальные источники валютного заработка – например, с какого‑то контракта в так называемом «представительстве». Лем мог бы ещё как‑то подтвердить заработки в рублях, чехословацких кронах или восточно‑немецких марках, но все его западно‑немецкие марки были с чёрного рынка, потому он не мог декларировать владение ими.

В письме к Сцибору‑Рыльскому в августе 1957 года Лем выдвигает утопичные планы. Банк РКО официально считает советские рубли валютой столь же привлекательной, как и американские доллары (а даже куда более привлекательной!). Может, удастся купить у них «рондель» или хотя бы «Москвич» за рубли?[174]. Ясное дело, ничего из этого не вышло. Так же как и из ещё более отчаянного плана купить довоенный «Фиат 500» в хорошем состоянии. Такое предложение подвернулось ему в июне 1958 года[175], но, прежде чем Лем успел принять решение, машина нашла своего покупателя[176] («другого фраера»), утешался Лем, так как это действительно была бы не лучшая его покупка.

В результате выбор пал на самый дешёвый из доступных для поляка автомобилей – гэдээровский «AWZ P70 Цвикау». Немного экземпляров этой машины дожило до наших дней – они были ужасно аварийные и крайне плохой сборки. Как и у его преемника «Трабанта», у «P70» был корпус из стекловолокна на деревянном каркасе. В этом можно было бы найти даже положительные стороны, так как ремонт «парковочной аварии» стоил далеко не столько, сколько стоит у сегодняшних автомобилей, которые зачем‑то выкрашены со всех сторон в металлик, и каждое небольшое столкновение выливается в тысячи.

Кузов «Р70» ремонтировал не автомеханик, а… слесарь! Какое‑то время спустя эти машины буквально разлетались на куски, когда деревянный скелет прогнивал (такую деконструкцию «Р70» показали в сериале «Альтернативы‐4»).

Двигатель был двухтактный, потому «Р70» был оборудован специальным нововведением, которое и сегодня помнят те, кто успел поездить «Сиренкой» или «Вартбургом», – муфта свободного хода, специфический вариант сцепления, которое должно было защищать двигатель от трения на высоких оборотах (в отличие от четырёхтактного двигателя, при двухтактном отсутствует возможность торможения двигателем). В практике муфту свободного хода часто не получалось включить, когда водителю это было нужно, или выключить, когда этого уже не требовалось. Тронуться с места на этой машине было не так просто. Недостаточно было повернуть ключик и сразу ехать – нужно было ещё помучиться с муфтой свободного хода. Помучиться в прямом, физическом, смысле этого слова – никакого усилителя руля там не было. Лем сравнивал этот жест с «вырыванием доски из деревянного забора»[177].

Однако отмечу, что другие водители двухтактных двигателей не отзывались о них так плохо – возможно, Лем преувеличивал? В любом случае, если верить писателю, езда на длительные расстояния тоже не была простой – смена передач требовала «изящных операций» (газ с выжатым сцеплением, старт на полусцеплении, раскачивание кузова)[178]. Езда на этой машине на дальние трассы была рискованная также потому, что инструкция предполагала техосмотр и смену масла каждую тысячу километров. В Польше нетрудно столько проехать в течение одного отпуска, даже не выезжая за границу.

Поскольку у Лема не было долларов, чтобы купить «Симку» в РКО, ему оставалось взять «Р70» за злотые в «Motozbyt»[179], что он и сделал в середине сентября 1958 года. Вот только не представляйте себе этого так, что он вошёл в один из краковских салонов «Motozbyt» и просто так купил машину. О нет! Прежде всего нужна была протекция – и в этот раз Лем уже открытым текстом пишет Сцибору‑Рыльскому, что протекция вышла из краковского воеводского комитета ПОРП (что только доказывает прежние гипотезы по поводу «Диалогов» и награды):

«На прошлой неделе я поехал в Катовице, поскольку только там можно было достать «Р70», и то – лишь при сильной поддержке со стороны ВК (краковского). Машину я выбрал из десяти голубых (других не было) после коротенькой пробной езды, а весь следующий день прошёл в лихорадочном сборе мамоны. Всю наличку я сунул в штаны и назавтра отправился с Барбарой в катовицкий «Motozbyt». Мы счастливо транспортировали любимый драндулет в Краков и остановились в Борке, в нашем гараже, причём машину за умеренную оплату довёз шофёр директора катовицкого «Motozbyt». С тех пор мы наняли инструктора, с которым я езжу, сколько могу, прикрепив на свой «Р70» табличку «учебный», – таким образом я сделал уже первые 200 км. Благодаря прошениям, протекции и финансовому кумовству мне удалось записаться сразу на экзамен по вождению, который будет в ближайшую среду. До этого момента я не могу, к сожалению, ездить сам».

На водительском экзамене его больше всего раздражала необходимость знать наизусть теорию строения двигателя внутреннего сгорания, в которой он и так прекрасно разбирался, но экзамен можно было провалить, используя терминологию не так, как в ответах. «Зачем нужно масло? – Для снижения трения при скольжении, для охлаждения, для смазывания, для гидроизоляции, равно как и для консервации. А если забудешь про РАВНОКАКИ, можешь не сдать!»[180] – иронизировал он в письме к Сцибору‑Рыльскому, который сам в то время планировал покупку машины и по этому поводу его, вероятно, очень интересовали все эти переживания Лема.

Лишь перспектива покупки автомобиля склонила Лема переехать в дом в пригороде. Однако формальности, связанные с покупкой и ремонтом, были зоной ответственности жены. Это заняло у Лемов весь конец 1957 года и почти весь 1958 год. Дом был сырой, неотремонтированный. Например, даже крыша была перекрыта плохо. Когда в январе 1958 года Лемы пробились через не очищенную от снега дорогу к своей недвижимости, то с ужасом увидели, что снег просыпался через дыры в крыше и внутри лежало «четыре тонны снега».

«Более того, огромные подтёки на потолках, грязь, гниль, полный бардак и так называемое Прогрессирующее Небытие. Барбара, бедная, сильно расстраивалась, что всё, что должны были сделать в феврале [?], который был таким тёплым, оказалось Ложью, а меня это ничуть не удивило. Под снежным сугробом мы откопали двух замерших в позе срущих мух чиновников, которые жгли тайные акты кооператива, грели чай и руки над трубой печи. Те чиновники, которые Ничего Не Знали и вместо того, чтобы что‑то сказать, только тихонько бубнили. После чего мы отправились в обратный путь, и уже час спустя выбрались в более населённую местность, поближе к дому на Бонеровской»[181].

Было похоже, что кооператив отказался закончить ремонт дома, потому что из‑за халтуры строителей, которые не сделали дренаж окружающей территории и изоляцию фундамента, дом был на самом деле одной большой строительной катастрофой и подходил только для демонтажа. Лишь кто‑то отчаянный или сумасшедший мог согласиться ремонтировать его за свой счет.

«Если бы я знал, то сперва купил бы цианистый калий, а сейчас и на него не хватит», – писал Лем в письме в июне 1958 года[182]. В этот момент у него уже даже не хватает сил на то, чтобы пошутить над ситуацией, которую ещё несколько месяцев назад описывал с юмором:

«В нашем доме, в который мы ещё не переехали, было сделано открытие большого масштаба – вода гейзером залила весь подвал и гараж. При ближайшем осмотре оказалось, что речь идёт о внутреннем бассейне глубиной около 30 сантиметров воды подкожно‑грунтового происхождения, вызванном отсутствием отлива грунтовых вод, а также нарушением кооперативом элементарных строительных правил изоляции фундамента и дренажа, а также отсутствием геологического анализа и так далее. Огромные наши усилия и денежные траты привели к частичному отводу воды в течение всего десяти дней! Однако некоторое её количество охотно возвращается, бьёт из источника, который тихо, умиротворённо бурлит у нас в подвале.

В данный момент мы приглашаем сюда специалистов за большие деньги, и они делают выводы касательно того, как дом должен развалиться, например из‑за грибка, который, словно пальма, выстрелит, милые братья, вверх из стоящей в подвале Глубокой Воды. Они советуют сбагрить этот дом, но некому, и купить себе кооперативную квартиру, но не за что»[183].

Расходы, связанные с этим домом, были куда выше, чем тогдашние возможности Лема. Из сумм, которые он время от времени указывает в письмах, видно, что книга могла принести ему около 10 или 20 тысяч злотых, а расходы на дом выливались в сотни тысяч. Кстати говоря, сегодня эти отношения выглядят подобным образом.

В одном только 1957 году он был вынужден заплатить кооперативу сто сорок тысяч, а это был только первый транш[184]. Тогдашняя польская налоговая инспекция заинтересовалась этими огромными суммами и высчитала так называемый добавочный налог, то есть доплату в размере трёх тысяч злотых. Заработки Лема в 1957 году по расчёту налоговой составили около двухсот тысяч злотых. Я не могу сказать, правдива ли эта сумма, но нужно помнить, что Лемы действительно имели ещё нелегальный доход. Во всю эту афёру с домом они могли войти только благодаря помощи тёщи Лема. Она продавала на чёрном рынке бижутерию, которую ей удалось спрятать с довоенных времён. Лем пытался также торговать товарами, купленными во время поездок в Берлин, но из него вышел не очень хороший торговец. В письмах он с юмором описывает свои «купеческие» поражения:

«Дорогой мой, я торгую чем могу. Заместитель главного редактора «Краковской газеты» за 630 злотых согласился купить божественные чёрные слипперы, которые я купил себе, но что поделать. 78 марок стоили, а он 10 дней спустя дал мне 500 злотых, а остальную сумму просил «подождать пару дней». До сегодня жду. Холланек из «Zdarzenia», как я уже говорил, не платит за рассказ, только каждый раз присылает Гарантийные письма с печатями «Gazeta Krakowska» или выставляет другие обещания, подписанные редколлективом, чтобы успокоить меня, но эти талоны несъедобны, и когда я вижу его, то только выть начинаю […]. Вот и выходит, что я только какие‑то залежи непотребные привожу. Вообще ничего не получается. Не хочу повторяться, но восхитительное голубое платье Баси спустя 2 дня носки обвисло на попе, как торба для конского корма, и растянулось, что ужас, теперь висит в шкафу – не продашь и носить нельзя. Так вот и идут наши дела.

Как видишь, дорогой Лешек, голова у меня уже раскалывается от этой Торговли и Сделок, а удача мне благоволит как погибшему под дорожным катком во время укладки трассы для бега на длинные дистанции. Я отдал одному доверенному молодому человеку на продажу фотоаппарат, так он ушёл и пропал без вести вместе с моим фотоаппаратом. Чтоб я сдох, если увижу ещё раз свой фотоаппарат или деньги […]. То кольцо, которое стоило 3041 марку, когда мы были у оценщика, оказалось, что стоит около 3000 злотых, потому что немодная огранка и вообще оно некрасивое. Так что Бася носит – ей хотя бы нравится. Неплохо, да?»[185].

Под знаком ремонта дома, высушивания фундаментов, смены окон, перекрытия крыши и монтажа желобов для семьи Лемов прошёл весь 1958 год. Мало того – у обоих Лемов начинает сбоить здоровье – скорее всего, причиной этого были усталость и стресс. Барбару начинает ещё больше беспокоить печень, об этом появляются упоминания в письмах ещё в 1956 году. Сейчас же она страдает от печёночных колик, которые практически парализуют её. Станислава подобным образом беспокоят почки – такой же парализующей болью.

В таких условиях кто‑то из них ежедневно должен бывать на стройке. Пока они не купили машину, но вынуждены были брать такси, которые стоили им «сорок злотых ежедневно»[186], то есть более‑менее столько, сколько стоили бы сегодня.

К проблемам с домом добавились также проблемы с фильмом. Из корреспонденции видно, что в постоянных стычках с немцами он чувствовал себя брошенным польской стороной команды киношников, то есть Людвиком Старским, главой группы «Иллюзион». Он называл его словами, которые не пристало цитировать приличному биографу, к тому же, имея доступ только к одной стороне ситуации, я не знаю, насколько эти ругательства были обоснованны.

Версия Лема выглядела так, что у него были замечания к немецкому сценарию, но немцы не хотели разговаривать с Лемом и отсылали его постоянно к Старскому, который, в свою очередь, признавал, что Лем прав, но не собирался вести переговоры с немецкими партнёрами: говорил, что таким образом можно только прекратить сотрудничество и вытащить штепсель из всего проекта[187].

Я не хочу здесь вникать в то, кто из них был прав в этом споре. Поправки Лема кажутся толковыми, например, по поводу экспозиции (речь идёт о необходимом в science fiction объяснении зрителю, почему он видит мир не таким, каким знает его из каждодневной реальности; часто это решается простым пояснением в виде субтитров или комментарием диктора), хотел решить проблему подобным образом, как несколькими годами позже сделали в «Космической Одиссее» Кубрика: обо всём узнаём, наблюдая за космическим путешествием на космодром члена экспедиции, который, прощаясь с семьёй через видеофон, поглядывает на какие‑то информационные программы – таким образом необходимая информация представляется зрителю естественным языком фильма[188].

Однако могло быть так, что если немцы взяли на себя бо́льшую часть кинопроизводства и выбрали режиссёра, Старский просто не мог ничего им навязывать. Лем злился, что Старский не сделал невозможного – польская сторона, вероятно, могла только прервать сотрудничество, но не имела возможности настаивать на изменениях в сценарии. В любом случае в середине 1958 года действительно было похоже на то, что фильм не будет снят, что для Лема стало бы финансовой руиной – с очередным траншем гонорара из Германии он связывал надежду оплатить очередной транш кооперативу.

Из‑за всего происходящего ему не хватало времени даже на чтение: «Я 10 дней уже не читал никаких литературных журналов! Впервые в жизни!» – с ужасом признаётся писатель[189]. Удивительно, что ему хватало времени писать.

В письмах к Врублевскому и Сцибору‑Рыльскому он страшно гневался на издательство МОN, которое вернуло ему рукопись «Расследования», требуя разных исправлений. Между маем и июнем 1958 года Лем выехал в Закопане, где вносил правки. Книга в конце концов вышла, но уже в следующем году (хотя в самом тексте Лем указывает дату окончания «январь 1958»).

В апреле 1958 года, когда его будущий дом был ещё плантацией грибка, не покрытым крышей и с внутренним бассейном, Лем начал работать над будущей книжной новинкой следующего года. Он отчитывается Врублевскому, что написал рассказ о сумасшедшем, который дружит с «большим электронным компьютером» (разумеется, это «Друг»), и как раз начал новый – «мрачный рассказ о смысле бытия человека». Это, скорее всего, «Молот», который вместе с «Другом» (а также тремя первыми рассказами о Пирксе – «Испытание», «Патруль» и «Альбатрос») выйдет в сборнике «Вторжение с Альдебарана»[190].

Рассказы, входящие в этот том, весьма реалистичные. Легко себе представить их события (в отличие от гротескных «Звёздных дневников», где Лем с самого начала играет с воображением читателя, описывая, например, первые прогулки в космосе). Это может быть связано с фактом, что Лем в этот период постоянно переписывался с Объединением «Кадр». Высшие чины в управлении кинематографией, что правда, приняли решение, что «Астронавтов» снимут немцы, но «Кадр» (в первую очередь в лице Кшиштофа Теодора Тёплица) всё ещё был заинтересован в сотрудничестве с Лемом.

Пиркс, вероятно, был выдуман специально для фильма, потому что в переписке сразу появляются разные идеи касательно сценария с участием этого персонажа. В рассказе «Молот» не названа фамилия главного героя – астронавта, который входит с бортовым электронным мозгом в контакт, что вновь напоминает «Космическую Одиссею», но это, скорее всего, Пиркс уже в конце карьеры. Среди разных идей для фильмов была и такая, в которой этот рассказ составлял главную сюжетную линию, а остальные (например, «Испытание» или «Альбатрос») показывались как ретроспектива[191].

В этих письмах попадается также много интересных фамилий молодых режиссёров, которые тоже хотели снять что‑то на основе произведений Лема. Речь идёт между прочими и о Казимире Кутце и Станиславе Барее, которому очень нравился заглавный рассказ «Вторжение с Альдебарана», который сильно отличался от остальных произведений сборника, поскольку носил сатиричный характер.

Главными героями были Нгтркс и Пвгдрк, пришельцы с Альдебарана, которые прибыли с целью колонизировать Землю и сделать из землян своих рабов. К счастью для человечества, они приземлились в месте, которое оказалось для них смертельной ловушкой, – в деревне Нижние Мычиски под Краковом.

Как представители более прогрессивной цивилизации, Нгтркс и Пвгдрк располагали универсальными переводчиками, которые переводили для них все земные надписи и слова. Из обрывков газет они узнали, что земляне могут отправить в космос искусственный спутник (это было 4 октября 1957 года, Лем тогда был занят написанием «Диалогов» и как раз примерялся к покупке дома и машины). Сгнивший указатель «Нижние Мычиски – 5 км» указывает в небо. Пвгдрк предполагает, что это название искусственного спутника. «Нонсенс, как они могут строить спутники, если не умеют даже выстругать ровный кусок доски?» – парирует Нгтркс. Дискуссию прерывает появление представителя вида homo sapiens.

«Добрый вечер, пан», – приветствует его (через переводчик) Нгтркс, вежливо улыбаясь в человеческом костюме. «Это тоже была одна из дьявольских уловок альдебаранцев. Они достаточно поднаторели в покорении чужих планет»[192]. К удивлению пришельцев, homo sapiens неожиданно атаковал их завесой «паров этилового спирта» (или C₂H₅OH, химическая формула которого должна быть знакома каждому настоящему поляку), а потом вырвал указатель и «ударил по голове двуногую куклу», крича при этом: «А, мать вашу сучью, дышлом крещенную…»

«Предок по женской линии четвероногого млекопитающего, подвергнутый действию части четырёхколёсного экипажа в рамках религиозного обряда, основанного на…» – ещё успел сообщить переводчик, прежде чем и его настиг смертельный удар. Жители Мычиск на следующий день привязали к останкам пришельцев по камню – и в озеро, а их ракету переделали на самогонный аппарат.

Барея мог бы сделать из этого весьма неплохой фильм, но Лем (что логично) не поверил, что цензура когда‑либо пропустила бы нечто подобное. Он писал к Сцибору‑Рыльскому: «Концепция Бареи кажется мне политически абсолютно нереальной. Этого (особенно такого конца!) никто не пропустит. Это грязно‑интеллигентские насмешки над Нашим Народом»[193].

В конечном итоге единственным рассказом из этого сборника, который дождался киноадаптации, стал «Друг», рассказ о «безумце, дружащем с электронным мозгом». В 1965 году для «СеМа‑Фора» Марек Новицкий и Ежи Ставицкий снимут по нему короткометражный фильм, который уже в момент своего создания выглядел устаревшим. Гораздо позднее снятый фильм «Дознание пилота Пиркса»[194] является, кстати говоря, адаптацией не рассказа «Испытание», а рассказа «Дознание», которое Лем написал добрые десять лет спустя.

Где‑то в 1958 году был написан настоящий шедевр, классифицированный лемологами как начало лемовского канона[195], – «Эдем». Лем работал над ним параллельно с «Расследованием» и «Вторжением с Альдебарана», но если работу над этими произведениями описывал в корреспонденции с Врублевским и Сцибором‑Рыльским, то «Эдем» он писал в полном молчании. Неохотно потом говорил о нём даже в интервью, а все вопросы Береся остановил одним утверждением, что «Эдем» – это второсортная фантастика, а когда тот, шокированный, начал оппонировать, то признался, что, возможно, на фоне всей второсортной фантастики эта книга выглядела не так уж плохо – это как на фоне горбатых поставить обычного человека и говорить, что он Аполлон.

Тем временем «Эдем» без сомнений является выдающимся произведением на всех уровнях. В развлекательном смысле это прекрасный роман science fiction. Сегодня, конечно, его сценография кажется устаревшей, но то же можно сказать и о произведениях Хайнлайна, Кларка или Дика. Сюжетный костяк, однако, прекрасно функционировал бы даже сегодня, и если бы кто‑то хотел сделать из него сценарий современного фильма в жанре space opera, то автора сценария ожидало бы лишь не очень сложное задание замены лингвистических лемовских архаизмов (слово «калькулятор» на «компьютер», к примеру) и слишком вежливых форм в общении между астронавтами.

Но есть ещё второй слой, о котором Лем вообще не собирался говорить. «Эдем» – это история одноимённой планеты, на которой разбиваются земные астронавты, потому что – как говорит об этом первое предложение – «В расчёты вкралась ошибка»[196]. Ремонтируя повреждённую ракету, астронавты познают цивилизацию существ, населяющих Эдем, которых называли двутелами (потому что они как бы состоят из двух отдельных организмов), и даже входят в контакт с одним из жителей планеты, который в драматическом финале весьма подробно объясняет, почему эта цивилизация выглядит так странно.

Для Лема «Эдем» является радикальным, решительным прощанием с чем‑то, что ещё несколько лет до того было похоже на его литературную программу. «Астронавты» и «Магелланово облако» дали читателю надежду, что в конце будет произведён какой‑то Контакт и мы познаем другую цивилизацию, но в обоих случаях эти ожидания заканчиваются разочарованием. Поскольку читатели и критики обвиняли Лема в этом, в 1954 году Лем сообщил им на страницах «Przekrój», что не собирается описывать контакт с инопланетной цивилизацией, поскольку это было бы литературным обманом – можно попытаться представить себе космическую ракету, потому что её форма более или менее вообразима ввиду её предназначения. Однако нельзя представить себе другое разумное существо, потому что, будучи людьми, всё равно будем пытаться создать его по своему образу и подобию. Вплоть до «Эдема» Лем нарушал это правило только в сатирических произведениях, написанных с целью создания карикатуры человеческих проблем в космической сценографии. В «Эдеме» же он провёл подобный эксперимент в серьёзном контексте. В финале дружественный представитель двутелов рассказывает героям, что сто лет назад на этой планете началось построение идеального общества и закончилось тем, чем заканчивались подобные эксперименты на планете Земля: братскими могилами.

На этот раз Лем не жаловался на проблемы с цензурой, вероятно, потому, что их не было. Цензор, который бы признал, что видит в этом аллюзию на строй ПНР в аллегорическом рассказе о злостном тоталитаризме на другой планете, сам бы подтвердил, что ему что‑то не нравится в строе ПНР. И в их интересах было делать вид, что не поняли аллюзии, даже если прекрасно её понимали (тем более если её понимали).

Своим «Эдемом» Лем положил начало целому течению аллюзийной фантастики, описывающей реалии восточного блока, переодетые в инопланетный костюм. Так потом поступали Стругацкие и Булычёв. Почему Лем избегал этой темы и не хотел говорить об «Эдеме»? Те из вас, кто проигнорировал моё предупреждение и прочёл второй раздел этой книги, могут догадываться. А остальные сейчас могут поверить мне на слово, что целые фрагменты «Эдема» оказались не плодом фантазии писателя. Лем написал эту книгу быстро и легко (скорее всего, большинство было написано во время одной из поездок в Закопане летом 1958 года), так как он не должен был ничего придумывать – он записывал воспоминания, возвращающиеся к нему регулярно в кошмарах.

Ниже приведена страшная сцена, представляющая вынос каких‑то зловонных, полуразложившихся останков из особого подвала, появившегося, когда ракета врезалась в планету Эдем. Если исключить фантастическую сценографию, это чистые воспоминания самого Лема. Только делать это его просил не какой‑то Доктор извиняющимся тоном, а бандеровские боевики, которые подгоняли таким образом Докторов, Инженеров, Химиков, Адвокатов и Редакторов, чтобы потом большинство из них убить на месте, а некоторых – как Раппопорта в «Гласе Господа» или Станислава Лема 1 июля 1941 года – выпустить на свободу:

«Машинное отделение выглядит, увы, как бойня. Нужно немедленно выносить и закапывать всё, в ракете слишком тепло, и поспешность в самом деле необходима – особенно при такой жаре.

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 678 9 10 11 Следующая ⇒