Непобедимый 2 страница

Для Лема «Nature» или «Scientific American» были добываемым с трудом запретным плодом, в то время как его западные коллеги – скажем, Артур Кларк или Айзек Азимов – могли легко купить эти издания в любом киоске вместе с пачкой сигарет. Может, именно потому Лем читал эту прессу внимательнее. Это видно из его корреспонденции с Ежи Врублевским, с которым Лем охотно дискутировал о новинках из мира науки и техники.

Обратите внимание на фрагмент из его письма 1954 года:

«Экономика выдержит распространённость авиаперевозок, не достигающих скорости звука, но сверхзвуковые могут оказаться с точки зрения технологии узким местом, предметом дефицита, и только элита сможет так путешествовать, а если не элита, то группа, избранная по принципу «знакомств», или «происхождения», или же «статуса», или «позиции в аппарате власти»[156].

Лем рассматривает здесь в футурологической манере что‑то, что сегодня составляет часть нашего ежедневного быта. В том самом 1954 году «Боинг» испытал самолёт, который три года спустя войдёт в массовое производство как «Боинг‐707», прадед летающих вплоть до сегодня пассажирских самолётов. Много авиалиний, однако, не воспринимали всерьёз реактивные самолёты, оставаясь уверенными, что большинство сообщений удастся и в дальнейшем обслуживать более дешёвыми, проверенными пропеллерными самолётами, как Lockheed Constellation.

Если бы руководители авиалиний спросили Лема, то, возможно, избежали бы такой ошибки – равно как избежали бы позже и излишнего оптимизма по поводу сверхзвукового транспорта. Несмотря на «экономику транспорта», много денег было потрачено на бессмысленные и невыгодные проекты, как Concorde, «Tу‐144» или Boeing‐2707. Последний из них так и не был запущен в производство, но под конец шестидесятых несколько больших авиалиний успели его заказать – отмена проекта связывалась с увольнением нескольких десятков тысяч сотрудников и ударом для Сиэтла, который ещё долгие десятилетия чувствовал на себе последствия этого решения.

Это лишь один из многих примеров того, что Лем своим пониманием науки и техники возвышался не только над другими писателями science fiction, но и над менеджерами и политиками (с обеих сторон от железного занавеса). Есть такое русское выражение «я не читатель, я писатель», далёким родственником которого является английское «executive summary», то есть «сводки для начальства».

Итак, Лем, во‐первых, всегда был «читателем», а не только «писателем», во‐вторых, он читал не сводки, а целостность. Заграничные поездки были для него поводом попробовать кока‑колу и вкусить ночную жизнь капиталистического города, но прежде всего читать прессу, которая не проходит цензуру. Многие американские корпорации – в особенности Boeing – нуждались в ком‑то таком, как Лем, компульсивном «читателе», который внимательно следит за новинками научно‑технической прессы, не ограничиваясь «executive summary».

Как «писатель» в 1956 году Лем наконец добился двух важных успехов: за границей и внутри страны. Гэдээровское издание «Астронавтов» вышло в 1954 году (как Der Planet des Todes, «Планета смерти»), в 1956 году было издано также «Магелланово облако» (Gast im Weltraum, «Гость в космическом пространстве»), а также планировались переводы на русский, чехословацкий и голландский. Хотя Лем в письмах жаловался, что не имеет с этого ни гроша, потому что социалистические страны не заключили между собой договор о признании авторского права, однако статус «экспортного товара польской литературы», разумеется, был связан с выгодой нематериального характера.

Успех, который трудно переоценить, принёс ему также выход номера журнала «Przekrój» от 29 июля 1956 года. Там опубликован рассказ «Из звёздных дневников Ийона Тихого» (позднее «Четырнадцатое путешествие»). Ранее на страницах еженедельника был опубликован рассказ «Существуете ли вы, мистер Джонс?» и «Крыса в лабиринте» (январь – февраль 1956), но только эта июльская публикация прославила Лема на всю Польшу.

Это был знаменитый юмористический рассказ о сепульках, которые являют собой основу культурной и общественной жизни ардритов с планеты Энтеропии (реклама и литературные произведения беспрестанно рассказывают о сепульках и сепулении, но о них нельзя говорить публично, и само лишь упоминание об этом вслух в обществе грозило скандалом, а когда Ийон Тихий опрометчиво признался, что хотел бы попробовать сепуление без жены…). Летом 1956 года это произведение прославилось на всю Польшу. Зачитанные до дыр экземпляры «Przekrój» передавались из рук в руки. О рассказе дискутировали и в других медиа.

Адам Влодек, бывший муж Шимборской, назвал «Сепулькой» прирученного ежа. Часть из звёздных дневников Ийона Тихого адаптирована для сатирического радиоспектакля (его режиссёром стал Юзеф Гротовский, который реализовал также адаптацию «Солярис» и «Возвращения со звёзд»). Рассказ читают и цитируют даже сегодня. Если задуматься, в какой конкретно момент Лем – ремесленник пера становится Лемом‑гением, то можно сделать вывод, что произошло это в середине 1956 года. Можно спорить о «Больнице Преображения» и «Диалогах», но «Четырнадцатое путешествие», вне всяких сомнений, является произведением феноменального ума.

Гением Лем становится в год оттепели. Это кажется невероятным, что важнейшие даты польской истории ХХ века – 1939, 1945, 1956, 1968, 1981 – также являются самыми важными датами его биографии. Одновременно, если присмотреться ближе, также невероятным кажется и то, что эти великие социально‑политические события являются лишь фоном событий, которые для Лема в каждый из этих лет были намного важнее. Это хорошо видно на примере 1956 года.

Разумеется, его беспокоят такие события, как июнь, октябрь или тайный доклад Хрущёва о преступлениях Сталина, прочитанный на закрытом заседании ХХ съезда КПСС в ночь с 24 на 25 февраля 1956 года. В Польше коммунистические власти самовольно рассекретили текст доклада, и потому в марте 1956 года его содержание Лем описывал Врублевскому – по пересказам, но весьма правдиво:

«Я уже знаю, что там говорится, как наше Солнышко сам приказывал применять «физические действа» во время следствия, как устраивал игру с врачами [кремлёвскими, осуждёнными в 1952 году умирающим сатрапом за антисталинский заговор. – Прим. авт.], как приказывал этого бить, того заковать, как сказал Орджоникидзе, выбирать между самоубийством и смертью […], как Сокол наш собственноручно в редакции своих биографий и других произведений о себе дописывал, что является Гениальным Корифеем, […] говняность революционного дела, плюс два Спокойных океана крови. Уже никто не имеет права ошибаться, что так должно было быть и что история проливает кровь. Ни одна история, кроме Нашего Любимого Солнышка!»[157].

Лем собственными глазами увидел доклад не позднее чем в начале апреля, потому что 4 апреля 1956 года доклад уже был у Яна Юзефа Щепаньского (которому его принёс Марек Пастушко – его сожитель). Он записал в дневнике, что на следующий день его посетил Лем и они дискутировали на эту тему. Лем предвидел «притормаживание оттепели»[158].

Эхо этого всего находим в корреспонденции того периода, но если собрать это воедино в количественном выражении, то в 1956 году Лем больше внимания посвящал езде на лыжах, первым заграничным поездкам, игрушкам, покупаемым в Кракове и Берлине, переводам своих книг и более приземлённым издательско‑финансовым делам. «Алчность Мамоны», о которой он писал Сцибору‑Рыльскому, толкала его к подписанию очередных издательских договоров, хоть он не был уверен, что у него будет время и возможность, чтобы все их выполнить. «И так уже близок день, в котором на пресс‑конференции в Гл.[авном] Отд.[елении] Гражданской полиции в Варшаве я расскажу представителям прессы о том великом шарлатане Леме, который подписывал массу договоров с издательствами, массу деньжат присваивал, а потом духовно иссяк в окончательной невозможности, и нужно будет переписать расходы на Счёт Государственной Казны», – переживал Лем в январе 1956 года. Этот страх – «подписываю слишком много договоров, а мне даже некогда этого писать»[159] – не покинет его до самого конца карьеры.

В переломный 1956 год Лем уже стал известным писателем, хотя оставался до сих пор второстепенным. Популярность «Астронавтов» и «Магелланова облака» принесла ему определённое признание и гарантию заинтересованности издателей, однако это была заинтересованность молодёжных изданий или в лучшем случае – научно‑технических. «Неутраченное время» было издано слишком поздно. Если бы «Больница Преображения» вышла сразу после войны, Лема упоминали бы вместе с Тадеушом Боровским или Софьей Налковской. В свою очередь, если бы трилогия с соцреалистическим финалом вышла немного быстрее, например в 1953 году, то вошла бы в историю как предвестник оттепели. Однако в 1955 году её поэтика была уже запоздалой.

На это указывали в рецензиях идейно близкие Лему критики и писатели, такие как Людвик Фляшен или Александр Сцибор‑Рыльский. Они мстили неназванным «цензорам, редакторам, издателям и всякого рода секретарям»[160], чьими стараниями книга, законченная в 1950 году, была издана только в 1955‑м. Они якобы принимали в этих текстах сторону писателя, однако между строк была видна мысль, что в результате книга состарилась ещё до собственной премьеры.

Соцреалистические акценты, которые читатель с 1952 до 1953 года мог бы признать лишь необходимым сервитутом, таким себе условием публикации, в 1955‑м уже отвращали. «Поэма для взрослых» Важика, напечатанная в августе 1955‑го, уже не прибегала к этим сервитутам вовсе. Однако и так пробудила скандал, Павла Хоффмана отозвали с должности главного редактора «Nowa Kultura» – но именно это произведение определило новые стандарты искренности написания о послевоенной Польше, на фоне которых третий том «Неутраченного времени» уже отдавал анахронизмом.

Лем же в 1955 году уже тешился статусом писателя, которого читали, любили, хорошо рецензировали, расхватывали издатели, однако он всё ещё был второстепенным. Это изменит именно 1956 год.

Что считать меркой писательского успеха? Что является решающим для перевода из второстепенности в первые ряды? Во времена ПНР критерии были немного другими, хотя и не сильно отличались от нынешних. Сегодня, в эпоху сравнительно дешёвых и популярных путешествий, немного меньше значения уделяют заграничным командировкам, но и писатель, которого приглашают в Берлин и поселяют в «самом что ни на есть» отеле, имел бы чем похвастаться в «Фейсбуке».

Ведь каждый писатель хотел бы пережить хотя бы один такой момент, когда читатели вырывают из рук зачитанные до дыр экземпляры еженедельника или хотя бы ежеквартальника с его рассказом или эссе. Он хотел бы стать кем‑то, о ком американцы говорят «the talk of the town». В Штатах «the town» в этом контексте имеет обычно лишь одно значение – Нью‑Йорк (в конце концов, в журнале «New Yorker» есть знаменитая рубрика именно с таким названием), в Польше это Варшава и Краков.

Лем впервые достигает такого успеха летом 1956 года именно благодаря рассказу о сепульках. Это даёт ему статус, какой сегодня есть у Витковского, Масловской, Пильха или знаменитых авторов нон‑фикшн, как Филипп Спрингер или Магдалена Гржебалковская. Каждый интеллигент должен иметь собственное мнение об их новой книге.

«Магелланово облако» было популярным, но его чтение в кругах интеллигентов не было de rigueur. Наоборот – они воспринимали это как вид стыдливого удовольствия, как чтение романов или детективов. Тот же Адам Влодек, который теперь восхищался сепульками, ещё не так давно написал фельетон под названием «Почему я не читал «Магелланова облака»[161]. Во второй половине 1956 года Лем становится не только писателем, которого все охотно читают, – он становится писателем, которого нельзя не читать.

И, наконец, тогда – так, как и сегодня, – мечтой прозаика было существование в мире кино. Известно – там самые большие деньги и самый большой размах. Что такое все литературные награды на фоне прохода по красной дорожке в обществе звёздной команды и знаменитого режиссёра!

И тут снова наступает перелом в 1956 году. Лем вошёл в этот год, ведя корреспонденцию с Кшиштофом Теодором Тёплицем на тему сотрудничества с объединением «Кадр». Ничего из этого, как известно, не вышло, что не меняет однако факта, что тот год Лем закончит уже как автор, у которого есть конкретный договор на киноадаптацию. Наверное, он бы очень разозлился, если бы кто‑то сказал ему, что это затянется на целых три года, а результат выльется скорее в разочарование. Но в мире кино так бывает.

1956 год в польской литературе обычно ассоциируется с Гласко, Бурсой, Стахурой, Хербертом или Белошевским. Отличник в школе, пишущий сочинение на заданную тему, наверное, вспомнил бы об изданиях «Współczesność» и «Po Prostu», может быть, о поколении Колумбов. Однако, вероятно, не назвал бы Станислава Лема, который, рождённый в 1921 году, к этому поколению, безусловно, принадлежал.

Если бы Лему, Блоньскому и Щепаньскому удалось провернуть ту операцию по завоеванию краковского отделения Союза польских писателей и вырвать из рук Владислава Махеека его еженедельник, возможно, сегодня мы бы говорили о поколении «Życie Literackie» так, как говорим о «Współczesność». Однако у них не получилось, а в политику существующих тогда журналов Лем не вписывался.

Он никогда не познает «укуса Гегеля», его не захватит соцреалистический «романтизм больших коробок», он никогда не поверит в эту систему настолько, чтобы пережить шок после доклада Хрущёва. Из писем видно, что он более или менее ехидно посмеивался над потрясениями, которые тогда переживали его ровесники – Ворошильский, Врублевский или Сцибор‑Рыльский.

Такой же ехидный подход к оттепельной эйфории был, кажется, и у Славомира Мрожека, с которым Лем близко подружится в следующем году. И так же, как и Мрожек, Лем окажется на окраине феномена 1956 года. Он переживёт этот перелом по‑своему, сохранив свою обособленность. Что, в свою очередь, приведёт к тому, что шестьдесят лет спустя книги Лема, как и книги Мрожека, пройдут испытание временем намного лучше, чем многие тузы из «Współczesność» и «Po Prostu».

Эдем

В 1956 году Лем обрёл литературную славу. Но лучшее было у него ещё впереди.

Предположим, что в 1957 году случилось бы что‑то, что отняло бы у него желание творить – скажем, сбылась бы мечта о наследстве от таинственного родственника из Америки. (Предполагаю, что создание образа кого‑то, кто пишет ради «алчности Мамоны», было лишь элементом лемовского «самовымысла», ведь если бы это было действительно так, он бы, вероятно, выбирал более простые темы. Однако призываю помнить, что мы лишь проводим мыслительный эксперимент.) Что из его произведений шестьдесят лет спустя пережило испытание временем? «Больница Преображения» и горсть рассказов. Мы бы вспоминали сегодня Лема как автора реалистических романов о Второй мировой, который, помимо этого, написал ещё пару фантастических юморесок для «Przekrój». Тогда мы бы не вспоминали Лема как короля польской и мировой фантастики. Романы «Астронавты» и «Магелланово облако» принесли ему славу и деньги, но не прошли испытание временем. А одной «Больницы Преображения» было бы мало, чтобы попасть в пантеон бессмертных. Мы бы просто вспоминали Лема как ещё один метеорит, который на миг вспыхнул на литературном небосводе в этом необычном 1956 году.

Произведения, которые сделали его литературным событием века, будут написаны в течение следующих нескольких лет, и это будет, разумеется, прежде всего фантастика. В 1957 году Лем, однако, входит как автор с большими амбициями, выходящими за пределы science fiction. Он несколько лет работает над «Диалогами» – книгой более философской, чем беллетристической[162]. И ему постоянно не везло с ней. Как я уже писал, кибернетика долго была в ПНР проклятой наукой и даже «Магелланово облако» не хотели издавать, потому что там де‑факто описывалась кибернетика, но под другим названием («механоэвристика»), как дисциплина, которую изучает главный герой. Фиалковскому он потом рассказывал, что внутренний рецензент издательства, Игнаций Злотовский, по этой причине задержал рукопись почти на год.

Цифровые машины не могли появиться в фантастической литературе в советском лагере, например в «Туманности Андромеды» Ефремова всё механическое и аналоговое. Лем обходил это ограничение, описывая какие‑то «автоматы» или «трионы», не вникая в механизмы их работы. Однако «Диалоги» были серьёзной попыткой популяризации кибернетики.

Первые диалоги Лем начал писать в стол, не надеясь на то, что это будет когда‑либо опубликовано. В 1956 году такая надежда появилась, отчасти из‑за смягчения запретов цензуры, а отчасти из‑за возрастающей популярности Лема. Издатели засыпали его предложениями. В ответ он говорил, что у него есть почти готовая книга о кибернетике. Не роман, но эссе. Можно представить себе разочарование издателей, которые искали что‑то развлекательное, для молодёжи, о ракетах и космосе!

Заинтересованность проявило только «Wydawnictwo Literackie», которое опубликовало (после долгих перипетий) «Неутраченное время». В период оттепели издательство стало любимцем Люциана Мотыки, связанного с пулавянами деятеля ПОРП из довоенной ПСП. Мотыка в правительстве занимался культурой (сперва физической, но потом его перевели в культуру и искусство). Он был важной фигурой в краковском воеводском комитете. В 1957 году он стал его первым секретарём. Благодаря его протекции издательство могло провести через цензуру то, что задержали бы в других местах[163]. А то, что с «Диалогами» будут проблемы, было известно с самого начала. Лем безуспешно пытался опубликовать фрагменты в «Nowa Kultura» и «Życie Literackie». Он ещё больше усложнил свою ситуацию, создавая на переломе 1956 и 1957 годов диалоги VII и VIII, в которых открытым текстом говорит о том, что тоталитарный режим не может в перспективе функционировать стабильно.

Когда именно он закончил работу над книгой? В ней странная приписка: «Краков, 1954–1955 – ноябрь 1956». Как это часто бывает у Лема, не стоит верить тем датам, которые он пишет. Я уже говорил, что начал он её, вероятно, до 1954 года, а закончил только в начале 1957 года. Об этом свидетельствует корреспонденция с Ежи Врублевским. В декабре 1956 года Лем выслал Врублевскому рукопись «Диалогов» – книга родилась из лекториев, в которых они оба принимали участие и где началась их многолетняя дружба. В письме Лем объясняет, что в последнем диалоге апеллирует к социологической марксистской терминологии не потому, что верит в марксизм, а потому, что «люди у нас привыкли к этой терминологии», а выдумывая собственные понятийные конструкции ad hoc, он бы стал «шарлатаном»[164]. Это описание подходит к диалогу, который вышел в окончательном варианте книги как диалог VII – предпоследний.

В январе 1957 года Лем извиняется за задержки в корреспонденции и объясняет, что был занят написанием ещё одного диалога, посвящённого «вопросам расслаивающей селекции в конкретных общественных системах». Это диалог VIII – действительно последний. «В конечном итоге увеличенную до 233 страниц книжицу я послал в издательство, не думая вносить дальнейшие изменения, что бы ни происходило», – писал он Врублевскому[165].

То есть похоже на то, что конечная дата в приписке (ноябрь 1956) появилась потому, что Лем считал рукопись готовой, но очень быстро поменял своё мнение и дописал ещё один раздел.

Потом у него не было времени редактировать текст, потому что следующие несколько месяцев прошли под знаком борьбы с цензурой. Существовал риск, что «Диалоги» опубликуют без двух последних разделов или вообще не опубликуют. В мае 1957 года он писал Сцибору‑Рыльскому, что на самом деле он уже получил вёрстку с корректурой – но «последние страницы ещё не прошли цензуру и я немного обеспокоен»[166].

Почему эта книга вообще прошла цензуру – я понятия не имею. Моя гипотеза такова, что Люциан Мотыка (который, собственно, возглавил краковский воеводский комитет) использовал своё влияние, чтобы привлечь краковского автора в краковское издательство. Сегодня Лем однозначно ассоциируется с «Wydawnictwo Literackie», но в середине 1957 года это ещё не было так очевидно. «WL» на самом деле издало «Неутраченное время», но уже «Астронавты», как помним, вышли в варшавском издательстве «Czytelnik». Более того, Лем оказался верным молодёжному издательству «Iskry» (тоже варшавскому). Оно издало следующее: «Сезам и другие рассказы» (1954), «Магелланово облако» (1955) и «Звёздные дневники», которые впервые под этим названием вышли в марте 1957 года.

Самого Лема многократно спрашивали о том, как он справляется с цензурой, и он привык как‑то отшучиваться на этот вопрос – что может означать, что Лем не хотел врать и одновременно не хотел рассказывать правду. Фиалковскому, например, он объяснил, что секрет кроется в том, что в то время никто в Польше не смог понять эту книгу, что, разумеется, неправда, о чём свидетельствует тогдашняя рецензия Дануты Кемпчинской из «Nowe Książki»:

«Результатом этих размышлений являются не столько возможности, приписываемые будущим векам, сколько диагнозы, выставленные нынешним болячкам общественной жизни. Почему в нашей системе так популярно было явление «решений сверху»? Почему за двенадцать лет вырос целый словарь выражений, искажающих смысл всех существенных недомоганий системы? Когда «план» выступает против произведений науки, искусства, культуры и почему – вот несколько вопросов, на которые Филонус пытается ответить с кардинально новой точки зрения, удивительно отличающейся от формулировок печатной публицистики»[167].

Из двух книг Лема, опубликованных в 1957 году, важнейшими с сегодняшней точки зрения были, конечно, «Звёздные дневники», хоть, собственно, там было немного «премьерного» материала. К пяти рассказам о Ийоне Тихом, опубликованным ранее в «Сезаме» (путешествия двадцать второе, двадцать третье, двадцать четвёртое, двадцать пятое и антиамериканское «двадцать шестое и последнее», которое было напечатано в этом томе во второй и последний раз), было дописано три новых: двенадцатое (о том, как благодаря изобретённой Тарантогой машине для растягивания времени Тихий наблюдает разные фазы развития общественной цивилизации «микроцефалов»; это очевидная сатира на оттепель), тринадцатое (о Мастере Ох, бальдурах и бадубинах – к этому мы ещё вернёмся) и четырнадцатое (о сепульках, курдлях и осьмиолах, уже известное из «Przekrój»).

Этих рассказов было бы мало даже для тоненькой книги, потому были добавлены другие рассказы, написанные ранее для «Przekrój», и даже для «Nowy Świat Przygód» («Конец света в восемь часов»). В отличие от «Диалогов», это издание «Звёздных дневников Ийона Тихого» не принесло Лему творческих мук, достойных обсуждения в корреспонденции. В марте Врублевскому он писал, что «присылает свою последнюю книжечку», и сразу переходит к вопросам куда важнее: что в Закопане погода была прекрасна, так что он успел загореть, что «теперь его принимают за негра из Камеруна»[168], а также к переживаниям о «Диалогах». Тогда ещё не было известно, не отбросит ли цензура всей книги полностью.

В апреле он начал писать «Расследование» и с самого начала жаловался, что идёт тяжело[169]. Это была вторая попытка Лема соединить форму детектива с фантастикой. Первым был «Испорченный детектив», который Лем начал писать где‑то с 1955 года, после чего отказался от этой идеи и навсегда закрыл рукопись в папке с тем же названием (по причине отсутствия лучших идей, «Агора» издала незаконченный роман именно под этим названием в собрании произведений Лема в 2009 году).

«Испорченный детектив» повествовал о миллионере Мейстерсе, который нанимает детектива Кавиша, чтобы тот разгадал загадку его смерти. Мейстерс передал своё поручение в письме, отправленном Кавишу в последние дни своей жизни, которые он провёл в необычной клинике, что использовала новаторскую терапию, связанную с радиоактивным облучением. События происходят в 1960 году, то есть в близком будущем. Лем, вероятно, не знал, как закончить роман. Та же проблема была и во время работы над «Расследованием» (делаю такой вывод, так как концовка «Расследования» похожа на Гомбровича: «Конец – вот дела! Кто прочёл, тот труба»). Удачное сочетание этих двух жанров поп‑культуры – «Насморк» – будет написан лишь в 70‐х, хотя «Расследование» тоже причисляют к лемовскому канону.

«Расследование» прежде всего оправдывает прекрасно созданная атмосфера, словно из ужастика. Лейтенант Грегори из Скотланд‑Ярда ведёт следствие по одному мрачному делу. В типично английском тумане ночью исчезают останки из лондонских склепов. Похоже на то, что мёртвые оживают и просто выходят. Вымышленный Лондон (настоящего Лем не знал) напоминает сценографию телевизионного Театра Сенсаций «Кобра». Грегори постоянно пьёт виски в баре (не в пабе, потому что пабов в Лондоне просто нет). Носит он, разумеется, плащ. Бывает в «Ритце» (куда можно доехать трамваем – верно, Лондон ведь знаменит трамваями!..). Но все подобные неувязки парадоксально изображают в книге дух времени, пробуждают ностальгию по пээнэровской простоватой поп‑культуре. Если бы это хотя бы как‑то хорошо закончилось! В 1974 году Лем писал своему русскому переводчику, что после стольких лет наконец придумал хороший конец для «Расследования» – вместо того чтобы объяснить всё простой случайностью, он должен был выдумать серию независимых факторов, которые подействовали лишь в такой комбинации[170]. Так что он написал «Расследование» ещё раз, но уже как «Насморк».

Лем в письмах много жалуется, что по ходу написания «Расследования» его мучил творческий кризис. Скорее всего, его самого мучило понимание того, что он понятия не имеет, как это закончить. Тогда ему мстил тот факт, что он был писателем‑самоучкой, потому у него не было типичного для профессионала инстинкта, чтобы перед тем, как взяться за написание очередного текста, обдумать весь конспект или хотя бы структурную схему сюжета. Роман для него развивался по ходу написания – как для читателя по ходу прочтения. Порой это шло быстро и хорошо, как в случае «Больницы Преображения», а порой медленно и болезненно – как в том же «Расследовании».

Другое дело – что Лему в 1957 году просто некогда было писать. Он занимался многими делами сразу. Адам Холланек уговорил его сотрудничать с иллюстрированным еженедельником «Zdarzenia». Лем несколько лет писал туда постоянную рубрику – фельетоны. Сперва это очень его радовало, потому что до того он жаловался, что негде печататься – для «Nowа Kulturа» он был недостаточно марксистским, а для «Tygodnik Powszechny» – недостаточно католическим. Собственный постоянный фельетон в рубрике – это уже что‑то. Из корреспонденции, однако, видно, что это занимало у него немало времени. А всё предприятие было не слишком серьёзным. «Zdarzenia» печатались низким тиражом, который к тому же постоянно падал. Платили они нерегулярно, на что Лем регулярно жаловался в письмах. Окончательно они прекратили своё существование в 1960 году.

Хорошая новость пришла к нему в мае. Станислав Лем получил литературную награду за «Неутраченное время». Это была Награда города Кракова, основанная альтернативой тогдашних местных органов самоуправления, то есть городским национальным советом. В письме к Сцибору‑Рыльскому Лем писал, что переживает из‑за того, что получил награду благодаря «нелитературным факторам в ГНС», потому что писатели хотели дать награду Ханне Морткович‑Ольчак, дочери довоенных издателей Мортковичей, матери Йоанны Ольчак‑Роникер. В письме заметно, что Лем боится перейти дорогу такой влиятельной литературной династии. Он задаётся вопросом (хоть и якобы в шутку): «Коллеги сильно меня за это костерят?»[171].

Кем могли быть эти таинственные «нелитературные факторы в ГНС»? Если эти слухи правдивы (подчёркиваю: не могу утверждать этого с полной уверенностью, Лем пишет в письме, что услышал это от таинственных «доброжелателей»), то это вполне соответствует моей предыдущей гипотезе: первый секретарь воеводского комитета Люциан Мотыка (чьё желание для ГНС было законом!) давал Лему понять, что из его сотрудничества с «WL» получаются одни плюсы. Ведь награду он получил именно за книгу «Wydawnictwo Literackie», а не «Czytelnik» или «Iskry»…

Кроме этой, положительных новостей было немного. Экранизация тянулась ещё год – и всё ещё ничего не получалось. Польза была по крайней мере в том, что это давало Лему повод ещё несколько раз съездить в Берлин. Благодаря этому гонорары за свои тамошние переводы он мог получать в восточных марках и, меняя их нелегально на западные, покупать в Западном Берлине товар, которым потом торговал в Польше. Эту идею Лему предложил Марцель Рейх‑Раницкий (так Лем рассказывал Бересю), человек очень противоречивый – работник службы разведки Польской Военной Миссии в Западном Берлине, а в 1958 году он эмигрировал в ФРГ, где сделал блестящую карьеру литературного критика. Лем пишет о нём без тени симпатии, но его валютные советы, безусловно, оказались для Лема полезны.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒