Тридцать. Тридцать один

Тридцать

До этого дня слово «производство» ассоциировалось у Лени скорее с огромными заводами или какими-то фабриками, где продукты менялись до неузнаваемости, превращались во вредные. Типа плавленого сыра.

Теперь же это слово обрело совершенно иное значение.

Отпечатки пальцев. Фотографии крупным планом анфас и в профиль. «Пожалуйста, повернитесь вправо». Ее обыскивают.

— Прикольно! — Эмджей бегал туда-сюда по камере, водил рукой по решетке. — Я как вертолет. Послушай. — И он снова припустил вдоль решетки, со стуком пересчитывая пальцем прутья.

Лени не сумела выдавить улыбку. Ей не хотелось смотреть на Эмджея, но и отвернуться тоже не могла. Чего ей стоило уговорить полицейских, чтобы позволили взять его с собой в камеру! Слава богу, они в Хомере, а не в Анкоридже, уж там-то для нее не сделали бы послабления. Тут же, видимо, уровень преступности невелик. В камеру сажают разве что пьяниц по выходным.

Тук-тук-тук.

— Эмджей, — рявкнула Лени и только по лицу сына — в зеленых глазах страх, рот открыт от удивления — поняла, что кричала. — Прости, — сказала она. — Прости, сынок.

Настроение Эмджея — что море: посмотрел — и сразу все ясно. Вспышка Лени его обидела, может, даже напугала.

Теперь она будет казниться еще и из-за этого.

Эмджей пересек крохотную камеру, специально шаркая подошвами кроссовок.

— Я катаюсь на коньках, — пояснил он.

Лени выдавила улыбку, похлопала по бетонной скамье. Эм-джей уселся рядом с ней. В камере было так тесно, что он едва не упирался коленкой в унитаз без крышки. Сквозь железные решетки Лени видела почти весь участок — стойку дежурного, приемную. Дверь в кабинет шефа Уорда.

Она еле удержалась, чтобы не обнять Эмджея крепкокрепко.

— Нам надо поговорить, — сказала она. — Помнишь, я рассказывала тебе о папе?

— У него повреждение мозга, но он все равно будет меня любить. Какой противный туалет.

— Папа живет в лечебнице, там за ним ухаживают. Поэтому он нас и не навещает.

Эмджей кивнул:

— Тем более что он все равно не говорит. Он провалился в дыру и разбил голову.

— Ага. Он живет здесь. На Аляске. Где выросла мама.

— Ну, мам, чего ты, я знаю. Поэтому мы и приехали. Пойдем гулять?

— Пока нельзя. Но… у тебя еще есть дедушка. Он живет здесь. И тетя по имени Алиеска.

Эмджей наконец перестал стучать пластмассовым трицератопсом по скамье и посмотрел на Лени.

— Еще один дедушка? У Джейсона их три.

— А у тебя теперь два, разве не здорово?

Она услышала, как отворилась дверь участка, донесся шум проехавшего по улице автомобиля, скрип гравия под колесами. Гудок.

В участок вошел Том Уокер. В линялых джинсах, заправленных в сапоги, черной футболке с огромной разноцветной эмблемой «Гостиницы и парка приключений в бухте Уокеров» и грязной бейсболке, надвинутой на глаза.

Остановился, огляделся.

Заметил ее.

Лени не усидела бы на месте, даже если хотела бы, а она не хотела. Она отстранилась от Эмджея и встала.

Волнение мешалось в ее душе с радостью. Она только сейчас осознала, как соскучилась по мистеру Уокеру. За эти годы он для нее превратился в мифического героя. И для мамы тоже. Для мамы он олицетворял упущенную возможность, для Лени — идеал отца. Поначалу они с мамой часто вспоминали о мистере Уокере, но обеим это причиняло боль, и со временем они перестали о нем говорить.

Мистер Уокер направился к Лени, стянул бейсболку, смял в руках. Он переменился — не постарел, но как-то поблек, словно от непогоды. Светлые с проседью волосы забраны в хвост. Он явно работал в лесу, когда позвонил шеф Уорд, — к фланелевой рубашке пристали сухие листья.

— Лени. — Мистер Уокер подошел к самой решетке. — Я не поверил, когда Курт сказал, что ты тут. — Он обхватил прутья широкими, покрасневшими от работы ладонями. — Я думал, отец тебя убил.

Лени вспыхнула от стыда.

— Нет, мама его убила. Когда он набросился на меня с кулаками. Нам пришлось бежать.

— Я бы вам помог. — Он придвинулся ближе, понизил голос: — Мы все помогли бы.

— Я знаю. Мы потому и не попросили.

— А… Кора?

— Умерла, — хрипло ответила Лени. — Рак легких. Она… часто о вас вспоминала.

— Ох, Лени, прими мои соболезнования. Она была…

— Да, — мягко перебила Лени, стараясь не думать о том, какая мама была замечательная и как горько, что ее не стало. Прошло не так много времени, и Лени еще не научилась говорить о потере. Лени посторонилась, чтобы мистер Уокер увидел сидевшего за ее спиной мальчика.

— Эмджей, Мэтью-младший, это твой дедушка Том.

Мистер Уокер всегда казался сильным, как супермен, но, увидев мальчика, так похожего на его сына, утратил самообладание.

— Господи боже мой…

Эмджей, сжимая в кулачке красного пластмассового динозавра, вскочил на ноги.

Мистер Уокер присел на корточки и сквозь прутья решетки посмотрел внуку в глаза.

— Ты так похож на другого мальчика со светлыми волосами.

Держись.

— Я Эмджей! — Мальчик подпрыгнул, расплылся в улыбке. — Хочешь, покажу динозавров? — И, не дожидаясь ответа, принялся одного за другим вытаскивать из карманов пластмассовых динозавров и с гордостью демонстрировать мистеру Уокеру.

Мистер Уокер сказал, перекрывая рычание («так делает Ти-рекс, ррррр»):

— Как же он похож на отца.

— Да.

Прошлое пробралось в настоящее. Лени потупилась, не в силах поднять глаза на мистера Уокера.

— Простите меня, что я вам ничего не сказала. Нам пришлось уехать быстро, и мне не хотелось, чтобы у вас были неприятности. Я не хотела, чтобы из-за нас вам пришлось врать, и не могла допустить, чтобы маму посадили в тюрьму…

— Ох, Лени, — мистер Уокер выпрямился, — ты всегда была ответственна не по годам. Кстати, если Эрнта убила твоя мама, почему ты здесь? Да Курт вас обеих наградить должен, а не в камеру сажать.

Во взгляде мистера Уокера было столько тепла, что Лени едва не расплакалась. Неужели же он нисколечки на нее не злится? Ведь она бросила его больного сына, годами скрывалась, украла у него несколько детских лет внука. А теперь еще и намерена попросить об услуге.

— Я ей помогала после всего, что случилось. Ну… избавиться… от тела.

Мистер Уокер подался к Лени:

— Ты им об этом рассказала? Но зачем?

— Шеф меня перехитрил. Ну и ладно, может, так и надо. Мне нужно было сказать правду. Я устала притворяться. Ничего, как-нибудь разберемся. У меня дед юрист. Мне просто… нужно знать, что… пока я тут, с Эмджеем ничего не случится. Не могли бы вы его забрать?

— Ну разумеется, но…

— Я понимаю, что не имею права просить вас об этом, но, пожалуйста, не рассказывайте Мэтью о сыне. Я хочу сделать это сама.

— Мэтью ничего не…

— Да, я знаю, что он ничего не поймет, но мне нужно самой рассказать ему о сыне. Так будет правильно.

Бренча ключами, к ним направлялся шеф Уорд. Он прошел мимо мистера Уокера и открыл дверь камеры:

— Пора.

Лени наклонилась к сыну.

— Ну что, сынок, — Лени изо всех сил старалась держаться, — ты сейчас поедешь с дедушкой. А у мамы… еще дела. — Она легонько вытолкнула Эмджея из камеры.

— Мам, я не хочу уходить.

Лени с мольбой взглянула на мистера Уокера. Тот положил широкую ладонь на плечико Эмджея.

— Сейчас сезон лосося, Эмджей, — проговорил мистер Уокер так же неуверенно, как чувствовала себя Лени. — Река буквально кишит рыбой. Мы с тобой сегодня поедем рыбачить на Анкор. И ты поймаешь такую рыбину, какую не ловил ни разу в жизни.

— А можно мама с папой поедут с нами? — спросил Эмджей. — Ой, нет. Мой папа не может ходить. Я забыл.

— Ты знаешь о папе? — спросил мистер Уокер.

Эмджей кивнул:

— Мама любит его больше всего на свете. Как меня. Но у него разбита голова.

— Мальчику пора уходить, — вмешался шеф Уорд.

Эмджей посмотрел на Лени:

— Значит, мы сейчас с новым дедушкой поедем на рыбалку? А потом снова поиграем в тюрьму?

— Ну конечно.

Лени едва не расплакалась. Она учила сына всегда и во всем ей верить, и он ей верил. Лени обняла Эмджея, словно хотела запомнить его на ощупь. Ей потребовалось немало смелости, чтобы вернуться домой, сказать правду, позвать Тома Уокера, но расстаться с сыном оказалось труднее всего. Она улыбнулась; у нее дрожали губы.

— Пока, Эмджей, слушайся дедушку. Смотри ничего там не ломай.

— Пока, мамочка.

Мистер Уокер подхватил Эмджея, посадил к себе на плечи. Эмджей радостно засмеялся:

— Смотри, мама, смотри! Я великан!

— Ей здесь не место, — сказал мистер Уокер шефу Уорду, но тот лишь пожал плечами. — Буквоед ты хренов.

— Решил меня оскорбить? Молодец, хорошо придумал. Лучше суду объясни. Мы с ней быстро разберемся. В три часа. К четырем судья планировал быть на реке.

— Прости, Лени, — сказал мистер Уокер.

Он произнес это с такой теплотой, что Лени поняла: он хочет ее подбодрить. Лени не отважилась протянуть ему руку. Одно доброе слово — и она с собой не совладает.

— Берегите его, Том. В нем вся моя жизнь.

Лени смотрела вслед сыну, которого уносил на плечах дед, и думала: «Пожалуйста, пусть все будет хорошо». Дверь камеры со стуком закрылась.

Время тянулось медленно. Изредка звонил телефон, открывалась и закрывалась дверь, заказывали и привозили готовую еду, топали сапоги.

Лени, ссутулившись, сидела на жесткой бетонной скамье у холодной стены. В маленькое окошко лилось солнце, нагревало камеру. Лени откинула влажные волосы с глаз. Последние два часа она плакала, обливалась потом и ругалась сквозь зубы. Она вся взмокла. Во рту отдавало прелыми стельками. Она подошла к крохотному унитазу без крышки, спустила штаны и села, молясь, чтобы никто ее не увидел.

Как-то там Эмджей? Найдет ли мистер Уокер в чемодане мягкую игрушку-касатку (которую почему-то звали Боб)? Эм-джей ведь без нее не заснет. И как только она забыла предупредить мистера Уокера?

Дверь участка открылась. Вошел мужчина. Сутулый, волосы дыбом, словно его воткнули в розетку. На мужчине были рыбацкие ботфорты, в руках — обшарпанный зеленый нейлоновый портфельчик.

— Привет, Марси, — прогудел он.

— Здравствуй, Дем, — откликнулась дежурная за стойкой.

Он покосился на Лени:

— Это она?

Дежурная кивнула.

— Ага. Олбрайт, Ленора. Суд в три. Джон приедет из Солдотны.

Мужчина направился к камере, остановился у решетки. Со вздохом достал папку из замурзанного нейлонового портфельчика и погрузился в чтение.

— Что ж, весьма подробное признание. Вы что, телевизор не смотрите?

— Кто вы?

— Демби Коу. Ваш адвокат. Меня суд назначил. Значит, сделаем так: вы заявите, что невиновны, и дело с концом. Лосось идет. Договорились? Все, что от вас требуется, — подняться, когда вызовут, и сказать: «Невиновна». — Он закрыл папку. — Есть кому внести за вас залог?

— Вы разве не хотите услышать, как все было?

— У меня же есть ваше признание. Успеем еще наговориться. Честное слово. И причешитесь.

И был таков. Лени даже не успела толком осознать, что он вообще приходил.

* * *

Зал суда больше напоминал кабинет врача в маленьком городке, нежели храм правосудия. Ни полированного дерева, ни скамей, как в церкви, ни большого стола. На полу линолеум, ряды пустых стульев, прокурор и адвокат за обычными письменными столами. Впереди, под портретом Рональда Рейгана в дешевой рамке, дожидается судью длинный стол, крытый формайкой; возле стола пластмассовый стул для свидетеля.

Лени села рядом с адвокатом, который, навалившись грудью на стол, изучал карты приливов и отливов. Напротив сидел прокурор, тощий, с густой бородой, в рыбацком жилете и черных штанах.

В зал вошел судья в сопровождении стенографистки и пристава. Длинную черную мантию дополняли резиновые сапоги. Он сел, взглянул на часы:

— Ну что, давайте побыстрее, джентльмены.

Поднялся адвокат Лени:

— Уважаемый суд…

Дверь зала распахнулась.

— Где она?!

Этот голос Лени узнала бы и через сотню лет. Сердце трепыхнулось от радости.

— Мардж!

Марджи-шире-баржи бросилась вперед, звеня браслетами. Ее темное морщинистое лицо испещряли черные родинки, перепутанные пушистые дреды перехвачены свернутой в ленту банданой, чтобы не лезли в глаза. Джинсовая рубашка была маловата и туго обтягивала большую грудь, на заправленных в резиновые сапоги штанах синели пятна от ягод.

Мардж вытащила Лени из-за стола и сжала в объятиях. От нее пахло самодельным шампунем и древесным дымом. Летней Аляской.

— Черт побери! — Судья ударил молотком. — Что происходит? Эта девушка обвиняется в серьезном уголовном преступлении…

Марджи-шире-баржи выпустила Лени из объятий и усадила на стул.

— Джон, да ты никак рехнулся? Преступление — это ваш суд. — Скрипя сапогами, Мардж подошла к скамье судьи. — Девочка ни в чем не виновата, этот идиот Уорд вынудил ее сделать признание. И в чем же? В том, что она была соучастницей преступления? Или покрывала убийцу? Господи боже мой. Она этого говнюка, отца своего, не убивала; мать перепугалась, сказала ей, что надо бежать, вот она и сбежала. А ей всего-то было восемнадцать, отец их избивал. Тут любая сбежит.

Судья еще разок ударил молотком по столу.

— Ох, Мардж, язык у тебя хорошо подвешен, но теперь помолчи. Здесь я хозяин. Тем более что мы сейчас не приговор выносим, а только предъявляем обвинение. Придет время — дашь показания.

Марджи-шире-баржи повернулась к прокурору:

— Сними с нее обвинения, Эйдриан. Если не хочешь до конца сезона проторчать в суде. В Канеке, да и на нефтепроводе каждая живая душа знала, что Эрнт Олбрайт бьет жену. Я тебе кучу свидетелей приведу. Начиная с Тома Уокера.

— Тома Уокера? — повторил судья.

Марджи-шире-баржи повернулась к судье и скрестила руки на груди, словно хотела продемонстрировать, что пробудет здесь хоть до ночи, но все равно настоит на своем.

— Его самого.

Судья взглянул на тощего прокурора:

— Эйдриан?

Прокурор уткнулся в лежавшие перед ним документы. Постучал ручкой по столу.

— Не знаю, ваша честь…

Дверь открылась, и вошла дежурная из полицейского участка, нервно вытирая руки о штаны:

— Ваша честь…

— Чего тебе, Марси? — рявкнул судья. — Не видишь, мы заняты.

— Губернатор на проводе. Хочет с вами поговорить. Немедленно.

* * *

Только что Лени стояла у стола рядом с адвокатом, не успела оглянуться — и вот уже выходит из зала суда.

Снаружи возле большого пикапа ее ждала Мардж.

— Что случилось? — спросила Лени.

Марджи-шире-баржи бросила ее чемодан в ржавый кузов пикапа.

— На Аляске все как везде. Здесь тоже не помешают знакомства в высших сферах. Томми позвонил губернатору, и тот настоял, чтобы с тебя сняли обвинения. — Она коснулась плеча Лени. — Все кончено, девочка.

— Не совсем, — возразила Лени. — Надо еще кое-что сделать.

— А, ну да. Том ждет тебя дома. Он отведет тебя к Мэтью.

Об этом Лени запрещала себе думать. Она подошла к пассажирской двери пикапа и уселась на покрытое одеялом сиденье.

Марджи-шире-баржи села за руль, поерзала, устраивая свое грузное тело поудобнее, завела мотор.

Заиграло радио. «Возьми еще одну частичку моего сердца»^[80], — донеслось из динамика. Лени закрыла глаза.

— У тебя такой вид, словно ты вот-вот сломаешься, — заметила Марджи-шире-баржи.

— Сломаешься тут. — Лени подумала, не спросить ли у Мардж о Мэтью, но, если честно, она так вымоталась, сейчас любая мелочь могла вывести ее из равновесия. Лени уставилась в окно.

Они подъехали к пристани, и Лени с восхищением оглядела залитые солнцем окрестности. Казалось, мир светится изнутри — со всеми его яркими красками, волшебной позолотой, острыми заснеженными вершинами гор, сочной зеленой травой и синим морем.

У причала стояло множество рыбацких лодок. На пристани было шумно: верещали морские птицы, урчали моторы, изрыгая клубы черного дыма, в воде между лодок скользили выдры, болтали друг с другом.

Они сели в «Честную охоту», большую красную рыбацкую лодку Мардж, и полетели по голубой глади залива Качемак к уходящим ввысь снежным горам. На воде играли солнечные блики, и Лени прикрыла глаза ладонью, но сердце-то не прикроешь. На нее нахлынули воспоминания. Она вспомнила, как впервые увидела эти горы. Могла ли она тогда подумать, что Аляска завладеет ее сердцем? Настолько ее изменит? Она не знала, не помнила. Казалось, это было так давно.

Они обогнули мыс у бухты Сэди и юркнули меж двух холмистых зеленых островов, берега которых были усеяны серебристыми корягами, бурыми водорослями и галькой. Лодка замедлила ход, обогнула каменный волнорез.

Вот и пристань, а над нею — ютившийся на сваях Канек. Они привязали лодку и направились по причалу к забору из рабицы, отделявшему пристань от города. Мардж вроде молчала, хотя Лени и не поручилась бы. Она сейчас слышала лишь свое тело, словно ожившее в этом месте, которому всегда будет принадлежать, — стук своего сердца, дыхание, шаги по гравию Главной улицы.

За эти годы Канек разросся. Дощатые фасады лавок и закусочных были выкрашены в яркие цвета, как на фотографиях скандинавских городков по берегам фьордов. Вдоль всего берега шла новехонькая деревянная набережная. Фонари вытянулись, точно стражи; на их железных перекладинах висели кашпо с геранью и петуниями. Универмаг стал в два раза больше прежнего, внутрь вела красная дверь. Вдоль улицы вереница магазинчиков и кафе: «Закуснасти», магазин пряжи, закусочная, сувенирные лавки, киоски с мороженым, магазины одежды, конторы гидов, аренда каяков, новый салун «Маламут» и гостиница «Женева» с раскидистыми белыми оленьими рогами над входом.

Лени вспомнила, как в первый их день в Канеке мама, в туристских ботинках и легкой «крестьянской» блузке, заметила: «Не очень-то я доверяю тем, кто украшает фасады мертвыми животными».

Лени не удержалась от улыбки. Да уж, тогда они были совершенно не подготовлены к здешней жизни.

Туристов много, вперемешку с местными (впрочем, одних от других по-прежнему было легко отличить по одежде). У тротуара возле салуна «Маламут» выстроились несколько вездеходов, мотоциклов, два пикапа и лаймово-зеленый «форд-пинто» с кое-как приделанным крылом.

Лени уселась в «Интернэшнл Харвестер» Мардж. Они проехали мимо универмага, пересекли прозрачную, как хрусталь, реку по прочному мосту (по обеим сторонам стояли рыбаки с удочками) и съехали на гравийную дорожку, вскоре сменившуюся грязной грунтовкой.

Повсюду встречались приметы цивилизации: в высокой траве виднелся припаркованный трейлер; рядом с ним ржавел трактор. Пара новых подъездных дорожек. Передвижной дом. У канавы — старый школьный автобус без колес.

Лени заметила у поворота к дому Мардж новый знак: АРЕНДА КАЯКОВ И КАНОЭ!

— Люблю я восклицательные знаки, — пояснила Мардж.

Лени хотела что-то сказать, но показался участок Уокеров.

Гостей «парка приключений» встречала арка, сулившая «рыбалку, катание на каяках, воздушные экскурсии и возможность полюбоваться на медведей».

Когда подъехали к повороту, Мардж сбросила газ и посмотрела на Лени:

— Ты точно готова? А то можно потом.

Мардж произнесла это с такой нежностью, что Лени догадалась, о чем именно та спрашивает: готова ли Лени встретиться с Мэтью.

— Готова.

Они проехали под аркой Уокеров и покатили к дому по ровной гравийной дорожке. Слева среди деревьев виднелись восемь новых деревянных домов; из каждого открывался отличный вид на залив. На берег вела извилистая тропа с перилами.

Дом Уокеров теперь стал частью гостиничного комплекса. Это по-прежнему была самая красивая постройка на участке — двухэтажный бревенчатый дом с просторной верандой, окна смотрели на горы и на залив. Во дворе уже не было ни ржавеющих машин, ни мотков проволоки, ни штабелей поддонов. Теперь двор разделяли деревянные перегородки, сулившие укромность. На веранде — деревянные шезлонги. Загончики для скота перенесли вглубь участка, к лесу.

У причала рядом с тремя алюминиевыми рыбацкими лодками был пришвартован гидросамолет. По участку ходили люди, рыбачили на берегу. Персонал гостиницы в коричневой форме, постояльцы в дождевиках и новеньких флисовых жилетках того же цвета.

Из дома Уокеров выбежал Эмджей, проскакал по веранде, обогнул шезлонги и, размахивая руками, бросился к Лени. Она наклонилась и так крепко его обняла, что он принялся вырываться. Лени только сейчас осознала, как боялась его потерять.

К ней подошел Том Уокер вместе с красивой широкоплечей эскимоской; в ее черных, спускавшихся до бедер волосах виднелась одна-единственная широкая седая прядь. На эскимоске была линялая темно-синяя джинсовая рубаха, заправленная в штаны цвета хаки, в ножнах на ремне висел нож, из нагрудного кармана торчали кусачки.

— Привет, Лени, — поздоровался мистер Уокер. — Знакомься, это Атка, моя жена.

Атка протянула Лени руку и улыбнулась:

— Я много слышала о вас и вашей маме.

У Лени перехватило горло; она пожала шершавую ладонь и ответила:

— Приятно познакомиться. — Потом перевела взгляд на мистера Уокера: — Мама была бы очень рада за вас. — Голос ее осекся.

Повисло молчание.

Эмджей упал на колени в траву и принялся играть: его синий трицератопс боролся с красным тираннозавром и страшно рычал.

— Я хочу его видеть, — сказала Лени. Она чувствовала: мистер Уокер ждет, когда она сама скажет, что готова. — Если не возражаете, наедине.

Мистер Уокер повернулся к женщинам:

— Ну что, Атка, Мардж, присмотрите за мальцом? Я на минутку.

Атка улыбнулась, перебросила длинные волосы через плечо.

— Эмджей, помнишь, я рассказывала тебе про морскую звезду? Мой народ зовет ее «юит», борец с волнами. Хочешь, покажу?

Эмджей вскочил на ноги:

— Да! Да!

Лени скрестила руки на груди и проводила взглядом Марджи-шире-баржи, Атку и Эмджея, которые направились к лестнице на берег. Высокий звенящий голосок Эмджея постепенно смолк вдали.

— Это нелегко, — заметил мистер Уокер.

— Простите, что я вам не написала, — ответила Лени. — Я хотела рассказать вам с Мэтью про Эмджея, но… — Она глубоко вздохнула. — Мы боялись, если вернемся, нас арестуют.

— Надо было обратиться ко мне, мы бы вас защитили, ну да что уж сейчас прошлое ворошить.

— Я ведь его бросила, — тихо проговорила Лени.

— Он так мучился от боли, что самого себя не помнил, а уж тебя и подавно.

— Думаете, мне от этого легче? От того, что он мучился?

— Ты тоже мучилась. Пожалуй, сильнее, чем я могу себе представить. Ты ведь знала, что беременна?

Она кивнула.

— Как он?

— Нам пришлось нелегко.

Лени стало неловко. Ее терзало чувство вины.

— Пойдем. — Мистер Уокер взял ее за руку, они прошли мимо бревенчатых домов, мимо того места, где раньше располагались загоны для коз, пересекли скошенный луг. У рощи черных елей мистер Уокер остановился. Лени ожидала увидеть пикап, но машины не было.

— Мы разве не поедем в Хомер?

Мистер Уокер покачал головой и повел ее дальше в лес. Наконец они дошли до дощатого настила, по обеим сторонам которого тянулись сучковатые перила. За настилом, на полянке в окружении деревьев, стоял бревенчатый дом, огромные окна смотрели на залив. Старый дом Женевы. От настила к входной двери шел широкий деревянный мост. Нет, не мост. Пандус.

Для инвалидной коляски.

Мистер Уокер с топотом прошел вперед по мостику-пандусу, постучал в дверь. Из домика донесся приглушенный голос, мистер Уокер открыл дверь и пропустил Лени вперед:

— Не бойся. — Он мягко подтолкнул ее внутрь.

Первым делом Лени заметила большие картины. На мольберте стоял недописанный холст с каким-то взрывом красок. Капли, брызги, полосы напоминали полярное сияние, хотя Лени и не понимала почему. На красочном холсте виднелись странные, уродливые буквы, Лени почти их разобрала, хотя не поручилась бы за точность прочитанного. Кажется, там написано: ОНА. Картина вызвала у нее бурю чувств. Сперва Лени ощутила боль, потом в ее душе зародилась надежда.

— Не буду вам мешать, — проговорил мистер Уокер, вышел и закрыл дверь в тот самый миг, когда Лени заметила сидевшего к ней спиной человека на инвалидной коляске.

Он медленно повернулся, проворно перебирая колеса заляпанными краской руками.

Мэтью.

Он смотрел на нее. Лицо покрывала сетка бледно-розовых шрамов, из-за которых он выглядел странно — так, словно его сшили из лоскутов. Нос приплюснут и свернут чуть набок, как у старого боксера, рубчатая звездочка на правой скуле оттягивает вниз краешек глаза.

Но его глаза. И в этих глазах она увидела его, своего Мэтью.

— Мэтью, это я, Лени.

Он нахмурился. Она ждала хоть какого-нибудь ответа, однако он так ничего и не сказал. А ведь когда-то они не могли наговориться.

Лени почувствовала, что по щекам потекли слезы.

— Это я, Лени, — повторила она нежнее.

Мэтью молча смотрел на нее, словно она явилась ему во сне.

— Ты меня не узнаешь. — Лени вытерла глаза. — Я так и думала. И про Эмджея ты не поймешь. Я так и знала. Я все знала, но… — Она попятилась. Что ж, значит, время еще не пришло.

Она попытается позже. Подберет слова. Объяснит все Эм-джею, подготовит его. Времени у них много, и ей хотелось сделать все как следует. Лени повернулась к двери.

Тридцать один

— Подожди.

Мэтью сидел в инвалидной коляске, сжимая в руке липкую кисть. Сердце колотилось.

Ему говорили, что она придет, но он забыл, потом вспомнил и снова забыл. С ним такое порой случалось. Слова терялись в спутанной схеме мозга. Сейчас уже реже, но все же бывало.

А может, он просто не поверил. Или подумал, что ему это показалось, или они так сказали, только чтобы он улыбнулся, надеясь, что он забудет.

Порой он целые дни проводил точно в тумане, и невозможно было различить ни слова, ни мысли, ни предложения. Только боль.

Но она здесь. Он годами мечтал, чтобы она вернулась, снова и снова прокручивал в голове, как это будет. Представлял, перебирал образы. Подыскивал слова для этого момента, для нее, когда они останутся вдвоем в этой комнате, он не будет волноваться, нервное напряжение не лишит его дара речи, здесь он сможет притвориться, будто к такому, как он, стоило возвращаться.

Он старался не думать о своем обезображенном лице и ноге, которая так и не восстановилась. Он отдавал себе отчет, что порой у него путаются мысли и слова разбегаются от него, точно непослушные животные. Он слышал, как его некогда уверенный голос осекается, выговаривает идиотские фразы, и думал: «Не может быть, это не я». Но это был он.

Он уронил мокрую кисточку, вцепился в подлокотники каталки, заставил себя подняться, застонал от боли, устыдился собственного стона, но сдержаться было невозможно. Заскрипел зубами, переставил ногу. Он слишком увлекся картиной, той самой, что звалась «Она», — о ночи на берегу, которую помнил, — вот и засиделся без движения.

Он неуклюже поковылял вперед, припадая на ногу; наверно, она подумала, что он того и гляди рухнет. Он и правда частенько падал, но вставал еще чаще.

— Мэтью? — она устремилась к нему.

Она была такая красивая, что он едва не расплакался. Ему хотелось сказать ей, что когда рисует, то чувствует, помнит ее, что рисовать начал в лечебнице, для реабилитации, и увлекся не на шутку. Порой, работая над картиной, он забывал обо всем — о боли, о том, что было, об утрате; представлял себе будущее с Лени, их любовь, как солнце и теплую воду. Представлял, что у них дети, что они вместе стареют. Проживают общую жизнь.

Он отчаянно пытался подобрать слова, будто вдруг очутился в темной комнате. Вроде и знаешь, где дверь, а найти не можешь.

Дыши, Мэтью. Когда нервничаешь, становится только хуже.

Он вдохнул, выдохнул. Прихрамывая, подошел к тумбочке, вытащил коробку с письмами, которые она прислала ему давным-давно, когда он был в больнице, и другими, теми, которые она отправляла убитому горем мальчишке в Фэрбанкс. По этим письмам он заново научился читать. Он протянул ей письма, не в силах задать вопрос, который не давал ему покоя: почему ты перестала писать?

Лени потрясенно смотрела на письма.

— Ты их сохранил? После того как я тебя бросила?

— Твои письма, — произнес он. Слова растягивались. Ему надо сосредоточиться, чтобы составить из них нужные сочетания. — Так я. Снова научился читать.

Лени не сводила с него глаз.

— Я молился. Чтобы ты. Вернулась.

— Мне и самой этого хотелось, — прошептала она.

Он улыбнулся, чувствуя, как ползет вниз краешек глаза, и зная, что из-за этого выглядит еще более жутко.

Она обняла его, и он удивился, до чего они подходят друг другу. После того как его вернули к жизни, свинтили, перетянули, они все равно друг другу подходят. Она коснулась его обезображенного лица:

— Ты такой красивый.

Он крепче обнял ее, стараясь успокоиться. Его вдруг отчего-то охватил испуг.

— Что с тобой? Тебе больно?

Он не знал, как объяснить, что чувствует, а может, боялся, что если признается, то разочарует ее. Все эти годы без нее он тонул, она была берегом, до которого он стремился доплыть. Но она, конечно же, посмотрит на его изувеченное, лоскутное лицо и сбежит, а он снова погрузится в темную пучину одиночества.

Он отстранился, проковылял к каталке и сел, закряхтев от боли. Зря он ее обнял, почувствовал, как она прижалась к нему. Как теперь об этом забыть? Он пытался вернуться в привычную колею, но заблудился. Его трясло.

— Где. Ты была?

— В Сиэтле. — Она подошла к нему. — Долго объяснять.

Она прикоснулась к нему, и его мир снова треснул — или разбился. Как-то так. Ему хотелось упиваться этим мгновением, зарыться в него, как в груду мехов, согреться, но это неправда, это опасно.

— Расскажи.

Она покачала головой.

— Я тебя. Разочаровал.

— Ну что ты, Мэтью, вовсе нет. Если уж кто и обманул мои ожидания, так это я сама. И всегда обманывала. Это ведь я тебя бросила. Тогда, когда больше всего была тебе нужна. Если ты не сумеешь меня простить, я пойму. Я и сама себя не прощаю. Я это сделала потому, что… в общем, хочу тебя кое с кем познакомить. А потом, если захочешь, поговорим.

Мэтью нахмурился:

— Кое с кем. Познакомить?

— Да, он на улице с твоим папой и Аткой. Пойдем.

Он.

Его охватила такая глубокая досада, что пробрала до скрепленных болтами костей.

— Не хочу я знакомиться. С этим твоим.

— Ты сердишься. Я понимаю. Ты всегда говорил, нельзя бросать тех, кого любишь, а я тебя бросила. Сбежала.

— Замолчи. Уходи. Пожалуйста. Уходи.

В глазах Лени стояли слезы. Она была такая красивая, что у него перехватило дыхание. Ему хотелось плакать, кричать. Сумеет ли он ее отпустить? Он так ждал этой минуты, ждал все годы, которые помнил, несмотря на боль, от которой плакал во сне, каждый день просыпался с мыслью: «Она» — и пытался жить дальше. Миллион раз представлял себе, как они встретятся, но такое ему в голову не приходило. Что она вернется, чтобы попрощаться.

— У тебя есть сын, Мэтью.

Порой с ним такое случалось. Он слышал не те слова, верил в то, чего на самом деле не говорили. Его травмированный мозг. Не успел он подготовиться, прибегнуть к привычным средствам защиты, как на него обрушилась боль этих слов. Ему хотелось объяснить ей, что он просто ее не понял, но он сумел лишь завыть, протяжно зарычать от боли. Слова его покинули, остались голые чувства. Покачнувшись, он поднялся с кресла, попятился и врезался в кухонный стол. Поврежденный мозг говорил ему то, что он хотел слышать, а не то, что она на самом деле сказала.

Лени подошла к нему. Он видел, как ей больно. Наверно, считает его совсем идиотом. Ему стало стыдно, и он отвернулся.

— Уходи. Если собираешься. Уходи.

— Мэтью, пожалуйста. Хватит. Я знаю, что причинила тебе боль. — Она потянулась к нему: — Мэтью, прости меня.

— Уходи. Пожалуйста.

— У тебя есть сын, — медленно проговорила она. — Сын. У нас есть сын. Ты меня понимаешь?

Он нахмурился:

— Ребенок?

— Да. Я его привезла, чтобы вас познакомить.

Сперва он почувствовал огромную радость. Сын. Его ребенок. Их ребенок. Мэтью едва не расплакался, не в силах стерпеть скорую утрату.

— Посмотри на меня, — негромко попросил он.

— Смотрю.

— У меня такой вид. Словно меня сшивали по частям. На паршивой машинке. Порой больно. Так, что не могу говорить.

Я два года не мог перестать. Мычать и кричать. И сказать первое. Настоящее слово.

— И?

Он вспомнил, как когда-то мечтал научить сына всему, что умел; теперь же все эти надежды рухнули. Он сломлен, где же ему удержать другого.

— Я не смогу взять его на руки. Посадить. На плечи. Он испугается. Такого отца.

Он знал, что Лени услышала тоску в его голосе. Отец. Вселенная в слове из четырех букв.

Она коснулась его лица, провела пальцами по шрамам, заглянула в зеленые глаза.

— Знаешь, кого я вижу? Человека, который мог умереть, но не сдался. Я вижу человека, который переборол себя и заново научился говорить, ходить, думать. Каждый твой шрам разбивает мне сердце и собирает снова. Ты боишься того же, чего все родители. Я вижу человека, которого люблю всю жизнь. Отца нашего сына.

— Не знаю. Как.

— Никто не знает. Поверь мне. Ты же сможешь взять его за руку? Научишь рыбачить? Сумеешь сделать ему бутерброд?

— Он будет меня стесняться, — ответил Мэтью.

— Дети крепкие, как и их любовь. Поверь мне, Мэтью, ты справишься.

— Не в одиночку.

— Не в одиночку. Мы с тобой вместе, как и должно быть. Вместе мы справимся. Да?

— Обещаешь?

— Обещаю.

Она обхватила его лицо ладонями, привстала на цыпочки и поцеловала. С этим поцелуем, так похожим на другой, давний поцелуй, вечность тому назад, когда два подростка верили, что все будет хорошо, он почувствовал, как восстанавливается его мир.

— Пойдем, я вас познакомлю, — прошептала Лени, не отрываясь от его губ. — Он похрапывает совсем как ты. И вечно налетает на мебель. И обожает стихи Роберта Сервиса.

Она взяла его за руку. Они вышли из домика. Мэтью прихрамывал, крепко опираясь на руку Лени, она его поддерживала.

Молча прошли через рощицу, мимо дома, который превратился в первоклассную базу для рыбалки, к новой лестнице.

На берегу, как всегда, толпились постояльцы в новехоньких дождевиках, купленных специально для Аляски. Гости рыбачили у кромки прибоя, над водой с криками вились птицы в ожидании поживы.

Одной рукой Мэтью сжимал ладонь Лени, другой опирался на перила и медленно, прихрамывая, спускался по лестнице.

Справа на берегу пила пиво Марджи-шире-баржи. Алиеска в заливе учила туристов управлять каяком. Папа с Аткой стояли рядом с ребенком, белокурым мальчишкой, который сидел на корточках над большой фиолетовой морской звездой.

Мэтью замер.

— Мама! — крикнул мальчишка, увидев Лени, вскочил, и лицо его озарилось улыбкой. — Ты знала, что у морских звезд есть зубы? Я видел!

Лени посмотрела на Мэтью.

— Это наш сын, — сказала она и отпустила его руку.

Он поковылял к мальчишке, остановился, хотел наклониться, но рухнул на одно колено, скривился и застонал от боли.

— Ты рычишь, как медведь. Я люблю медведей, и мой новый дедушка тоже. А ты?

— Я тоже люблю медведей, — неуверенно ответил Мэтью.

Глядя в лицо сына, он видел собственное прошлое. Он вдруг вспомнил все, о чем забыл, — как лежит в ладони лягушачья икра, как порой зайдешься от смеха, затрясешься всем телом; вспомнил истории, которые читали у костра, вспомнил, как играли на берегу в пиратов, как строили крепости на деревьях. Все, чему он мог научить сына. На что он только ни надеялся за эти годы, во что ни стремился верить даже тогда, когда было нестерпимо больно, но о таком не осмеливался и мечтать.

Мой сын.

— Я Мэтью.

— Правда? А я Мэтью-младший. Но все зовут меня Эмджей.

Мэтью охватило незнакомое чувство. Мэтью-младший. Мой сын, подумал он опять. Как ни силился, но улыбнуться не смог, и почувствовал, что плачет.

— Я твой папа.

Эмджей взглянул на Лени:

— Мам?

Лени подошла к ним, положила руку на плечо Мэтью, кивнула:

— Да, Эмджей, это он. Твой папа. Он давно мечтал с тобой познакомиться.

Эмджей ухмыльнулся, обнажив щербины вместо двух передних зубов. Бросился к Мэтью и так сильно его обнял, что оба рухнули на

⇐ Предыдущая 23 24 25 26 27 282930 31 32 Следующая ⇒