Двадцать девять

Двадцать девять

— Она просила тебе передать.

В дверях старой комнаты Лени стояла бабушка, вся в черном. Она даже в трауре ухитрялась выглядеть элегантно. Мама бы над этим точно посмеялась — она презирала женщин, озабоченных собственной внешностью. Но Лени понимала: порой хватаешься за что попало, лишь бы не утонуть. Траур, возможно, лишь щит, предупреждение всем: «Не заговаривайте со мной, не подходите ко мне, не задавайте свои заурядные обыденные вопросы. Мой мир рухнул».

Лени же выглядела так, словно ее выбросил на берег высокий прилив. За сутки, прошедшие со смерти мамы, она так ни разу и не помылась, не почистила зубы, не переоделась. Сидела в запертой комнате. В два часа дня она сделает над собой усилие и съездит в школу за Эмджеем. Пока же его нет, она с головой погрузилась в скорбь.

Лени откинула одеяло. Медленно встала, словно без мамы мышцы ее ослабли, прошла по комнате и взяла у бабушки шкатулку:

— Спасибо.

Они смотрели друг на друга — два зеркала, в которых отражалась печаль. Затем, не сказав больше ни слова, — что толку от разговоров? — бабушка развернулась и ушла, прямая как палка. Если бы Лени ее не знала, подумала бы, что бабушка — кремень, женщина с железными нервами, но Лени ее знала. На лестнице бабушка остановилась, оступилась, вцепилась в перила. Из кабинета вышел дедушка — ровно тогда, когда ей понадобилась его помощь, — и подал ей руку.

Они стояли, соприкасаясь головами. Воплощение скорби.

Лени злило, что она ничем не может помочь. Разве трое утопающих могут друг друга спасти?

Лени вернулась в кровать, положила на колени шкатулку розового дерева. Разумеется, она видела ее раньше. Когда-то в ней лежала колода карт.

Неизвестный мастер так отполировал шкатулку, что казалось, будто она не деревянная, а стеклянная. Давным-давно ее купили в сувенирной лавке — скорее всего, когда они жили в трейлере и на нем же отправились в Тихуану. Лени была тогда слишком мала, ничего не запомнила (это было еще до Вьетнама), но слышала, как родители вспоминали ту поездку.

С глубоким вздохом Лени открыла шкатулку. Чего там только не было! Дешевенький серебряный браслет с брелоками, ключи на кольце с надписью «Полный вперед!», розовая раковина гребешка, вышитая бисером замшевая монетница, колода игральных карт, фигурка эскимоса с копьем, вырезанная из моржового бивня.

Лени перебирала эти пустяки, пытаясь угадать, с каким событием в маминой жизни связан каждый из них. Такие браслеты с брелоками дарят друг другу подружки в школе, и это напомнило Лени о том, что она многого не знает о маме. Вопросы, которые она так и не задала; истории, которые мама не успела ей рассказать. Теперь уж этого не вернуть. Ключи Лени узнала — они были от дома в глухом переулке в пригороде Сиэтла, где они жили много лет назад. Ракушка напомнила о том, как мама любила собирать всякую всячину на пляже, а замшевый кошелек она, скорее всего, купила в сувенирной лавке в какой-нибудь резервации.

Была здесь и стопка из «Морского волчары». Кусок коряги, на котором было вырезано «Кора и Эрнт, 1973». Три белых шарика из агата. Фотография со свадьбы родителей в мэрии. Мама счастливо улыбается; на ней белое платье, юбка-колокол доходит до середины икры. Белые перчатки, в руках одна-единственная белая роза. Папа в черном костюме с узким галстуком с неловкой улыбкой обнимает маму. Они похожи на детей, которые нарядились взрослыми.

На следующей фотографии их «фольксваген» с коробками и чемоданами на крыше. Сквозь открытую дверь виден хлам на полу в салоне. Снимок сделан за несколько дней до того, как они отправились на север.

Они втроем стоят перед автобусом. На маме широченные джинсы-клеш и топик. Белокурые волосы собраны в хвостики, на лбу бисерная повязка. На папе светло-голубые синтетические брюки и рубашка с широким воротником в тон. Лени стоит перед родителями, на ней красное платье с круглым белым отложным воротником (такой воротник был у Питера Пэна) и кеды. Мама и папа положили руки ей на плечи.

Маленькая Лени лучится счастливой улыбкой.

Фотография расплылась, задрожала в руке.

Вдруг она заметила что-то красно-сине-золотистое. Отложила фотографию, вытерла глаза.

Военная медаль. Красно-бело-синяя лента, на заостренном конце — бронзовая звезда. Лени перевернула звезду, прочла надпись: «Героический или похвальный поступок. Эрнт А. Олбрайт». Под медалью — сложенная вырезка из газеты с заголовком «Военнопленный из Сиэтла освобожден» и фотография ее отца, который таращится в пространство. Тут он похож на труп, ничего общего с мужчиной на свадебном снимке.

«Жаль, что ты не помнишь, каким он был…» Сколько раз мама ей это говорила?

Лени прижала фотографию и медаль к груди, словно могла впечатать их в душу. Вот о чем ей хотелось бы помнить — об их любви, о его героизме, о том, как они смеялись, как мама собирала всякую всячину на пляже.

В шкатулке осталось два предмета. Конверт и сложенный лист бумаги.

Лени отложила фотографию и медаль, взяла лист бумаги, медленно развернула. Увидела мамин изящный почерк воспитанницы частной школы.

Любимая моя красавица-доченька,

Пора исправить то, что я натворила. Ты живешь под фальшивым именем, потому что я убила человека. Я.

Быть может, ты еще этого не осознала, но у тебя есть дом, а дом — это важно. У тебя есть возможность начать другую жизнь. Дать своему сыну все то, что не сумела дать тебе я. Но на это нужна смелость, а тебе ее не занимать.

Тебе лишь нужно вернуться на Аляску и отдать полицейским мое письмо с признанием. Скажи им, что это я его убила. Пусть расследование наконец завершится и мое преступление не ляжет на тебя пятном. Дело закроют, ты будешь свободна. Вернешь себе свое имя и свою жизнь.

Езжай домой. Развей мой прах на нашем берегу.

Я буду за тобой присматривать. Всегда.

Ты мать, и ты меня поймешь. Ты мое сердце, доченька. Ты — единственное, что мне удалось. Я хочу, чтобы ты знала, что я снова пошла бы на это, снова пережила все эти ужасные и прекрасные мгновения. Я бы снова терпела годы и годы ради одной минуты с тобой.

В конверте лежали два билета в один конец до Аляски.

* * *

В последнюю субботу июля на ухоженных улочках раскинувшегося на холме района Квин-Энн кипела жизнь. Соседи жарили на гриле мясо, купленное в магазине, смешивали в блендерах затейливую «маргариту», дети их качались на качелях, которые стоили как подержанный автомобиль. Заметил ли кто из соседей, что у Голлихеров закрыты жалюзи? Способна ли скорбь просочиться сквозь стекло и камень? Ведь на людях об этом горе нельзя было и словом обмолвиться. Как оплакивать смерть некоей Эвелин Грант, которой на самом деле и не существовало?

Лени вылезла в окно комнаты на крышу; за эти годы деревянные дощечки стали гладкими, оттого что на них так часто сидели. Здесь как нигде ощущалось присутствие мамы. Порой оно становилось настолько явным, что Лени казалось, будто она слышит мамино дыхание, но это всего лишь ветер шелестел листвой растущего перед домом клена.

— Когда твоей маме было тринадцать, я ее ловила тут с сигаретой, — тихо сказала бабушка. — Она думала, что если закрыть окно и сунуть в рот мятный леденец, то я ничего не замечу.

Лени не удержалась от улыбки. Эти слова, точно заклятье, на дивное, прекрасное мгновение вернули маму. Блеск белокурых волос, смех на ветру. Лени оглянулась и увидела бабушку у открытого окна комнаты на втором этаже. Прохладный вечерний ветер трепал ее черную блузку, шевелил кайму воротничка. У Лени в голове мелькнула мысль: наверно, бабушка до скончания дней будет ходить в черном, а если наденет зеленое платье, скорбь утраты просочится наружу из пор и она снова переоденется в черное.

— Можно к тебе?

— Да я сейчас залезу обратно. — Лени привстала.

Бабушка высунулась в окно, задев волосами раму и примяв прическу.

— Я понимаю, что кажусь тебе древней, как динозавры, но я еще способна перелезть через подоконник. Джек Лалэйн^[79] в шестьдесят доплывал от Алькатраса до Сан-Франциско.

Лени подвинулась.

Бабушка вылезла в окно и села, прижавшись прямой спиной к стене дома.

Лени отползла назад, чтобы сесть рядом с ней. Шкатулку захватила с собой. Лени то и дело гладила ее полированные бока — с тех самых пор, как вчера взяла в руки.

— Я не хочу, чтобы ты уезжала.

— Я знаю.

— Твой дедушка не советует этого делать, а он знает, что говорит. — Бабушка помолчала. — Останься. Не отдавай им это письмо.

— Это ее последнее желание.

— Но ее больше нет.

Лени не удержалась от улыбки. Ей нравилось, что оптимизм каким-то непостижимым образом уживается в бабушке с практицизмом. Оптимизм помог ей почти двадцать лет ждать возвращения дочери; практицизм позволил забыть о той боли, которую пришлось испытать. За эти годы Лени осознала, что мама не только простила родителей, но научилась их понимать и сожалела, что в свое время была к ним так жестока. Наверно, каждый ребенок рано или поздно проходит тот же путь.

— Я тебе уже говорила, как благодарна вам за то, что вы нас приняли и полюбили моего сына?

— И тебя.

— И меня.

— Объясни мне, Лени, зачем ты хочешь уехать. Я боюсь.

Лени думала об этом всю ночь. Она понимала, что это безумие, что это просто опасно, но все же надеялась.

Она хотела снова стать Лени Олбрайт. Ей это необходимо. Жить собственной жизнью. Чего бы это ни стоило.

— Ты, скорее всего, думаешь, что на Аляске холодно и вообще жить нельзя, что мы там едва не пропали. На самом деле мы там нашли себя. Аляска здесь, в моем сердце. Там мой дом. Годы, проведенные вдали, не прошли для меня бесследно. К тому же Эмджей уже большой. Он быстро растет, он мальчик. Ему нужен отец.

— Но ведь его отец…

— Да. Я рассказывала Эмджею об отце все, что могла. Он знает и про травму, и про лечебницу. Но ведь одних рассказов недостаточно. Эмджей должен знать, кто его предки. Совсем скоро он начнет задавать настоящие вопросы. И имеет право на ответ. — Лени помолчала. — Мама во многом ошибалась, но в одном она была права: любовь не умирает. Она не проходит. Несмотря ни на что, вопреки ненависти, она не проходит. Я бросила парня, которого любила, больного и переломанного, и ненавижу себя за это. Мэтью — отец Эмджея, и неважно, понимает ли сам Мэтью, что это значит, сумеет ли когда-нибудь обнять сына, поговорить с ним или нет. Эмджей имеет право познакомиться с родственниками. С дедом, Томом Уокером. С тетей Алиеской. Я простить себе не могу, что они не знают про Эмджея. Они полюбят его так же сильно, как вы.

— А если они попробуют его отобрать? Родительские права — сложная штука. Ты же этого не вынесешь.

Об этом Лени и думать боялась.

— Дело не во мне, — тихо ответила она. — Я должна поступить правильно. В конце концов.

— Нет, Лени, это плохая идея. Просто ужасная. Неужели мамин пример тебя не научил, что жизнь — и закон — несправедливы к женщинам? Иногда от правильных поступков нет никакого толку.

* * *

Лето на Аляске.

Лени не могла забыть его небывалую красоту, от которой захватывало дух, и сейчас, в маленьком самолете, летевшем из Анкориджа в Хомер, почувствовала, как раскрывается душа. Впервые за многие годы ей было так хорошо. Она снова стала собой.

Они пролетели над зелеными заболоченными низинами за пределами Анкориджа, над серебристым простором Тернагейн-Арм, отлив обнажил серое песчаное дно. Здесь село на мель немало неосторожных рыбаков, а сказочные приливные боры такие высокие, что впору заниматься серфингом.

Показался залив Кука, синяя полоса, испещренная белыми рыбацкими лодками. Самолет заложил вираж к заснеженным горам, пролетел над голубым ледяным полем Хардинг. Над заливом Качемак земля снова стала ярко-зеленой, превратилась в скопление изумрудных холмов. Вода пестрела сотнями лодок, за которыми трепетали белые ленты кильватерной струи.

В Хомере они приземлились на гравийную посадочную полосу; Эмджей радостно вскрикнул и указал за окно. Когда самолет остановился, пилот открыл заднюю дверь и помог Лени вынести чемодан на колесиках, который казался неуместным, ведь у него даже не было лямок.

Лени взяла Эмджея за руку и покатила чемодан по гравийной посадочной полосе к маленькой конторе авиакомпании. Большие настенные часы извещали: уже десять часов двенадцать минут утра.

Она подошла к стойке и обратилась за справкой:

— Скажите, пожалуйста, где находится новый полицейский участок?

— Ну не такой уж он и новый. За почтой на Хит-стрит. Хотите, я вызову вам такси?

Если бы Лени так не волновалась, она бы рассмеялась: надо же, такси в Хомере!

— Э-э-э, да, спасибо. Это было бы замечательно.

В ожидании такси Лени разглядывала стену конторы, увешанную четырехцветными рекламными брошюрами для туристов: «Большая база отдыха на Аляске» в Стерлинге; «Гостиница и парк приключений в бухте Уокеров» в Канеке; коттеджи в горах Брукс-Рейндж, куда можно добраться на самолете; проводники, которых можно нанять на день для путешествия по рекам; охотничьи туры в Фэрбанксе. Аляска явно превратилась в туристическую Мекку, как и предполагал Том Уокер. Лени знала, что летом в Сьюард раз в неделю заходят круизные лайнеры с тысячами пассажиров.

Приехало такси, и вскоре они с Эмджеем очутились возле полицейского участка, длинного приземистого здания с плоской крышей, расположенного на углу улицы.

В участке горел яркий свет; стены недавно покрашены. Лени с трудом втащила за собой чемодан через порожек. За столом сидела женщина в форме, больше никого не было. Лени решительно направилась к ней, так крепко сжимая руку Эмджея, что он извивался, хныкал, пытался вырваться.

— Здравствуйте, — сказала она женщине за столом. — Я бы хотела поговорить с шефом полиции.

— О чем?

— Об… убийстве.

— Человека?

Только на Аляске могли задать подобный вопрос.

— У меня есть сведения о преступлении.

— Идите за мной.

Женщина в форме провела Лени мимо пустой камеры за решеткой к закрытой двери с табличкой ШЕФ ПОЛИЦИИ КУРТ УОРД. Громко постучала. Дважды. Услышав приглушенное «Войдите», открыла дверь.

— Шеф, эта девушка говорит, что у нее есть сведения о преступлении.

Шеф полиции медленно поднялся. Лени помнила его еще с тех пор, как погибла Женева Уокер. Высокая стрижка ежиком, густые рыжие усы, рыжеватая щетина, которая успела отрасти после утреннего бритья. Уорд выглядел так, словно в старших классах школы рьяно занимался хоккеем, а потом вырос и стал полицейским в маленьком городке.

— Ленора Олбрайт, — представилась Лени. — Дочь Эрнта Олбрайта. Мы жили в Канеке.

— Ничего себе. Мы думали, вас нет в живых. Спасатели вас долго искали. Когда это было — лет шесть-семь назад? Почему же вы не сообщили в полицию?

Лени усадила Эмджея в удобное кресло, дала ему книгу, раскрыла. Вспомнила совет деда: «Это плохая идея, Лени, но если уж ты решила, будь осторожна и веди себя умнее, чем мама. Ничего не говори. Просто отдай письмо. Скажи, что ты понятия не имела, что отец мертв, пока мама не дала тебе это письмо. Скажи, что вы от него сбежали, потому что он вас избивал, и прятались, чтобы он вас не нашел. Все, что вы сделали, — фальшивые документы, новый город, молчание — вполне укладывается в легенду о маме и дочке, которые прятались от опасности».

— Мам, ну пойдем! — Эмджей подпрыгивал на кресле. — Я хочу к папе.

— Сейчас, сыночек, потерпи чуть-чуть.

Лени поцеловала Эмджея в лоб и вернулась к столу шефа полиции. Их разделяла полоса серого металла, уставленная семейными фотографиями, обклеенная розовыми листочками с записками, заваленная журналами о рыбалке. Катушка спиннинга с немыслимо запутанной леской заменяла пресс-папье.

Лени достала из сумочки письмо. Дрожащей рукой протянула полицейскому мамино признание.

Шеф Уорд пробежал глазами письмо. Сел. Посмотрел на Лени:

— Вы знаете, что в нем?

Лени подтащила стул и села напротив Уорда. Она боялась, что у нее подкосятся ноги.

— Да.

— Значит, ваша мама застрелила вашего отца, избавилась от тела, и вы убежали.

— Вы же читали письмо.

— И где сейчас ваша мама?

— Умерла на прошлой неделе. Перед смертью вручила мне письмо и попросила передать в полицию. Так я обо всем и узнала. Ну то есть… об убийстве. Я раньше думала, мы сбежали из-за того, что папа нас бил. Он… нас избивал. Периодически. Тогда он очень сильно избил маму. И мы сбежали.

— Примите мои соболезнования в связи с ее смертью.

Шеф Уорд, прищурясь, уставился на Лени. Под его пристальным взглядом ей стало неуютно. Так и подмывало заерзать. Наконец он встал, подошел к шкафчику в глубине кабинета, порылся в ящике и вытащил папку. Бросил на стол, сел, открыл.

— Ну что ж. Ваша матушка, Кора Олбрайт, была ростом пять футов шесть дюймов. По описанию очевидцев, хрупкого телосложения. А в отце вашем было без малого шесть футов.

— Да, все верно.

— Однако же она застрелила вашего отца, вытащила тело из дома, потом — скорее всего — привязала к снегоходу, отвезла на Хрустальное озеро, прорезала дыру во льду, прицепила ему на ноги капканы и спихнула в воду. И все это в одиночку. А вы где были?

Лени молчала, сцепив руки на коленях.

— Не помню. Я ведь даже не знаю, когда это случилось. — Ее так и подмывало что-то добавить для убедительности собственной лжи, но дедушка советовал не болтать лишнего.

Шеф Уорд облокотился на стол и сложил домиком квадратные кончики пальцев.

— Вы ведь могли отправить это письмо.

— Могла.

— Но вы же не такая, правда, Ленора? Вы хорошая девушка. Честный человек. У меня в этом деле о вас исключительно хвалебные отзывы. — Он подался вперед: — Что же случилось в тот вечер, когда вы сбежали? С чего он так вспылил?

— Я… узнала, что беременна, — ответила Лени.

Уорд бросил взгляд в дело:

— Мэтью Уокер. Говорят, у вас был роман.

— Ага, — сказала Лени.

— Безумно жаль, что он тогда так пострадал. То есть вы оба пострадали, но вы-то поправились, а он… — Шеф Уорд осекся, и Лени стало стыдно, словно тот ее молчаливо упрекнул. — Я слышал, ваш отец ненавидел Уокеров.

— Это еще слабо сказано.

— И как же он себя повел, когда узнал, что вы беременны?

— Как с цепи сорвался. Начал избивать меня — сперва кулаками, потом снял ремень… — Воспоминания, которые она годами подавляла, вырвались на свободу.

— Да, я слышал, он был тот еще мерзавец.

Лени отвернулась. Краем глаза увидела, как Эмджей читает книгу и шевелит губами, словно проговаривает слова. Она надеялась, что сказанное не отложится у него в каком-нибудь темном уголке подсознания и не проявится однажды.

Шеф Уорд придвинул к ней какие-то документы. Лени заметила в углу надпись: «Олбрайт, Коралина».

— У меня есть письменные показания Мардж Бердсолл, Натали Уоткинс, Тики Роудс, Тельмы Шилл и Тома Уокера. Все они утверждают, что годами видели вашу маму в синяках. И я вас уверяю, на допросе многие из них заливались слезами и жалели, что ничего не сделали. Тельма призналась, что с радостью сама пристрелила бы вашего отца.

— Мама всегда отказывалась от помощи. Я до сих пор не знаю почему.

— Она кому-нибудь когда-нибудь говорила, что он ее избивает?

— Мне об этом ничего не известно.

— Если вы действительно хотите помочь, скажите правду, — посоветовал шеф Уорд.

Лени уставилась на него.

— Ну же, Лени. Мы оба знаем, что случилось в тот вечер. Ваша мама действовала не в одиночку. Вы тогда были совсем юной. Вы тут ни при чем. Вы выполнили мамину просьбу, да и кто поступил бы иначе? Вас любой поймет. В конце концов, он вас избивал. Суд это учтет.

Он был прав. Она действительно тогда была совсем юной. Перепуганной беременной девочкой восемнадцати лет.

— Позвольте мне вам помочь, — настойчиво произнес Уорд. — Сбросьте это ужасное бремя.

Лени понимала, что и мама, и бабушка с дедушкой предпочли бы, чтобы она соврала, сказала, что не видела ни убийства, ни как мать поехала на Хрустальное озеро, ни как пошел ко дну в ледяной воде труп отца.

Чтобы она сказала: это не я.

Свалила все на маму, стояла на своем.

И навсегда сохранила эту страшную темную тайну. Солгала.

Мама хотела, чтобы Лени вернулась домой, но ведь дом — не просто хижина в тайге над тихой бухтой. Дом — это состояние души, умиротворение от того, что ты верен себе и живешь честно. Нельзя вернуться домой наполовину. Нельзя строить новую жизнь на шатком основании лжи. Больше она так не может. Тем более дома.

— Правда вас освободит, Лени. Ведь вы именно этого хотели? Поэтому вы здесь? Расскажите же мне, что на самом деле произошло в тот вечер.

— Когда он узнал, что я беременна, так мне врезал, что распорол щеку и сломал нос. Я… помню не все, только то, как он меня ударил. Потом я услышала, как мама сказала: «Не трогай Лени», и раздался выстрел. Я… увидела, как рубашка его пропиталась кровью. Мама ему два раза выстрелила в спину. Чтобы он меня не убил.

— И вы помогли ей избавиться от тела.

Лени замялась, но шеф Уорд так сочувственно на нее смотрел, что она прошептала:

— И я помогла ей избавиться от тела.

Шеф Уорд с минуту молча смотрел на документы, лежавшие перед ним на столе. Казалось, он собирался что-то сказать, но потом передумал. Скрипнул ящиком стола, достал лист бумаги и ручку.

— Напишите обо всем.

— Но я же вам все рассказала.

— Мне нужно письменное признание. И тогда мы с этим покончим. Ну же, Лени, не сдавайте позиции, осталось совсем чуть-чуть. Вы же хотите об этом забыть?

Лени взяла ручку. Уставилась на пустой лист бумаги.

— Что, если я попрошу вызвать адвоката? Дедушка наверняка бы мне это посоветовал. Он юрист.

— Пожалуйста, — согласился Уорд, — виновные так и делают. — Он взял трубку. — Ну так что, позвать?

— Вы мне верите, правда? Я его не убивала, мама тоже не хотела его убивать. Закон же теперь защищает женщин, пострадавших от домашнего насилия.

— Конечно. Тем более что вы сказали мне правду.

— То есть мне нужно лишь все это записать и вы меня отпустите? И я смогу поехать в Канек?

Он кивнул.

Что изменится, если она обо всем напишет? Лени начала медленно, слово за словом, восстанавливать события того ужасного вечера. Как отец набросился на нее с кулаками, как взял ремень, как хлынула кровь, как собралась в лужицу на полу. Дорога по морозу на озеро. Последний взгляд на папино лицо цвета слоновой кости в лунном свете — перед тем как он скрылся под водой. Стук льдинок, выплеснувшихся из проруби.

Лени умолчала лишь о том, что им помогала Мардж Берд-солл. Об этом она словом не обмолвилась. Не упомянула ни о бабушке с дедушкой, ни о том, куда именно они с мамой уехали с Аляски.

Закончила она так: «Мы улетели из Хомера в Анкоридж и уехали с Аляски».

Подвинула листок Уорду.

Шеф полиции вынул очки из отвисшего нагрудного кармана, пробежал глазами ее признание.

— Мам, я дочитал, — подал голос Эмджей.

Лени поманила его к себе. Он захлопнул книгу и кинулся к ней со всех ног. Забрался на колени, как обезьянка. Он был уже крупноват, но Лени не стала его прогонять. Обняла сына. Эмджей болтал худенькими ножками, пинал кроссовкой металлический стол. Бум-бум-бум.

Шеф Уорд посмотрел на Лени и объявил:

— Вы арестованы.

У Лени земля ушла из-под ног.

— Но… вы же говорили… что если я напишу, то мы на этом закончим.

— Мы и закончили. Теперь вами займутся другие. — Он запустил руку в волосы. — Зря вы сюда пришли.

Ее ведь годами предупреждали. Как же она забыла? Но потребность в прощении и искуплении победила здравый смысл.

— Что вы имеете в виду?

— От меня теперь ничего не зависит, Лени. Вами займется суд. Я посажу вас под арест — по крайней мере, до тех пор, пока вам не предъявят обвинение. Если у вас нет денег на адвоката…

— Мам! — нахмурился Эмджей.

Шеф зачитал Лени по бумажке ее права и добавил напоследок:

— А сына вашего передадим в социальную службу — если, конечно, его некому забрать. В опеке о нем позаботятся. Обещаю.

Лени диву давалась: как она могла оказаться такой глупой и наивной? Почему сразу не догадалась? Ее ведь предупреждали. А она все равно поверила полицейскому. Хотя знала, что к женщинам закон жесток и несправедлив.

Ее так и подмывало разразиться руганью, завизжать, заплакать, расшвырять мебель, но поздно. Она допустила ужасную ошибку. Второй не будет.

— Позвоните Тому Уокеру, — сказала Лени.

— Тому? — нахмурился шеф Уорд. — С какой стати я должен ему звонить?

— Позвоните, и все. Скажите, что мне нужна помощь. Он за мной приедет.

— Кто вам нужен, так это адвокат.

— Ага, — согласилась Лени. — Вот и про адвоката тоже ему скажите.

⇐ Предыдущая 23 24 25 26 272829 30 31 32 Следующая ⇒