Двадцать пять

Двадцать пять

Снегопад превратил Хомер в размытый неяркий пейзаж под блеклым небом. Те немногие, кто в такую погоду выбрался из дома, смотрели на мир либо сквозь заляпанное ветровое стекло, либо исподлобья, пряча подбородок в ворот. Никто не обратил внимания, когда замотанная шарфом девушка в просторной куртке с поднятым капюшоном спускалась с холма.

У Лени ужасно саднило лицо, пульсировала боль в перебитом носу, но душа болела куда сильнее. Когда она дошла до дороги, ведущей к аэродрому, снегопад прекратился. Лени свернула к летному полю и заметила самолетик с работавшим двигателем.

Крошечная контора авиакомпании с островерхой крышей, из дерева и гофрированного железа, напоминала огромный курятник. На вывеске не хватало букв, и вместо «Вход для пассажиров» читалось «Вход для жиров». На памяти Лени так было всегда. Хозяин говорил, дескать, разок починил — и хватит. Видимо, буквы украли школьники, из шалости.

Внутри все тоже кое-как, словно начали, да так и не доделали. Пол из разномастных кусков линолеума, стойка регистрации из фанеры, маленькая витрина с туристическими брошюрами, за сломанной дверью — туалет. У задней двери стопка коробок с товарами, которые то ли привезли, то ли должны увезти.

Мама сидела в белом пластмассовом кресле, обмотав лицо шарфом до носа и спрятав светлые волосы под шапкой. Лени устроилась рядом в мягком цветастом кресле, которое какая-то кошка разодрала в клочья.

Перед ними на столике, крытом формайкой, лежали журналы.

Лени устала плакать, устала от скорби, которая снова и снова охватывала ее и затихала, но все равно слезы подступали к глазам.

Мама сунула окурок в пустую банку из-под кока-колы. Окурок зашипел, из банки поднялась струйка дыма и растворилась в воздухе. Мама со вздохом откинулась на спинку кресла.

— Ну как он? — спросила она.

— Так же. — Лени прислонилась к маме, чтобы согреться ее теплом. Сунула руку в карман, нащупала что-то острое.

Подарок Мэтью, который передал ей мистер Уокер. Лени закружилась и забыла о нем. Вынула из кармана завернутый в газету маленький тонкий сверток, на котором Мэтью написал: ЛЕНИ, С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ!

В треволнениях этого года про совершеннолетие Лени вовсе забыли, но Мэтью к нему готовился заранее. Наверно, даже придумал, как отпраздновать.

Лени развернула подарок, аккуратно сложила обертку, чтобы сохранить — ведь он держал эту газету в руках и думал о ней. Внутри, в тонкой белой коробочке, сложенная вырезка из газеты, пожелтевшая, истрепанная.

В вырезку засунута старая черно-белая фотокарточка двух поселенцев. Держась за руки, они сидели в разрозненных креслах перед домишком с мшистой крышей, вокруг ездовые собаки. Двор был завален хламом, в грязи возился белокурый мальчишка. Лени узнала и двор, и крыльцо: это были бабушка и дедушка Мэтью.

Внизу Мэтью приписал: ЭТО МОГЛИ БЫТЬ МЫ С ТОБОЙ.

У Лени защипало глаза. Она прижала фотокарточку к сердцу и опустила взгляд на статью.

Лили Уокер

МОЯ АЛЯСКА

4 июля 1972 года

Все вы знаете слово «дикий». Мы им пользуемся всю жизнь. Этим словом можно описать и зверей, и прическу, и непослуш

ного ребенка. Но лишь на Аляске до конца понимаешь его смысл.

Мой муж Экхарт и я приехали на Аляску порознь — казалось бы, что тут такого, но это важно. Каждый из нас самостоятельно решил, причем, надо сказать, уже в зрелом возрасте, что цивилизация не для нас. Великая депрессия была в разгаре. Я жила в лачуге с родителями, шестью братьями и сестрами. Нам вечно всего не хватало — времени, денег, еды, любви.

Как же мне пришла мысль об Аляске? Сейчас уже и не вспомню. Мне было тридцать пять, не замужем (тогда таких, как я, называли «перестарками»). Потом умерла самая младшая из моих сестер — то ли от разбитого сердца, то ли не вынесла страданий собственных деток, — и я уехала.

В чем была. С десяткой в кармане, без профессии, направилась на запад — куда же еще? Романтика! В Сиэтле увидела объявление, что на Аляску нужны прачки на золотые прииски.

«Ну уж стирать-то я умею», — подумала я и поехала на Аляску.

Труд там был каторжный. Мужчины то и дело ко мне приставали. Кожа на руках задубела, как звериная шкура. А потом я встретила Экхарта. Он был на десять лет старше, да и лицом, если честно, не вышел.

Но все-таки я его заприметила, а он и признался, что хочет поселиться на Кенае. И когда он сделал мне предложение, я согласилась. Любила ли я его? Нет. По крайней мере, тогда. Я полюбила его много лет спустя, и когда он умер, у меня было такое чувство, словно Господь протянул руку и вырвал мне сердце.

«Дикий». Этим словом можно описать все. Мою любовь. Мою жизнь. Аляску. Для меня это одно и то же. На Аляску ведь никто особо не рвется, у большинства кишка тонка здесь жить. Но если уж она цепляет, то глубоко, держит и не отпускает: ты теперь ее. Дикий. Ты любишь суровую красоту и блаженную глушь. И, видит Бог, в другом месте уже не сумеешь жить.

— Что у тебя там? — спросила мама и выдохнула дым.

Лени аккуратно сложила вырезку вчетверо.

— Статья, которую написала бабушка Мэтью. Она умерла за несколько лет до того, как мы приехали на Аляску. — На коленях у нее лежала фотокарточка с бабушкой и дедушкой Мэтью, датированная 1940 годом. — Неужели я его когда-нибудь разлюблю? Смогу… забыть?

Мама вздохнула:

— А, ты об этом. Нет, доченька, любовь не тускнеет и не умирает. Все это враки. Если ты его любишь, то будешь любить и через десять лет, и через сорок. Может, не так, как сейчас, слабее, но все равно отныне он часть тебя. А ты — часть его.

Лени не знала, пугает ее это или утешает. Если она всегда будет мучиться, как сейчас, когда ее сердце словно открытая рана, получается, она уже никогда не будет счастлива?

— Но любовь бывает не только раз в жизни. Если повезет, конечно.

— Нас, Олбрайтов, везунчиками не назовешь…

— Как знать. Ты же встретила его в такой глуши. Какова была вероятность найти здесь парня, чтобы он в тебя влюбился, чтобы ты его полюбила? Так что, думаю, тебе повезло.

— А потом мы свалились в расщелину, он получил травму мозга, а ты убила папу, чтобы меня защитить.

— Ну да, все так. Стакан всегда либо наполовину полон, либо наполовину пуст.

Лени знала, что стакан разбит.

— И куда мы теперь? — спросила она.

— Тебе правда интересно?

— Нет.

— В Сиэтл. Больше я ничего не придумала. Спасибо Мардж, что мы летим, а не добираемся на попутках.

Дверь открылась, повеяло холодом. Вошла женщина в коричневой куртке и надвинутой на глаза толстой вязаной шапочке.

— Самолет готов к взлету. Рейс на Анкоридж.

Мама мгновенно спрятала лицо в шарф до самых глаз, Лени накинула капюшон и туго затянула завязки.

— Вы наши пассажирки? — уточнила женщина, глядя на лист бумаги, который держала в руках. Не успела мама ответить, как телефон на стойке зазвонил, женщина подняла трубку: «Авиакомпания “Гласс-Лейк”».

Мама и Лени выскочили из маленькой конторы на летное поле, где уже стрекотал пропеллером самолет. Когда они поднялись на борт, Лени швырнула рюкзак в хвост, к тюкам с каким-то грузом, и прошла за мамой по темному салону. Села в кресло (их было всего два, сразу за пилотом), застегнула ремень.

Самолетик с ревом и грохотом промчался по полосе, взлетел, качнулся, выровнялся. Мотор тарахтел, как колеса велосипеда, если ребятня цепляла в спицы карты, — там, где Лени жила в детстве.

Лени смотрела в темноту за стеклом иллюминатора. С такой высоты все казалось темно-серым и белым, суша, небо и море сливались. Зубцы заснеженных гор, сердитые волны в барашках на пепельно-сером море. Лачуги и дома упрямо лепятся вдоль дикого берега.

Хомер медленно таял вдали.

* * *

Ночной Сиэтл под дождем.

В темноте змеятся желтые лучи фар. Неоновые вывески отражаются в мокром асфальте. Светофоры меняют цвет. Отрывисто гудят автомобили.

Из открытых дверей, разрезая ночь, вырывается музыка, ничего похожего Лени слышать не доводилось. Мелодия лязгает, грохочет, люди перед барами похожи на марсиан: в щеках булавки, на головах синие ирокезы, черные шмотки изрезаны в клочья.

— Все в порядке. — Мама притягивает к себе Лени, когда они проходят мимо скверика, где несколько бездомных вяло передают друг другу косячки.

Лени видела город фрагментами, обрывками, сквозь полуприкрытые ресницы, мокрые от затяжного дождя. Видела женщин с младенцами, свернувшихся калачиком у подъездов, мужчин в спальных мешках под эстакадой, которая высилась над районом. Лени не понимала, зачем так жить, если можно уехать на Аляску, завести хозяйство, выстроить дом. Она невольно вспоминала всех тех девушек, которых похитили в 1974 году и нашли мертвыми в окрестностях Сиэтла. Теда Банди арестовали, но значит ли это, что на улицах теперь безопасно?

Мама нашла телефон-автомат и вызвала такси. Пока они его ждали, дождь кончился.

К тротуару подъехало ярко-желтое такси, обдав их грязной водой из лужи. Лени уселась с мамой на заднее сиденье; в салоне сильно пахло хвоей. С этой минуты Лени видела огни города через окно такси. Повсюду лужи, капает вода, но дождь прекратился, и городская неразбериха казалась красочной, карнавальной.

Они поднимались в гору. Как только у обитателей Пайо-нир-сквер, района старых кирпичных малоэтажных домов, заводились деньжата, здешние жители тут же выбирались из этой дыры. Над центром города, точно отвесные скалы в каньоне, высились небоскребы, офисные здания, вдоль оживленных улиц тянулись универмаги с витринами, похожими на декорации, населенные манекенами в шикарных костюмах с завышенными плечами и туго затянутыми талиями. На вершине холма город перетекал в предместье особняков.

— Приехали, — сказала мама и протянула таксисту последние деньги, которые дала им Мардж.

Дом оказался больше, чем запомнилось Лени. В темноте он выглядел неуловимо-зловещим: остроконечная крыша, устремленная в черное ночное небо, светящиеся ромбы окон. Участок окружала железная ограда с пиками-сердечками.

— Ты уверена? — тихо спросила Лени.

Лени понимала, чего маме стоило обратиться к родителям за помощью. Она догадалась об этом по ее глазам, понурым плечам, стиснутым кулакам. Вернуться сюда для мамы означало признать, что она неудачница.

— Это лишь доказывает, что они были правы насчет него.

— Мы можем уехать отсюда. Начнем все сначала самостоятельно.

— Будь я одна, я бы так и сделала, но у меня есть ты. Я плохая мать, но я буду хорошей бабушкой. Так что даже не уговаривай. — Она глубоко вздохнула: — Пошли.

Лени взяла маму за руку; они вместе прошли по мощеной камнем дорожке, фонари освещали кустарник по обе стороны, подстриженный в виде животных, и обрезанные на зиму колючие кусты роз. У богато украшенной входной двери остановились. Постояли немного. Потом мама постучала.

Несколько мгновений спустя дверь открылась. На пороге стояла бабушка.

Годы ее изменили: кожа обвисла, волосы поседели. А может, она и прежде была седой, просто теперь перестала закрашивать седину.

— О господи… — прошептала она и закрыла рот худыми пальцами.

— Привет, мам, — дрожащим голосом проговорила Кора.

Лени услышала шаги.

Бабушка посторонилась, к ней подошел дедушка. Синий кашемировый свитер обтягивал толстый живот, полные щеки обвисли, седые волосы аккуратно, прядка к прядке, зачесаны поверх блестящей лысины. Мешковатые черные синтетические брюки туго перехвачены ремнем, а значит, ноги, скорее всего, тонкие, как птичьи лапки. Он выглядел старше своих семидесяти.

— Привет, — сказала мама.

Бабушка с дедом, прищурясь, рассматривали синяки на распухших лицах мамы и Лени, кровоподтеки, ссадины.

— Сукин сын, — выругался дед.

— Нам нужна помощь. — Мама стиснула руку Лени.

— Где он? — спросил дед.

— Мы от него ушли, — ответила мама.

— Слава богу, — сказала бабушка.

— Стоит ли нам волноваться, что он заявится сюда вслед за вами и выломает мне дверь? — уточнил дед.

Мама покачала головой:

— Нет. Никогда.

Дед прищурился. Понял ли он, что это значит? Понял, что они сделали?

— Ты хочешь ска…

— Я беременна, — перебила Лени. Вообще-то они с мамой все обсудили и решили пока никому ничего не говорить, но теперь, когда они пришли сюда просить о помощи, Лени не смогла молчать. Хватит с нее тайн. Она больше не хочет жить в их тени.

— Яблоко от яблони недалеко падает, — проговорила мама, силясь улыбнуться.

— Мы это уже проходили, — ответил дед. — И я помню, что тогда тебе советовал.

— Ты хотел, чтобы я отдала ее чужим людям, вернулась домой и притворилась, будто я та же, что была. Я же хотела, чтобы ты мне сказал: все в порядке, я все равно тебя люблю.

— Мы тебе говорили, — мягко поправила бабушка, — что некоторые прихожанки нашей церкви не могут иметь детей и с радостью приняли бы в семью твоего малыша.

— Я оставлю ребенка, — вставила Лени. — Не хотите помочь, не надо, но ребенка я никому не отдам.

Мама еще крепче сжала ее руку.

После этих слов повисло молчание. В наступившей тишине Лени представила огромный мир, расстилавшийся перед ней и мамой, и море проблем, с которыми придется справляться в одиночку. Это пугало ее, но не так, как мир, где придется жить, если она откажется от ребенка. Бывают ошибки, которые не исправишь, уж это-то Лени понимала.

Наконец, целую вечность спустя, бабушка повернулась к мужу:

— Сесил, мы ведь с тобой не раз обсуждали второй шанс? Час настал.

— А ты больше не сбежишь среди ночи? — спросил он Кору. — Твоя мама… еле это пережила.

В этих скупых, тщательно выбранных словах Лени услышала грусть. Маму и ее родителей связывали боль, сожаление, недоверие, но и нежность.

— Нет. Мы не сбежим.

Наконец дед улыбнулся:

— С возвращением, Коралина. Ленора. Пойдемте, надо приложить к синякам лед. И вам обеим нужно показаться врачу.

Лени видела, как не хочется маме переступать порог дома, как ей нужна поддержка.

— Не отпускай меня, — прошептала мама.

Едва войдя в дом, Лени почувствовала запах цветов. На блестящих деревянных столах были искусно расставлены большие и сложные букеты, на стенах висели зеркала в золоченых рамах.

По дороге Лени заглядывала в комнаты, осматривалась в коридорах. Она видела столовую с обеденным столом на двенадцать человек, библиотеку с книжными полками до потолка, гостиную, где все предметы были парными — диванчики, кресла, окна, лампы. Лестница, устланная ковром с таким густым ворсом, что в нем утопает нога, как летом во мху, вела на второй этаж еще в один коридор. Тут на стенах с панелями красного дерева висели медные канделябры и картины в роскошных золотых рамах — сплошь лошади и собаки.

— Пришли, — наконец сказала бабушка. Дедушка остался внизу — видимо, считал, что показывать комнаты — женское дело. — Ленора, ты будешь спать в бывшей комнате Коралины. Кора, идем со мной.

Лени вошла в свою новую комнату.

Первое, что она заметила, — кружева. Да не какой-нибудь там ситчик в дырочку, который она не раз видела в лавках старьевщиков, а тончайшие, как паутина. На окнах кружевные занавески цвета слоновой кости. Кружевные абажуры тоже цвета слоновой кости, на кровати — такие же покрывала. На полу кремовый ковер. Мебель цвета слоновой кости с позолоченными краями. Овальный столик на изогнутых ножках, под ним пуфик с подушечкой цвета слоновой кости.

Воздух спертый, неживой, с химическим запахом лаванды.

Лени подошла к окну, подняла тяжелую раму, высунулась наружу. Сладкий ночной воздух ее успокоил. Ночь, словно умытая дождем, сверкала. Во всех домах на холме горел свет.

Перед ней тянулась полоска мокрой крыши, внизу — ухоженный двор. Возле самого окна рос старый клен, уже облетевший, лишь кое-где висели золотисто-красные листья.

Деревья. Ночной воздух. Тишина.

Лени выбралась из окна на гонтовую крышу. Хотя в доме горел свет, да и в домах напротив светились окна, только здесь она чувствовала себя в безопасности. Вдыхала аромат деревьев, травы, даже уловила слабый запах моря.

Какое непривычное небо. Черное. На Аляске зимними ночами небо бархатно-синее, а когда снег покрывает землю, окутывает деревья, все сияет под луной, как в сказке. Порой в небе вихрится северное сияние. Однако созвездия она все же узнала — они оказались не там, где обычно, но звезды те же самые. Большая Медведица. Пояс Ориона. Мэтью показывал их ей в ту ночь на берегу.

Пальцы сжали висевшее на шее ожерелье с сердечком. Теперь она может носить его открыто и не бояться, что отец спросит, откуда оно взялось. Больше она его никогда не снимет.

— Можно к тебе?

— Конечно. — Лени подвинулась.

Мама вылезла в открытое окно, подошла по крыше к Лени и села, подтянув колени к груди.

— В старших классах вечером в субботу я спускалась по дереву и тайком убегала тусоваться с парнями в «Дикс» на Аврора-авеню. Только о парнях и думала. — Она вздохнула и уперла подбородок в колени.

Лени прислонилась к маме и уставилась на дом напротив. Окна его сияли. Лени насчитала минимум три включенных телевизора.

— Прости меня, Лени. Я сломала тебе жизнь.

— Мы с тобой вместе все решили, — ответила Лени. — И теперь нам надо с этим жить.

— Наверно, я ненормальная, — помолчав, сказала мама.

— Нет, — отрезала Лени. — Это он был ненормальный.

* * *

— Она там, поверь мне. Вон там, — говорила мама пять дней спустя.

Синяки успели побледнеть, их удалось спрятать под макияжем. Они провели дома почти неделю, не отваживаясь высунуть нос на улицу, и уже устали сидеть в четырех стенах.

Теперь, когда мама сделала короткую стрижку и перекрасилась в шатенку, они наконец вышли из дома и отправились на автобусе в оживленный центр Сиэтла, где слились с разношерстной толпой туристов, деловой публики и панков.

Мама взмахивала руками, представляя ей город.

Лени совершенно не интересовала ни Гора (именно так здесь называли Рейнир, как будто других гор на свете не было), ни прочие достопримечательности, которые мама демонстрировала ей с такой гордостью, словно Лени их никогда не видела. Яркая неоновая вывеска ГОРОДСКОЙ РЫНОК, смотревшая на рыбный ларек; Спейс-Нидл, похожий на инопланетный космический корабль, стоящий на палочках для игры в микадо; новый аквариум, дерзко вдававшийся в холодные воды залива Элиот.

В этот теплый солнечный ноябрьский день Сиэтл был и правда красив. Такой же зеленый, каким запомнила его Лени, окруженный водой, покрытый асфальтом и бетоном.

Повсюду, точно муравьи, кишели люди. Шум, сутолока: машины гудят, пешеходы переходят улицу, автобусы выпускают клубы выхлопных газов, скрежещут шестеренками передач на холмах, подпирающих город. Удастся ли ей когда-нибудь здесь, среди всех этих людей, почувствовать себя как дома?

Город не умолкал ни на минуту. Последние ночи Лени лежала в новой кровати (пахло кондиционером для белья и покупным стиральным порошком), стараясь устроиться поудобнее и наконец привыкнуть. Как-то раз на улице вдруг заревела сирена — не то «скорой», не то полиции; за окном загорался и гас красный свет, окрашивая кружево багровым.

Сейчас они с мамой были в северной части Сиэтла. Сели в автобус, который ехал через весь город, расположились посреди хмурых утренних пассажиров, потом прошли вверх по людной авеню к обширному кампусу Вашингтонского университета.

Они очутились на краю так называемой Красной площади. Вся площадь, насколько хватало глаз, была вымощена новенькой красной брусчаткой. Гигантский красный обелиск устремлялся в синее небо. Площадь окружали новые кирпичные здания.

По площади сновали сотни студентов, накатывали и отступали волной, болтали, смеялись. Тут же собрались протестующие в черных одеждах, в руках у них были плакаты против атомной энергии и ядерного оружия. Некоторые требовали закрыть какой-то Хэнфордский комплекс^[69].

Лени вспомнила студентов, которых каждое лето видела в Хомере: кучки молодых людей в дождевиках глазели на зубчатые заснеженные вершины гор с таким видом, словно услышали, как их зовет Господь. И шептались — мол, надо все бросить, перебраться в тайгу, жить настоящей жизнью. «Назад к природе», — твердили они, как стих из Библии. Точно цитата из Джона Мьюра^[70]: «Горы зовут, я должен идти». На Аляске многие лелеяли такие мечты. Правда, большинство так и не отваживалось перебраться сюда, а те немногие, кто все же приезжал, не выдерживали и одну зиму, но Лени всегда знала, что даже эта великая мечта и мелькнувшая вдалеке возможность изменят их навсегда.

Лени с мамой пробирались сквозь толпу. В руках у Лени был рюкзачок, с которым она ходила с двенадцати лет. На Аляске. Теперь он казался ей талисманом, последним остатком отвергнутой жизни. Жаль, что не удалось прихватить коробку с Винни-Пухом.

Наконец они пришли, куда нужно — к карамельно-розовому готическому зданию с широкими арками, изящными шпилями и окнами в затейливых завитках.

Внутри оказалась библиотека, в какой Лени прежде никогда не бывала. Сводчатый потолок, бесконечные ряды деревянных столов с зелеными лампами на медных ножках. Над столами готические люстры. А книги! Лени отродясь не видела столько книг. Они шептали о неизведанных мирах, незнакомых друзьях, и Лени поняла, что она здесь не одна. Вот они, ее друзья, на полках корешками наружу, ждут ее и ждали всегда. Жаль, Мэтью этого не видит…

Лени шла рядом с мамой. Она все ждала, что кто-нибудь, услышав стук ее каблучков, поднимет глаза, ткнет в них с мамой пальцем и скажет, что им здесь не место, но студентов в читальном зале совершенно не заботило, что к ним забрели чужаки.

Библиотекарь тоже без малейшего недоумения выслушала их вопросы и направила к соседней стойке, где уже другая сотрудница выполнила их просьбу.

— Вот, пожалуйста. — Она протянула им подшивку газет.

Мама поблагодарила и села за стол. Если библиотекарь и не заметила, что у мамы дрожит голос, то от Лени это не укрылось.

Лени уселась на деревянную скамью, придвинулась к маме.

Вскоре они нашли то, что искали.

СЕМЬЯ ИЗ КАНЕКА ПРОПАЛА БЕЗ ВЕСТИ

ПОЛИЦИЯ ПОДОЗРЕВАЕТ УБИЙСТВО

Полиция штата сообщает, что семья из Канека пропала без вести. Местная жительница Мардж Бердсолл 13 ноября обратилась в полицию и заявила об исчезновении соседок, Коры Олбрайт и ее дочери Леноры. «Они должны были вчера заглянуть ко мне в гости, но так и не приехали. Я испугалась, что Эрнт опять их избил», — сказала Бердсолл.

14 ноября Томас Уокер сообщил, что обнаружил возле своего участка брошенный пикап. Автомобиль, зарегистрированный на Эрнта Олбрайта, был найден на десятой миле шоссе в Канек. Полиция обнаружила кровь на сиденье и рулевом колесе. Также в салоне был найден кошелек Коры Олбрайт.

«Мы расследуем этот случай и как дело об исчезновении, и как потенциальное убийство», — заявил Курт Уорд, сотрудник полиции Хомера. Соседи утверждают, что Эрнт Олбрайт систематически избивал жену и дочь, и высказывают опасение, что он их убил и скрылся.

Подробности дела пока неизвестны, поскольку расследование не закончено.

Всех, кто располагает сведениями о местонахождении Олбрайтов, просят сообщить о них констеблю Уорду.

Мама откинулась на спинку скамьи и вздохнула.

Лени видела мамину боль и понимала, что боль всегда будет с ней из-за всего, что случилось, и сожаление о том, что не уходила от него, хотя надо было, и о том, что любила его, и о том, что убила. Что происходит с такой болью? Быть может, понемногу она рассеется или же, наоборот, сгустится, превратится в яд?

— Отец сказал, что в конце концов нас объявят умершими, но на это может уйти лет семь.

— Семь лет?

— Будем жить дальше, научимся быть счастливыми, иначе зачем все это было нужно?

Счастливыми.

Жизнь не вызывала у Лени ни радости, ни восторга. Сказать по правде, невозможно было представить, что когда-нибудь она снова будет счастлива.

— Да, — Лени выдавила улыбку, — теперь мы с тобой будем счастливы.

⇐ Предыдущая 19 20 21 22 232425 26 27 28 Следующая ⇒