Двадцать четыре

Двадцать четыре

— Он мертв, — проговорила Лени. Хотя сомнений в этом и так не оставалось. Из ружья, которое схватила мама, можно было уложить и лося.

Лени осознала, что стоит на коленях в луже крови. Осколки костей и хрящей белели в крови, как опарыши. Из разбитого окна в комнату тянуло холодом.

Мама уронила ружье и двинулась к отцу. Глаза ее были широко раскрыты, губы дрожали. Она испуганно схватилась за горло, оставив на бледной коже красные полосы.

Лени неловко, точно деревянная, поднялась на ноги и пошла на кухню. Ей бы думать: «Все хорошо, его больше нет», но она не чувствовала ничего, даже облегчения.

Лицо так болело, что ее выворачивало наизнанку, сломанный нос дышал с присвистом. Она взяла мокрую тряпку, прижала к лицу.

И как только мама годами терпела такую боль?

Она ополоснула тряпку, отжала розовую воду, снова намочила и вернулась в гостиную, где воняло порохом.

Мама сидела на полу, обняв отца, раскачивалась из стороны в сторону и плакала. Все было в крови: ее руки, колени. Она размазала кровь по глазам.

— Мама? — Лени наклонилась, дотронулась до маминого плеча.

Мама подняла глаза и слабо заморгала.

— Я не знала, как еще его остановить.

— Что будем делать? — спросила Лени.

— Возьми рацию. Вызови полицию, — безжизненно ответила мама.

Полицию. Ну наконец-то. Впервые за долгие годы им помогут.

— Все будет хорошо, мам, вот увидишь.

— Не будет.

Лени вытерла кровь с маминого лица, как не раз делала прежде. Мама даже не поморщилась.

— Почему?

— Они скажут, что это умышленное убийство.

— Убийство? Но он же нас бил. Ты мне жизнь спасла.

— Я выстрелила ему в спину, Лени. Дважды. Ни присяжные, ни защита не поверят, что это была самооборона. Ну и ладно. Плевать. Иди и расскажи обо всем Мардж. Все же она юрист, хоть и бывший. Она придумает, что делать. — Мама говорила медленно, словно под наркотиками. — У тебя начнется новая жизнь. Ты вырастишь ребенка здесь, на Аляске, среди наших друзей. Том тебе будет как отец. Уж в этом-то я не сомневаюсь. Мардж тебя обожает. А может, потом и в университет поступишь. — Она посмотрела на Лени: — Я ни о чем не жалею. Так и знай. Ради тебя я снова сделала бы то же самое.

— Погоди. То есть ты хочешь меня бросить? Сесть в тюрьму?

— Сходи за Мардж.

— Ты не сядешь в тюрьму за убийство того, кто тебя избивал, и весь город знал об этом.

— Плевать. Главное, что ты в безопасности.

— А что, если мы от него избавимся?

Мама моргнула.

— То есть как это — избавимся?

— Прикинемся, будто ничего не было.

Лени поднялась на ноги. Да. Так они и сделают. Придумают, как замести следы. И тогда они обе, и она, и мама, смогут остаться здесь и жить среди друзей, в городе, который стал им родным. Ее ребенок будет расти среди любящих его людей, а когда Мэтью наконец поправится, Лени будет рядом.

— Не так-то это просто, — ответила мама.

— Это Аляска. Здесь все не так-то просто, но мы сильные, а если ты сядешь в тюрьму, я останусь одна. Мне придется растить ребенка в одиночку. Я без тебя не справлюсь. Ты нужна мне.

Помолчав, мама ответила:

— Значит, надо так спрятать тело, чтобы его никогда не нашли. Но земля уже промерзла, так что могилу не выроешь.

— Ты права.

— Но это значит, — спокойно продолжала мама, — что мы совершим еще одно преступление.

— Преступление — позволить, чтобы тебя обвинили в умышленном убийстве. Думаешь, я допущу, чтобы ты попала в руки правосудия? Да правосудие ли это? Ты же сама мне говорила, что закон не защищает жертв домашнего насилия, и ведь так и есть. Не прошло и нескольких дней, как его выпустили. Разве закон хоть раз защитил тебя от него? Нет. Нет.

— Ты уверена, Лени? Тебе ведь потом придется с этим грузом жить.

— Ничего, как-нибудь проживу. Не сомневайся.

Мама задумалась, потом отодвинулась от окровавленного, обмякшего тела отца, встала и ушла в спальню. Через несколько минут вернулась в водолазке и дутых штанах. Свою окровавленную одежду бросила рядом с трупом.

— Я постараюсь вернуться побыстрее. Никому не открывай.

— Ты о чем?

— Сначала надо избавиться от тела.

— И ты полагаешь, что я буду сидеть дома, пока ты с ним возишься?

— Это же я его убила. Мне и следы заметать.

— Я тебе помогу.

— Некогда спорить.

— Вот именно. — Лени сняла перепачканные вещи и за считаные секунды надела дутые штаны, куртку, армейские ботинки. Можно выходить.

— Возьми его капканы, — велела мама и вышла из дома.

Лени собрала висевшие на стене тяжелые капканы и вынесла во двор. Мама уже прицепила к снегоходу красные пластмассовые санки. Те самые, на которых отец возил дрова. На них помещались два больших ведра, большая вязанка дров или туша лося.

— Положи капканы в сани, принеси пилу и бур.

Лени вернулась с инструментами, и мама спросила:

— Ну что, ты готова?

Лени кивнула.

— Тогда за ним.

У них ушло полчаса на то, чтобы вытащить безжизненное тело отца из дома и протащить по заснеженной веранде, и еще десять минут, чтобы уложить на санки. По снегу тянулся кровавый след, но в такой снегопад он уже через час исчезнет. А весной дожди все смоют. Мама накрыла отца брезентом, пристегнула тросами к саням.

— Ну все.

Лени с мамой переглянулись. Обе понимали, что этот поступок, это решение навсегда их изменит. Мама без слов давала Лени последний шанс передумать.

Но Лени не отступила. Она уже все решила. Они избавятся от тела, уберут дом и скажут всем, что отец от них ушел — может, под лед провалился, может, заблудился в метель. Никто их ни о чем не спросит. Никому нет дела. Все знают, что на Аляске подстерегают тысячи смертельных опасностей.

И Лени с мамой наконец-то — наконец-то — вздохнут с облегчением.

— Поехали.

Мама дернула стартер, завела снегоход, села у руля и сжала ручку газа. Натянула неопреновую маску на опухшее лицо в синяках, осторожно надела шлем. Лени последовала ее примеру.

— Жуткий мороз, — прокричала мама, перекрывая шум мотора, — а в горах еще холоднее.

Лени уселась на снегоход, обхватила маму за пояс.

Мама нажала на газ, они покатили по девственному снегу, выехали из открытых ворот. Свернули направо, на главную дорогу, потом налево, к заброшенной хромовой шахте. Стояла глубокая ночь, морозная и снежная. Фара снегохода желтым лучом освещала путь.

В такую погоду можно не бояться, что тебя увидят. Два с лишним часа они поднимались в горы. Ехали по холмам, долинам, пересекали замерзшие реки, огибали высокие отвесные скалы. Мама ехала медленно — чуть быстрее, чем если бы они шли пешком, но они и не торопились. Главное — чтобы их никто не заметил. И чтобы сани не перевернулись.

Маленькое горное озерцо застыло в окружении высоких деревьев и гранитных скал. За последний час метель прекратилась, тучи рассеялись, и открылось бархатное иссиня-черное небо в вихрях звезд. Вышла луна, словно для того, чтобы поглядеть на двух женщин в снегах и льдах, — а может, заставить их пожалеть о содеянном. Полная, яркая, она заливала все вокруг светом, который отражался от снега и как будто поднимался ввысь; ослепительное сияние озаряло снежные просторы.

В неожиданно прозрачной темноте были отчетливо видны две женщины на снегоходе посреди блестящего серебристобелого мира, с трупом на красных санях.

На берегу замерзшего озера мама отпустила ручку газа, и снегоход, дернувшись, остановился. Мотор гудел, как насекомое, заглушая тяжелое дыхание Лени под неопреновой маской и шлемом.

Крепок ли лед? Проверить это было невозможно. Скорее всего, да, на такой-то высоте, но все-таки еще рановато. Не середина зимы. На замерзшей озерной глади в лунном свете сиял снег.

Лени крепче обхватила маму.

Мама легонько сжала ручку газа и тронулась с места. Они двигались в темноте, точно астронавты, в диковинном, залитом небывалым сиянием мире, так похожем на глубокий космос; вокруг трещал лед. На середине озера мама заглушила мотор. Снегоход плавно остановился. Мама слезла. Лед трещал громко, неумолчно, но бояться не стоило. Он дышал, потягивался, а не ломался.

Мама сняла шлем, повесила на ручку газа, стянула маску. Изо рта струился пар. Лени положила шлем на заклеенное скотчем сиденье.

В серебристо-сине-белом свете луны кристаллы льда сверкали на снегу точно драгоценные камни.

Тишина.

Слышно лишь их дыхание.

Вместе они стащили труп с саней. Лени саперной лопаткой прорыла в снегу яму. Добравшись до стеклянного серебристого льда, отложила лопатку, взяла бур и пилу. Мама пробурила отверстие глубиной дюймов восемь. Сквозь лунку просочилась вода, вытолкнула ледяной кружок.

Лени сняла маску, сунула в карман, завела пилу. «Трах-тах-тах-тах!» — оглушительно разнеслось по окрестностям.

Лени опустила ленту пилы в лунку и начала долгий трудный процесс превращения дырки во льду в широкую квадратную прорубь.

К концу пот лил ручьем. Мама бросила капканы возле проруби. Они звякнули о лед.

Мама пошла за отцом. Взяла его за ледяные руки и подтащила к самой проруби.

Неподвижное тело окоченело, застывшее лицо походило на маску из моржового бивня.

Лени впервые задумалась о том, что же они делают. О том, что они натворили. Вряд ли они когда-нибудь сумеют забыть, что оказались способны на такое. Убить человека, избавиться от трупа, скрыть следы преступления. Хотя уж им-то не привыкать: они всю жизнь прикрывали отца, отводили глаза, притворялись. Но это другое. Теперь они преступницы, и Лени придется хранить собственную тайну.

Хорошему человеку, наверно, стало бы стыдно. Лени же не чувствовала ничего, кроме дикой злости.

Им давным-давно следовало от него уйти или обратиться в полицию, попросить о помощи. Если бы мама хоть раз поступила иначе, они бы сейчас не стояли на льду над мертвецом.

Мама разжала капканы, заставила их черные челюсти раскрыться. Сунула внутрь руку отца. Капкан сомкнулся, хрустнула кость. Мама побледнела; казалось, ее сейчас стошнит. Капканы с треском сломали отцу ноги: теперь это не капканы, а грузила.

В небе зажглось северное сияние — каскадом желтых, зеленых, красных и фиолетовых вихрей. Невероятные, волшебные краски. Огни струились, точно шелковые шарфы, желтые, неоново-зеленые, кричаще-розовые. Казалось, будто яркая, как электрическая лампа, луна следит за ними.

Лени посмотрела на отца. Она видела человека, который в гневе пускал в ход кулаки, видела кровь на его руках, стиснутые от злости зубы. Но видела и другого — того, чей образ создала по фотографиям и собственным потребностям, того, кто любил их как мог, поскольку война истребила в нем способность любить. Лени подумала, что теперь ее будут преследовать воспоминания о нем. И не только воспоминания, но и печальная, пугающая правда: можно одновременно любить и ненавидеть одного и того же человека, мучиться из-за его гибели, стыдиться собственной слабости и при этом не раскаиваться в содеянном.

Мама упала на колени, склонилась над ним:

— Мы тебя любили.

Посмотрела на Лени — наверно, хотела, даже нуждалась в том, чтобы Лени повторила ее слова, поступила так же, как всегда. Одного поля ягоды.

Обе сейчас вспоминали, как он годами кричал, бил маму, как они его боялись… и как он улыбался, смеялся, говорил: «Привет, Рыжик» — и вымаливал прощение.

— Пока, пап, — только и сумела вымолвить Лени. Может, со временем она забудет последнюю сцену; может, когда-нибудь вспомнит, как он держал ее за руку, катал на плечах по набережной.

Мама толкнула его по льду в прорубь. Капканы лязгнули. Тело ухнуло в воду, голова запрокинулась.

Обращенное к ним лицо в холодной черной воде белело, как камея, в лунном свете; борода и усы обледенели. Медленно-медленно он погрузился в воду и скрылся навсегда.

Назавтра не останется и следа. Лед затянется задолго до того, как сюда кто-нибудь доберется. Тело промерзнет насквозь, тяжелые капканы утянут его на дно. Постепенно труп оттает, его размоет, останутся только кости; возможно, их вынесет на берег, но, скорее всего, хищные звери доберутся до них куда раньше полиции. К тому же тогда его все равно уже никто искать не будет. Каждый год на Аляске пропадают без вести пять человек из тысячи. Это общеизвестный факт. Проваливаются в расщелины, сбиваются с тропы, тонут в прилив.

Аляска. Бескрайняя глушь.

— Что же мы наделали, — проговорила мама.

Лени стояла рядом, вспоминая, как окоченевшее тело отца утянуло во мрак. Во мрак, который он ненавидел больше всего на свете.

— Мы выжили, — ответила Лени и подумала: смешно, ведь именно этому и учил их отец.

Выжили.

Лени снова и снова прокручивала в голове, как скрывается под водой лицо отца. Воспоминание об этом будет преследовать ее всю оставшуюся жизнь.

Лени с мамой наконец вернулись домой, вымотавшись и продрогнув до костей. Кое-как заткнули дыру в окне, натаскали дров, растопили печь. Лени бросила перчатки в огонь. Они с мамой стояли у печки, вытянув к огню дрожавшие руки. Сколько же они так простояли?

Кто знает. Время уже не имело значения.

Лени тупо таращилась на пол. У ее ноги валялся осколок кости, и еще один на журнальном столике. Уборка займет всю ночь, но Лени боялась, что даже если они смоют кровь, она просочится снова, вспузырится из-под половиц, как в фильмах ужасов. Однако пора браться за дело.

— Надо тут убрать. Мы скажем, что он пропал, — проговорила Лени.

Мама нахмурилась, задумчиво прикусила нижнюю губу.

— Езжай за Мардж. Скажи ей, что я натворила. — Мама посмотрела на Лени: — Ты меня поняла? Скажи ей, что это сделала я.

Лени кивнула и вышла, оставив маму убирать дом.

На улице снова сеялся снег, стало темнее, небо затянули тучи. Лени с трудом пробралась к снегоходу, села за руль. Снежинки летели, точно гусиный пух, меняли направление от ветра. С главной дороги Лени свернула направо, к дому Марджи-шире-баржи, углубилась в чащу и покатила по извилистой колее.

Наконец выбралась на поляну — маленькую, овальную, в окружении высоких белых деревьев. Марджи-шире-баржи жила в юрте из дерева и холста. Как все местные, она никогда ничего не выбрасывала, и двор ее был завален грудами заснеженного барахла.

Лени припарковалась возле юрты и слезла со снегохода. Она знала, что звать хозяйку нет нужды: свет фары и шум мотора и так оповестил ее о гостье.

И действительно, минуту спустя дверь юрты отворилась. Вышла Марджи-шире-баржи, закутавшись в шерстяное одеяло, точно в огромный плащ. Приложила руку козырьком ко лбу, чтобы снег в глаза не попадал.

— Лени? Это ты?

— Я.

— Заходи. Заходи, — махнула ей Мардж.

Лени вбежала по лестнице в дом.

Внутри юрта была безукоризненно чистой и более просторной, чем казалось снаружи. Фонари источали маслянистый свет, от печки шло тепло; дым вытягивало в железную трубу, уходившую наружу сквозь аккуратное отверстие в холщовом куполе.

Стены юрты из длинных узких перекрещивавшихся дощечек под туго натянутой холстиной походили на затейливую юбку с кринолином. Купол подпирали балки. Кухня была нормального размера, спальня размещалась наверху, на чердаке, который смотрел сверху на гостиную. Сейчас, зимой, здесь было уютно и тесно, холщовые окна закрыты, но Лени знала, что летом их расстегивают и сквозь защитные сетки дом заливает яркий свет. В стены юрты бил ветер.

Марджи-шире-баржи окинула взглядом синяки на лице Лени, ее сломанный нос, запекшуюся кровь на щеках, сказала: «Гаденыш» — и крепко ее обняла.

— Это было ужасно, — отстранившись, наконец проговорила Лени. Ее трясло. Наверно, она только сейчас осознала, что произошло. Они убили его, переломали кости, сбросили в прорубь…

— Неужели Кора…

— Он мертв, — тихо сказала Лени.

— Слава богу, — ответила Марджи-шире-баржи.

— Мама…

— Ничего не говори. Где он?

— Его больше нет.

— А Кора?

— Дома. Вы обещали нам помочь. Нам сейчас нужна помощь — ну, чтобы все убрать. Но я не хочу, чтобы у вас потом были неприятности.

— Обо мне не беспокойся. Езжай домой. Я буду через десять минут.

Когда Лени уходила, Мардж уже одевалась.

Вернувшись домой, Лени увидела, что зареванная мама смотрит на лужу запекшейся крови и грызет сломанный ноготь.

— Мама? — окликнула Лени, боясь к ней прикоснуться.

— Она нам поможет?

Не успела Лени ответить, как по окну скользнул луч фар, ярко осветил маму, отчаяние и скорбь на ее лице.

Марджи-шире-баржи открыла дверь и вошла в дом. Она была в дутом комбинезоне, шапке из росомахи и унтах до колена. Быстро огляделась, заметила запекшуюся кровь и осколки стекла и костей. Подошла к маме, погладила ее по плечу.

— Он накинулся на Лени, — сказала мама. — И я его застрелила. Я стреляла в спину. Два раза. А он был без оружия. Ты ведь знаешь, что это значит.

Марджи-шире-баржи вздохнула:

— Да уж. Полиции дела нет, как он над тобой измывался и как тебе было страшно.

— Мы прикрепили к нему груз и утопили в озере, но… Не мне тебе говорить, что на Аляске рано или поздно все тайное становится явным. Чего только не всплывает в ледоход.

Марджи-шире-баржи кивнула.

— Его никогда не найдут, — возразила Лени. — Мы скажем, что он сбежал.

— Лени, иди наверх, сложи рюкзачок. Вещей много не бери, только на ночь, — велела Мардж.

— Я вам помогу убирать, — ответила Лени.

— Иди, — отрезала Мардж.

Лени забралась на чердак. Мама и Мардж о чем-то тихо беседовали.

Лени взяла томик стихов Роберта Сервиса. И фотоальбом, который подарил ей Мэтью; теперь в этом альбоме была масса ее любимых снимков. Все это сунула в рюкзак вместе с верным фотоаппаратом, сверху положила кое-какие вещи и спустилась в гостиную.

Мама в папиных ботах вышагивала по луже крови, потом подошла к двери, чтобы остались следы. Прижала окровавленную ладонь к краю оконного стекла.

— Что ты делаешь? — удивилась Лени.

— Это чтобы полиция не сомневалась, что твои мама и папа были здесь, — ответила Марджи-шире-баржи.

Мама сняла папины боты, надела свои и снова прошлась по луже крови. Потом взяла свою рубашку, порвала на лоскуты и швырнула на пол.

— Ого, — только и сказала Лени.

— Так они поймут, что произошло преступление, — пояснила Мардж.

— Но мы же хотели все убрать, — опешила Лени.

— Нет, детка. Нам придется уехать, — ответила мама. — Сегодня же. Сейчас.

— Что? Постой-ка, мы ведь собирались сказать, что он от нас ушел. Все в это поверят.

Мама и Мардж печально переглянулись.

Лени повысила голос:

— На Аляске вечно кто-то пропадает!

— Я думала, ты понимаешь, — ответила мама. — После такого мы не можем остаться на Аляске.

— Не можем?

— Да, не можем, — повторила мама — мягко, но решительно. — Мардж со мной согласна. Теперь ведь никого не убедишь, что мы всего лишь защищались. Мы же скрыли следы преступления.

— А это доказывает, что убийство умышленное, — добавила Мардж. — Закон не защитит избитую женщину, которая убила мужа. Хотя и должен бы. Конечно, если сказать, что ты спасала дочь, глядишь, и сработает. Могут даже оправдать, если присяжные сочтут, что в данном случае применение оружия оправданно, — но стоит ли так рисковать? К жертвам домашнего насилия закон не очень-то снисходителен.

Мама кивнула.

— Мардж отгонит наш пикап со следами крови в салоне в какой-нибудь тупик и бросит там. Через несколько дней сообщит в полицию, что мы исчезли, приведет их сюда. Будем надеяться, они решат, что он убил нас обеих и смылся. Мардж с Томом скажут полиции, что он нас избивал.

— У твоих родителей одна группа крови, — добавила Мардж, — а значит, невозможно точно определить, чья именно это кровь. По крайней мере, я на это надеюсь.

— Но я же хотела сказать, что он убежал, — заупрямилась Лени. — Мам, ну пожалуйста. Как же Мэтью?

— Исчезнувшего человека ищут даже в тайге, — ответила Мардж. — Помнишь, как весь город искал Женеву Уокер? И первым делом они обыщут дом. Как ты им объяснишь дыру от пули в стекле? Я Курта Уорда знаю. Он мужик дотошный. С него станется явиться сюда с собакой или вызвать следователя из Анкориджа. Сколько ни отмывай, все равно останутся улики. Какой-нибудь осколочек кости, что-нибудь, что позволит установить гибель твоего отца. И если они это найдут, вас арестуют за убийство.

Мама подошла к Лени:

— Прости, доченька, но ты сама настояла. Я была готова взять вину на себя, но ты не дала. Так что теперь мы обе в это впутались.

У Лени пол ушел из-под ног. Она-то наивно полагала, будто им не придется расплачиваться за грех, что они отделаются грустными воспоминаниями и кошмарами.

Но предстоит пожертвовать всем, что Лени любила. Мэтью. Канеком. Аляской.

— Лени, у нас уже нет выбора.

— Да когда он у нас был? — ответила Лени.

Ей хотелось кричать, плакать, вести себя как ребенок, которым она никогда не была, но если жизнь и семья чему ее и научили, так это выживать.

Мама права. Всю кровь им ни за что не отмыть. А если полицейские придут с собакой, обязательно что-нибудь да обнаружат. Вдруг у отца на завтра назначена встреча, о которой они не знают, кто-нибудь позвонит в полицию и сообщит о его пропаже, а они не успеют замести следы? Вдруг капканы свалятся, лед растает, труп вынесет на берег и там его найдет какой-нибудь охотник?

Лени, как всегда, приходилось думать о тех, кого она любила.

Мама закрыла ее собой, застрелила отца, чтобы ее спасти. И теперь, когда надо бежать, Лени не может бросить маму, как не может и растить ребенка одна. Ее охватила тоска, гнетущее чувство, будто они пробежали марафон и все равно очутились там, где были.

По крайней мере, они будут вместе. И у ребенка появится надежда на лучшее будущее.

— Ладно. — Лени повернулась к Мардж. — Что нужно делать?

Еще час ушел на последние приготовления. Они отогнали пикап к пристани, ручку двери испачкали кровью, перевернули мебель, бросили на пол пустую бутылку из-под виски, Марджи-шире-баржи два раза выстрелила в стены. Дверь дома оставили открытой: пусть звери довершат начатое.

— Ты готова? — наконец спросила мама.

«Нет, не готова, здесь мой дом», — хотела ответить Лени. Но цепляться за прошлое было поздно. Она угрюмо кивнула.

Марджи-шире-баржи крепко обняла обеих, расцеловала в мокрые щеки, пожелала удачи.

— Я сообщу полиции, что вы пропали, — шепнула она Лени на ухо. — И никогда ни одной живой душе ничего не скажу. Можешь мне верить.

Когда они с мамой в последний раз спускались на берег по зигзагообразной лестнице, Лени казалось, будто ей тысяча лет. Снег валил густо-густо, ничего не разглядеть.

Ветер трепал мамину челку, приглушал ее голос, что-то бренчало в рюкзаке у нее за спиной. Лени понимала, что мама о чем-то ей говорит, но слов не могла разобрать — да и, признаться, не очень хотела. По ледяным волнам добралась до плоскодонки, швырнула в лодку рюкзак, забралась сама и села на деревянную скамью. Вскоре их следы на берегу заметет, словно их здесь вовсе и не было.

Огни нигде не горели, мама медленно вела лодку вдоль берега, крепко сжимая руль. Волосы разлетались на ветру.

Когда они обогнули мыс, занялась заря и указала им путь.

* * *

В Хомере они причалили к временной пристани.

— Мне нужно попрощаться с Мэтью, — твердо сказала Лени.

Мама бросила ей швартов.

— Даже не думай. Нам надо ехать. Тем более что нас никто не должен видеть. И ты об этом знаешь.

Лени привязала лодку.

— Это был не вопрос.

Мама взяла рюкзак, надела на спину. Лени ступила на обледеневшую пристань. Швартовы скрипели.

Мама заглушила мотор и вылезла из лодки. Они стояли под медленно падавшим снегом.

Лени достала из рюкзака шарф, обмотала вокруг шеи, прикрыла лицо.

— Никто меня не увидит. Я все равно пойду.

— Ладно, встретимся через сорок минут у кассы Гласс-Лейк, — ответила мама. — И не опаздывай. Договорились?

— Мы что, на самолете полетим? Как это?

— Не опаздывай.

Лени кивнула. Сказать по правде, ее сейчас ничуть не занимало, что да почему. Она не могла думать ни о ком, кроме Мэтью. Она взвалила рюкзак на плечо и припустила прочь. В такую рань холодным и снежным ноябрьским утром на улице не было ни души, ей никто не встретился.

Лени дошла до лечебницы и замедлила шаг. Здесь нужно быть осторожнее.

Стеклянные двери со свистом разъехались.

Внутри пахло дезинфицирующим средством и чем-то еще — металлический, терпкий запах. За стойкой регистратуры дежурная болтала по телефону и, когда открылись двери, даже не подняла глаза. Лени быстренько прошмыгнула мимо стойки. В коридорах ни души, двери закрыты. У палаты Мэтью она остановилась, отдышалась и открыла дверь.

Тихо. И темно. Не слышно свиста и стука аппаратуры. Жизнь Мэтью поддерживало лишь его большое сердце.

Его разместили так, что он спал сидя, голову удерживало кольцо наподобие нимба, прикрепленное к специальному жилету, чтобы Мэтью не шевелился. Лицо в розовых шрамах словно сшивали на машинке. Каково ему, шитому-перешитому, с винтами в черепе, не способному ни говорить, ни соображать, ни обнять кого-то? Да и его самого не очень-то обнимешь. Как же она бросит его?

Лени опустила рюкзак на пол, подошла к кровати, взяла Мэтью за руку. Кожа, некогда загрубевшая от рыбалки и работы, стала нежной, словно у девушки. Лени невольно вспомнила, как в школе они держались за руки под партой, как передавали друг другу записочки и думали, что у них вся жизнь впереди.

— А ведь все могло быть иначе, Мэтью. Мы бы с тобой поженились, родили ребенка, ну рано, и что, и любили бы друг друга всю жизнь.

Она зажмурилась, представляя все это, представляя их вместе. Они дожили бы до седин, превратились в старичков в старомодной одежде, сидели бы рядышком на крылечке под полуденным солнцем.

Если бы да кабы.

Пустые слова. Слишком поздно.

— Я не могу бросить маму. А у тебя есть папа, семья, Аляска. — Голос ее осекся. — Ты меня даже не узнаешь.

Она наклонилась к нему. Слезы капнули на щеку, на розовый шрам.

Сэм Гэмджи никогда бы не бросил Фродо. Герои так не поступают. Но книги — лишь отражение жизни, а не сама жизнь. В книгах не пишут об искалеченных парнях с повреждением мозга, которые не могут ни ходить, ни говорить, ни назвать тебя по имени. О матерях и дочерях, которые совершают ужасные, непоправимые ошибки. О детях, достойных лучшей участи, чем та погань, в которой они родились.

Она прижала руку к животу. Сейчас зародыш с лягушачью икринку, такой крохотный, что и не ощутишь, и все равно Лени готова была поклясться, что слышала эхо второго сердечка, стучавшего в такт ее собственному. Одно она знала наверняка: она должна стать хорошей матерью этому ребенку и позаботиться о своей маме. И точка.

— Я помню, ты очень хотел детей, — тихо проговорила Лени. — А теперь…

Нельзя бросать тех, кого любишь.

Глаза Мэтью открылись. Один смотрел вверх, второй дико вращался в глазнице. Тот зеленый глаз, что смотрел вверх, был единственным, что напомнило Лени прежнего Мэтью. Мэтью забился, страшно застонал от боли. Открыл рот, прокричал: «Бваааа…», заметался, затрясся, словно хотел вырваться. Нимб бренчал о спинку кровати. На висках возле винтов набухли вены. Раздался сигнал тревоги.

— Ыннн…

— Не надо, — попросила Лени. — Пожалуйста…

Дверь за ее спиной открылась, в палату вбежала медсестра.

Лени попятилась, дрожа, накинула капюшон. Медсестра не видела ее лица.

Мэтью мычал, выл, как зверь, бился. Медсестра ввела ему в капельницу какое-то лекарство.

— Успокойся, Мэтью, все в порядке. Скоро папа придет.

Лени хотелось сказать: «Я тебя люблю» — в последний раз, вслух, чтобы весь мир слышал, но она побоялась. Надо срочно уходить, пока медсестра не обернулась.

Но никак не могла уйти, стояла с полными слез глазами, прижав руки к животу. «Я постараюсь стать хорошей мамой, я расскажу ребенку о нас. О тебе…»

Потом схватила с пола рюкзак и выбежала из палаты.

Бросила Мэтью одного с чужими.

Он бы с ней так никогда не поступил.

* * *

Она.

Она здесь. На самом деле? Он уже не знает, что правда, что нет.

Он помнит кое-какие слова, он собирал их, как самое важное, но не знает, что они значат. Кома. Скобы. Поражение мозга. Они здесь, он смотрит на них, но не видит, как то, что внутри другой комнаты, когда глядишь сквозь рифленое стекло.

Иногда он знает, кто он, иногда нет. Иногда на мгновения осознает, что был в коме, очнулся, не может двигаться, потому что его привязали. Он знает, что не может двигать головой, потому что ему в череп вкрутили винты и надели на голову клетку. Он понимает, что сидит так весь день, на подпорках, связанное чудовище, вытянув ногу перед собой и постоянно мучаясь от боли. Он знает, что все, кто на него смотрит, не могут удержаться от слез.

Иногда он что-то слышит. Видит формы. Людей. Голоса. Свет. Пытается их поймать, сосредоточиться, но перед глазами лишь какие-то мотыльки да ежевика.

Она.

Она же сейчас здесь, да? Кто она?

Та, которую он ждет.

«Аведьвсемоглобытьиначе, Мэтью».

Мэтью.

Мэтью — это же он? Она к нему обращается?

«Тыменядаженеузнаешь…»

Он пытается повернуться, вырваться, чтобы смотреть на нее, а не в потолок, который качается перед глазами.

Он кричит, зовет ее, плачет, пытается вспомнить нужные слова, но ничего не находит. Его охватывает такое отчаяние, что даже боль отступает.

Он не может пошевелиться. Он завязь — нет, не то, — привязан, пристегнут ремнями. Связан.

Вот кто-то еще. Другой голос.

Он чувствует, как все ускользает. Он замирает, не в силах вспомнить, что было минуту назад.

Она.

Что это значит?

Он перестает биться, таращится на женщину в оранжевой одежде, слушает ее воркование.

Глаза его закрываются. Последняя мысль о ней. «Не уходи». Но он даже не знает, что это значит.

Он слышит шаги. Кто-то бежит.

Так бьется его сердце. Наконец все стихает.

⇐ Предыдущая 18 19 20 21 222324 25 26 27 Следующая ⇒