Двадцать три

Двадцать три

Председателю приемной комиссии

Университет Анкориджа, Аляска

К сожалению, в этом семестре я не смогу посещать занятия. Надеюсь (хоть и сомневаюсь), что к зимнему семестру обстоятельства мои изменятся.

Я всегда буду Вам благодарна за то, что Вы меня приняли. Надеюсь, что Вы возьмете на мое место другого студента, пусть ему повезет.

С уважением,

Ленора Олбрайт

* * *

В сентябре на полуострове ревели холодные ветры. На Аляску медленно, неумолимо надвигалась тьма. К октябрю миг, который здесь назывался осенью, пролетел. Каждый вечер в семь часов Лени приникала к радиоприемнику, прибавляла громкость и сквозь помехи вслушивалась, когда же раздастся голос мистера Уокера. Но неделя проходила за неделей, а улучшения все не было.

В ноябре дождь сменился снегом — сперва легким, точно гусиный пух, падавший с белых небес. Грязь замерзла, отвердела, как гранит, стала скользкой, но вскоре все укутало белое покрывало — тоже, в общем, новое начало, красота, замаскировавшая все, что осталось под ней.

А Мэтью так и не стал собой.

Промозглым вечером, после первого настоящего осеннего шторма, Лени в непроглядной темноте управилась по хозяйству и вернулась в дом. Не удостоив родителей взглядом, прошла к печке и вытянула замерзшие руки. Осторожно разжала пальцы левой руки. Та еще была слаба и словно чужая, но гипс сняли, и на том спасибо.

Лени повернулась и увидела собственное отражение в окне. Бледное осунувшееся лицо с острым как нож подбородком. После того случая она сильно похудела, редко мылась. Скорбь расстроила все: сон, аппетит, желудок. Выглядела она плохо. Иссохшая, изможденная. Мешки под глазами.

Без пяти минут семь она включила радиоприемник.

Из динамика донесся голос мистера Уокера, спокойный, как траулер на море в штиль.

— Лени Олбрайт из Канека: мы перевозим Мэтью в Хомер. Можешь во вторник его проведать. Это реабилитационный центр.

— Я поеду к нему, — сказала Лени.

Папа точил улу. Он замер.

— Еще чего.

Лени на него даже не взглянула, не дрогнула.

— Мама. Скажи ему: чтобы меня остановить, ему придется меня пристрелить.

Лени услышала, как ахнула мама.

Летели секунды. Лени чувствовала папину ярость и робость. Чувствовала, что внутри у него идет борьба. Его распирало от злости, так и подмывало настоять на своем, треснуть по чему-нибудь кулаком, но она не уступит, и он это знал.

Он ударил по кофейнику, так что тот слетел на пол, и пробормотал что-то еле слышно. Выругался, поднял руки и отступил — и все это одновременно, рывком.

— Езжай, — сказал он. — Проведай его, но сперва управься по хозяйству. — Он обернулся к маме, ткнул ее пальцем в грудь: — А ты слушай. Она поедет одна. Поняла?

— Поняла, — ответила мама.

* * *

Наконец наступил вторник.

— Эрнт, — сказала мама после обеда, — Лени надо ехать в город.

— Скажи ей, пусть возьмет старый снегоход, новый не трогать. И к ужину домой. — Он впился в Лени взглядом: — Я не шучу. Не заставляй тебя искать. — С этими словами он сорвал со стены железные капканы, вышел из дома и хлопнул дверью.

Мама шагнула к Лени, робко оглянулась и вложила ей в руку два сложенных листка бумаги:

— Это письма. Тельме и Мардж.

Лени взяла письма, кивнула.

— Не глупи, Лени. Возвращайся к ужину. Он в любой миг может закрыть ворота. Они открыты, потому что ему стыдно за то, что он натворил, и он пытается загладить вину.

— Как будто меня это волнует.

— Это волнует меня. Могла бы и обо мне подумать.

Лени уколола совесть.

— Ладно.

Она вышла во двор и, наклонив голову от ветра, двинулась по снегу к хлеву.

Покормила скотину, оседлала снегоход, дернула стартер.

В городе припарковалась у въезда на пристань. Водное такси уже ее поджидало, мама вызвала его по радио. Сегодня штормило, выходить в море на плоскодонке было опасно.

Лени повесила рюкзак на плечо и ступила на обледеневший скользкий причал.

Капитан водного такси помахал ей. Лени знала, что денег за проезд он с нее не возьмет. Он обожал мамин клюквенный соус, и каждый год она специально для него закатывала банок двадцать. Так уж тут было принято: натуральный обмен.

Лени протянула ему банку с соусом и взошла на борт. Сидя на корме на скамье и глядя на город, ютившийся на сваях над грязью, она говорила себе, что сегодня не стоит ни на что надеяться. Она знала, в каком состоянии Мэтью, ей об этом уже все уши прожужжали. Поражение головного мозга.

И все равно каждую ночь, написав Мэтью письмо, она перед сном мечтала о том, что и у них, как в сказке о спящей красавице, поцелуй истинной любви развеет темные чары. Она вышла бы замуж за Мэтью и ждала, пока ее любовь разбудит его.

Сорок минут спустя водное такси, невзирая на качку и брызги, пересекло залив Качемак, подошло к пристани, и Лени спрыгнула на берег.

День выдался морозный, и вдоль полосы прибоя на косе клубился туман. Туристов на улицах не было, только местные. Большинство заведений закрылись на зиму.

Она сошла с главной дороги и направилась вверх, в центральную часть Хомера. Ее предупреждали: если она увидит двор с розовой лодкой и украшениями, оставшимися с празднования Четвертого июля, — значит, ушла слишком далеко по Уодделл-стрит.

Лечебница располагалась на окраине города, на глухом пустыре с посыпанной гравием парковкой.

Она остановилась. С телефонного столба на нее глядел огромный белоголовый орлан; его золотые глаза горели в сумерках.

Лени двинулась дальше, нашла нужное здание, обратилась в регистратуру и, следуя инструкциям секретаря, направилась к палате в конце коридора.

Там у закрытой двери она остановилась, отдышалась и вошла.

У кровати стоял мистер Уокер. За эти месяцы он изменился до неузнаваемости, исхудал так, что свитер и джинсы на нем болтались. В отросшей бороде густая проседь.

— Здравствуй, Лени, — сказал он.

— Здравствуйте, — ответила она, не в силах отвести глаза от кровати.

Мэтью пристегнули к кровати ремнями. Вокруг его лысой головы торчала какая-то штука, похожая на клетку. Она была привинчена: ему просверлили череп. Мэтью постарел и был тощий и костлявый, точно ощипанная птица. Лени впервые увидела красные зигзагообразные шрамы, крест-накрест пересекавшие его лицо. Складка кожи оттягивала вниз край глаза. Нос приплюснут.

Мэтью не шевелился. Глаза его были открыты, с отвисшей нижней губы свисала слюна.

Лени подошла ближе, встала рядом с мистером Уокером.

— Я думала, ему лучше.

— Ему лучше. Иногда я готов поклясться, что он смотрит прямо на меня.

Лени наклонилась:

— М-мэтью, привет.

Мэтью застонал, что-то промычал. Не слова, а какой-то набор звуков. Потом заворчал, как обезьяна. Лени отпрянула. Казалось, он злится.

Мистер Уокер накрыл руку Мэтью ладонью:

— Мэтью, это Лени. Ты же помнишь Лени.

Мэтью завизжал. Пронзительно, точно зверь, угодивший в капкан. Правый глаз его ворочался в глазнице.

— Фтооооо.

Лени смотрела на него, раскрыв рот. Ему не лучше. Это не Мэтью, это пустая оболочка, которая стонет и визжит.

— Ыгаааа… — Мэтью застонал и выгнулся. Поднялась жуткая вонь.

Мистер Уокер взял Лени за руку, вывел из палаты.

— Сюзанна, — позвал он медсестру, — ему надо поменять памперс.

Лени упала бы, если бы мистер Уокер ее не поддержал. Он вывел ее в приемную с торговыми автоматами и усадил в кресло. Сел рядом.

— Не расстраивайся из-за того, что он кричит. Он все время так. Доктора говорят, рефлекс, но мне кажется, он кричит от бессилия. Он где-то здесь… где-то. Ему больно. Сил нет видеть его таким и знать, что ничем не можешь помочь.

— Я могу выйти за него замуж, ухаживать за ним, — сказала Лени. Она не раз представляла, как они поженятся, она будет о нем заботиться, и ее любовь вернет его к жизни.

— Это очень великодушно, Лени, и я лишний раз убеждаюсь, что Мэтью влюбился в достойную девушку, но вряд ли он когда-нибудь сумеет подняться с этой кровати или ответить: «Да, я беру ее в жены».

— Другие-то женятся — и калеки, и те, кто не может говорить, и умирающие. Разве нет?

— Но не восемнадцатилетние девушки, у которых вся жизнь впереди. Как у мамы дела? Я слышал, она простила твоего отца.

— Она всегда его прощает. Они как магниты.

— Мы все за вас очень переживали.

— Ага, — вздохнула Лени. Толку-то от этих переживаний. Изменить ситуацию может только мама, а она ничего делать не собирается.

В тишине, наступившей за оставшейся без ответа репликой, мистер Уокер вынул из кармана тонкий сверток в газетной бумаге. На свертке красным маркером было написано: ЛЕНИ, С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ!

— Алиеска нашла у него в комнате. Я думаю, он приготовил тебе подарок… до того, как…

— Ох, — только и сумела вымолвить Лени. За всеми перипетиями этого года о дне ее рождения совершенно забыли. Она взяла подарок, уставилась на него.

Из палаты Мэтью вышла медсестра. Сквозь открытую дверь Лени услышала, как он кричит: «Вааа… На… Шер…»

— Понимаешь, детка, поражение мозга — дурная штука. Не буду тебе врать. Жаль, что ты отказалась ехать учиться.

Лени сунула подарок в карман куртки.

— Как бы я поехала без Мэтью? Мы ведь должны были ехать вдвоем.

— Он бы хотел, чтобы ты поехала. Ты же знаешь.

— Но мы ведь не знаем, чего он теперь хочет, правда?

Она встала и ушла к Мэтью в палату. Он лежал, напрягшись всем телом, стиснув кулаки. Из-за винтов в голове и шрамов на лице Мэтью смахивал на Франкенштейна. Здоровый глаз безучастно смотрел в пространство, но не на Лени.

Лени наклонилась, взяла Мэтью за руку — тяжелую, неподвижную. Поцеловала тыльную сторону ладони, сказала:

— Я тебя люблю.

Он не ответил.

— Я никуда не поеду, — хрипло проговорила она. — Я всегда буду здесь. Это я, Мэтью, и теперь я спускаюсь к тебе, чтобы тебя спасти. Как ты меня. Ты же меня спас, ты знаешь? Ты спас меня. Я останусь с тобой, потому что я тебя люблю. И надеюсь, что ты это слышишь.

Она провела у него несколько часов. Время от времени он принимался биться, кричать. Два раза плакал. Наконец пришла пора его мыть, и Лени попросили уйти.

И только позже, когда поймала водное такси и взошла на борт, когда слушала, как лодка с глухим стуком режет волны в барашках, и чувствовала брызги на лице, Лени вдруг осознала, что так и не попрощалась с мистером Уокером. Просто вышла из лечебницы и направилась прочь, мимо мужчины, стоявшего перед лачугой, обтянутой полиэтиленом, куски которого были скреплены скотчем, мимо детишек в снежном камуфляже, игравших на школьном дворе в «квадрат»^[68], мимо старухи-эскимоски, выгуливавшей двух хаски и утку, причем всех на поводке.

Лени думала, будто уже отгоревала по Мэтью, выплакала все слезы, теперь же увидела, что перед ней расстилается пустыня страдания. И нет ему конца-края. Человеческое тело на восемьдесят процентов вода; значит, она буквально состоит из слез.

Когда она сошла на берег в Канеке, начался снегопад. Город негромко гудел, звук шел от огромного генератора, питавшего освещение. Снег сеялся, как мука, в свете новеньких уличных фонарей мистера Уокера.

Половина пятого, формально еще день, но уже стремительно темнело. Лени не замечала холода, пока шла к магазину. В дверях звякнул колокольчик.

Марджи-шире-баржи вышла в замшевой куртке с бахромой и дутых штанах. Казалось, будто на голове у нее не волосы, а мелкая металлическая стружка. Местами на темной коже виднелись проплешины — там, где Мардж слишком коротко состригла волосы. Видимо, в зеркало не смотрела.

— Лени! Какой сюрприз, — протрубила Мардж так громко, что, случись поблизости птицы, наверняка сорвались бы с деревьев. — Как же мне не хватает моей лучшей помощницы.

В карих глазах Мардж читалось сострадание. Лени хотела было сказать: «Я видела Мэтью», но, к своему ужасу, залилась слезами.

Марджи-шире-баржи отвела Лени к кассе, усадила на старенький диванчик и сунула ей банку газировки.

— Я ездила к Мэтью, — прошептала Лени и обмякла.

Мардж уселась рядом с ней. Диванчик сердито скрипнул.

— Ясно. Я на той неделе была в Анкоридже. Больно видеть его таким. А уж Тому-то и Али как тяжело. И за что одной семье столько горя?

— Я надеялась, раз его перевезли в лечебницу в Хомер — значит, ему лучше. Я надеялась… — Она вздохнула. — Сама не знаю, на что я надеялась.

— Я слышала, лучше ему уже не станет. Бедный парень.

— Он пытался меня спасти.

Марджи-шире-баржи примолкла. Интересно, можно ли вообще кого-то спасти, подумала Лени, или спастись можно только самостоятельно?

— Как мама? Мне до сих пор не верится, что она приняла Эрнта обратно.

— Да уж. А без ее заявления копы тоже ничего сделать не могут. — Лени не знала, что сказать. Она догадывалась, что никто, и Марджи-шире-баржи в том числе, никогда не поймет, почему женщины вроде Коры не бросают таких мужчин, как Эрнт. Все ведь просто, как в элементарном уравнении: он тебя бьет + переломал тебе кости = уходи от него.

— Мы с Томом умоляли твою маму написать заявление. Мне кажется, она его боится.

— Да тут дело не только в том, что она его боится. — Лени хотела что-то добавить, но вдруг так свело живот, что ее чуть не вырвало. — Прошу прощения, — проговорила она, отдышавшись. — Я последнее время ужасно себя чувствую. От волнения меня все время тошнит.

Марджи-шире-баржи надолго замолчала, а потом встала с диванчика:

— Посиди-ка, я сейчас приду.

Лени сидела и глубоко дышала. Мардж направилась к полкам в глубине магазина, задела висевший на стене железный капкан.

Лени снова и снова вспоминала встречу с Мэтью, как он кричал, как его глаз ворочался в глазнице. «Ему надо поменять памперс».

Это она виновата. Во всем.

Вернулась Мардж. Посыпанный опилками пол скрипел под ее сапогами.

— На-ка, возьми. Боюсь, пригодится. Я всегда держу один про запас.

Лени взглянула на тонкую коробочку в ладони Мардж.

И поняла, что трудности только начинаются.

* * *

В рано сгустившихся сумерках Лени шла из уборной под усыпанным звездами бархатным синим небом. Стоял один из тех ярких, ясных аляскинских вечеров, когда не верилось, что вся эта красота существует на самом деле. Луна отражалась в снегу, и все вокруг сияло.

Войдя в дом, Лени заперла за собой дверь на щеколду и замерла у вешалки с куртками, теплыми свитерами, дождевиками, под которой на полу стояла коробка с варежками, перчатками и шапками. Шевелиться, думать, чувствовать, она была не в силах.

До сих пор, до этой самой секунды, она обожала синий цвет. (Дурацкая мысль, но ничего другого ей сейчас в голову не пришло.) Синий. Цвет утра, сумерек, ледников и рек, залива Качемак и маминых глаз.

Теперь же он обернулся цветом разрушенной жизни.

Она не знала, что делать. В такой ситуации что ни выбери, все не то. Уж это-то ей хватало ума понять.

Что же ей не хватило ума не вляпаться?

— Лени?

Она услышала мамин голос, по тону поняла, что та беспокоится, но сейчас ей было все равно. Лени чувствовала, как между ними ширится пропасть. Наверно, так все и меняется — в тишине недомолвок и отказов признать очевидное.

— Как Мэтью? — спросила мама, подошла к Лени, стянула с нее куртку, повесила на крючок, подвела Лени к дивану, но ни она, ни мама не сели.

— На себя не похож, — ответила Лени. — Ничего не понимает, не ходит, не говорит. Он на меня даже не взглянул, только кричал.

— Значит, его хотя бы не парализовало. Уже хорошо, правда?

Лени раньше и сама так думала. А что толку, если двигаться можешь, но при этом ничего не соображаешь и не говоришь? Лучше бы он умер там, в расщелине. Так было бы милосерднее.

Но жизнь никогда не была милосердна, тем более к юным.

— Я понимаю, тебе кажется, будто все конечно, но ты еще так молода, ты обязательно снова полюбишь… Что там у тебя?

Лени вытянула руку, разжала кулак и показала маме тонкую пробирку.

Мама взяла ее, принялась рассматривать.

— Что это?

— Тест на беременность, — ответила Лени. — Синий — значит, беременна.

Она вспомнила череду решений, которые к этому привели. Отклонись она от курса в любую сторону хоть немного, градусов на десять, все было бы совсем иначе.

— Наверно, это случилось в ту ночь, когда мы убежали. Или раньше? Как это определить?

— Ох, Лени…

Больше всего сейчас Лени нужен был Мэтью. Ей нужно, чтобы он стал собой, целым. И они сейчас вместе решали бы, как поступить. Если бы Мэтью был Мэтью, они бы поженились, родили ребенка. Тем более что на дворе 1978 год — может, жениться даже не обязательно. Главное — они нашли бы выход. Пусть они еще слишком молоды, да и учебу пришлось бы отложить, но это не стало бы катастрофой, как сейчас.

Как же ей быть без него?

— Ну, теперь не то, что в мое время, когда девушку с позором выгоняли из дома, а ребенка отдавали в приют, — заметила мама. — У тебя есть выбор. По закону ты можешь…

— Я рожу ребенка Мэтью, — перебила Лени. Она и не подозревала, что на самом деле уже все обдумала и решила.

— Ты же не сможешь воспитывать его одна. Тем более здесь.

— Ты хочешь сказать, с папой. — А ведь дело и правда в нем. Лени беременна от сына Тома Уокера. И когда ее отец об этом узнает… — Я его и близко к ребенку не подпущу, — твердо сказала Лени.

Мама крепко ее обняла:

— Мы что-нибудь придумаем. — Она погладила Лени по голове. Лени почувствовала, что мама плачет, и ей стало еще тяжелее.

— В чем дело? — гаркнул отец.

Мама виновато отскочила. На щеках ее блестели слезы. Она улыбнулась дрожащими губами.

— Эрнт! — воскликнула она. — Ты вернулся.

Лени сунула пробирку в карман.

Папа на пороге расстегивал дутый комбинезон.

— Как там парнишка? Все еще овощем?

Лени охватила такая ненависть, какой она сроду не испытывала. Она отпихнула маму, подошла к отцу, который удивленно уставился на нее, и выпалила:

— Я беременна.

И опомниться не успела, как он ее ударил. Только что стояла и смотрела на отца, как вдруг его кулак впечатался в челюсть и рот наполнился кровью. Голова ее дернулась, Лени качнулась, потеряла равновесие, налетела на стол, рухнула на пол и почему-то подумала: «Надо же, какой быстрый».

— Эрнт, не смей! — крикнула мама.

Папа расстегнул ремень, вытащил из брюк и двинулся на Лени.

Она попыталась встать, но голова кружилась, в ушах звенело, перед глазами все плыло.

Отец хлестнул ее ремнем по щеке, и пряжка распорола кожу. Лени вскрикнула, попыталась отползти.

Мама бросилась на отца, вцепилась ему в лицо. Он ее отшвырнул и пошел на Лени.

Рывком поднял ее на ноги и наотмашь ударил по лицу.

Она услышала, как хрустнула переносица. Из носа хлынула кровь. Лени попятилась и упала на колени, пытаясь защитить живот.

Раздался выстрел.

Запах пороха, звон разбитого стекла.

Папа стоял, широко расставив ноги, правая рука его по-прежнему была сжата в кулак. На миг все замерли. Потом отец качнулся вперед, к Лени. Из раны на груди толчками била кровь, пропитывала рубашку. Отец изумленно обернулся.

— Кора? — только и сказал он.

За ним с ружьем наперевес стояла мама.

— Не трогай Лени, — спокойно проговорила она. — Не трогай мою дочь.

И выстрелила еще раз.

⇐ Предыдущая 17 18 19 20 212223 24 25 26 Следующая ⇒