Двадцать два

Двадцать два

Две страшные холодные ночи спустя Мэтью в первый раз пошевелился. Он не пришел в сознание, не открыл глаза, лишь застонал и как-то жутко закряхтел, словно задыхался.

Над ними синела трапеция неба. Дождь наконец перестал. Лени ясно видела скалу — все ребра, ямки, опоры для ног.

Он горел в лихорадке. Лени заставила его проглотить еще аспирина, вылила остатки антисептика на рану, поменяла марлевую повязку, снова заклеила пластырем.

И все равно чувствовалось, что жизнь утекает из него. В лежавшем рядом с ней переломанном теле не осталось его.

— Не бросай меня, Мэтью…

В темноте послышался стрекот, далекий гул вертолета.

Лени выпустила Мэтью, сползла с камня в грязь.

— Мы здесь! — закричала она и поползла туда, где сквозь расщелину виднелось небо. Прижалась к отвесной скале, замахала здоровой рукой, закричала: — Мы тут! Внизу!

Что это? Собачий лай, голоса людей.

На нее посветили фонариком.

— Ленора Олбрайт, — крикнул мужчина в коричневой форме, — это вы?

* * *

— Сначала мы вытащим вас, Ленора, — сказал кто-то. Лица она не разглядела в мешанине тени и света.

— Нет! Сначала Мэтью. Он… ему хуже.

Не успела она опомниться, как ее привязали к клети и втащили по отвесной скале. Клеть с лязгом билась о гранит. Боль отдавалась в груди, в руке.

Клеть со стуком приземлилась на твердую почву. Солнце ослепило Лени. Повсюду были мужчины в форме, надрывно лаяли собаки. Раздавались свистки.

Она снова закрыла глаза, почувствовала, что ее несут по тропе на травянистую поляну, услышала гул вертолета.

— Я хочу подождать Мэтью, — закричала она.

— Все будет хорошо, мисс, — ответил какой-то мужчина в форме, низко наклонившись над ней; его нос торчал посередине лица, как гриб. — Мы отвезем вас в больницу в Анкоридже.

— Мэтью. — Она вцепилась мужчине в воротник и рванула на себя.

Тот изменился в лице.

— Парень? Он за вами. Мы его вытащили.

Он не сказал, что с Мэтью все будет хорошо.

* * *

Лени медленно открыла глаза, увидела полосу ламп на потолке, белую светящуюся линию на звукоизолирующей плитке. В комнате стоял приторно-сладкий запах от множества букетов, в воздухе висели воздушные шары. Ребра перевязали так крепко, что было больно дышать, на сломанную руку наложили гипс. В окне лиловело небо.

— Проснулась моя доченька, — сказала мама. Левая щека ее опухла, лоб был иссиня-черным. Мятая грязная одежда — давно дежурит, не отходя от койки. Мама поцеловала Лени в лоб, нежно убрала волосы с ее глаз.

— Ты цела, — с облегчением ответила Лени.

— Цела, конечно. Мы за тебя беспокоились.

— Как нас нашли?

— Где мы только не искали. Я чуть с ума не сошла от страха. Все испереживались. Наконец Том вспомнил про место, которое любила его жена. Отправился на поиски, обнаружил пикап. Спасатели заметили сломанные ветки на хребте Медвежьего когтя, там, где ты упала. Слава богу, мы вас нашли.

— Мэтью пытался меня спасти.

— Я знаю. Ты только об этом врачам «скорой» и твердила всю дорогу.

— Что с ним?

Мама погладила Лени по ушибленной щеке:

— Ничего хорошего. Врачи опасаются, что он не доживет до утра.

Лени с усилием села. Каждое движение, каждый вдох причиняли боль. Из тыльной стороны кисти торчала игла, а вокруг нее на фиолетовый синяк прилепили пластырь телесного цвета. Лени выдернула иглу и отшвырнула в сторону.

— Что ты делаешь? — встревожилась мама. — У тебя два ребра сломано.

— Мне нужно увидеть Мэтью.

— Ночь на дворе.

— Мне все равно. — Она спустила с кровати голые, покрытые синяками и ссадинами ноги.

Подошла мама, подставила ей плечо, и они прошаркали к двери.

У двери мама высунула голову, выглянула в коридор, кивнула. Они выскользнули из палаты, мама тихо закрыла за ними дверь. Пересиливая боль, Лени вслед за мамой ковыляла на перевязанной ноге то одним коридором, то другим, пока наконец они не очутились в ярко освещенном, гнетуще-технологичном пространстве под названием «отделение реанимации».

— Постой здесь, — велела мама и пошла вперед, заглядывая в палаты. У последней справа остановилась, обернулась и поманила Лени.

На двери за маминой спиной Лени увидела лист в прозрачной пластиковой папке. УОКЕР, МЭТЬЮ.

— Приготовься, — предупредила мама. — Выглядит он плохо.

Лени открыла дверь, зашла.

Повсюду стояли приборы — щелкали, гудели, жужжали, вздыхали, как человек.

На кровати кто-то лежал. Неужели это Мэтью?

Голову его обрили, обмотали повязками, лицо крест-накрест забинтовали, и белая ткань порозовела от сочившейся из ран крови. Один глаз спрятали под защитной повязкой, второй, закрытый, заплыл. Висевшая на кожаной петле дюймах в восемнадцати над кроватью забинтованная нога так распухла, что походила на бревно. Лени видела лишь огромные фиолетовые пальцы. Из полуоткрытого рта торчала трубка, соединявшая его с аппаратом, который поднимался и опускался, делая вдох и выдох, надувал и сдувал грудную клетку. Дышал за Мэтью.

Лени взяла его горячую сухую руку.

Он был здесь, сражался за жизнь ради Лени, ради любви к ней.

Она наклонилась и прошептала:

— Мэтью, не бросай меня. Пожалуйста. Я тебя люблю.

Она не знала, что еще сказать.

Лени стояла возле него долго, пока хватало сил, и надеялась, что он чувствует ее руку, слышит ее дыхание, понимает ее слова. Казалось, прошло несколько часов, пока наконец мама не оттащила ее от Мэтью, отрезав: «Не спорь», не отвела в палату и не уложила на кровать.

— А папа где? — наконец поинтересовалась Лени.

— Сидит в полицейском участке, спасибо Мардж и Тому. — Мама выдавила улыбку.

— Вот и хорошо, — ответила Лени и заметила, как мама вздрогнула.

* * *

Наутро Лени миг после пробуждения лежала в блаженном забытьи, но потом все вспомнила. На стуле у двери, ссутулившись, сидела мама.

— Он жив? — спросила Лени.

— Да, ночь пережил.

Не успела Лени осознать услышанное, как в дверь постучали.

Мама обернулась. Вошел мистер Уокер, вид у него был измученный. Он выглядел так же изнуренно и неприкаянно, как Лени себя чувствовала.

— Доброе утро, Лени. — Он стащил бейсболку и нервно скомкал в широких ладонях. Скользнул взглядом по маме и снова посмотрел на Лени. Казалось, они с мамой что-то друг другу сказали без слов, Лени в их молчаливом разговоре участия не принимала. — Приехали Мардж, Тельма и Тика. Клайд остался ухаживать за вашей скотиной.

— Спасибо, — ответила мама.

— Как Мэтью? — спросила Лени и с усилием села, кряхтя от боли в груди.

— Он в искусственной коме. У него что-то с мозгом, кажется, это называется диффузная травма, так что, возможно, его парализовало. Врачи хотят попробовать его разбудить. Проверить, сможет ли он дышать самостоятельно. Они в этом не уверены.

— То есть они думают, что когда его отключат от аппаратуры, он умрет?

Мистер Уокер кивнул.

— Думаю, он хотел бы, чтобы ты была там.

— Том, может, не надо? — спросила мама. — Она и сама нездорова, выдержит ли такое?

— Я хочу быть рядом с ним. — С этими словами Лени слезла с постели.

Мистер Уокер поддержал ее, чтобы не упала.

Лени посмотрела ему в глаза.

— Он покалечился из-за меня. Он пытался меня спасти. Это я во всем виновата.

— Он не мог поступить иначе. После того, что случилось с его матерью. Я его знаю. Даже если бы понимал, во что ему это обойдется, все равно попытался бы тебя спасти.

Он старался ее утешить, но от этих слов Лени вовсе не стало легче.

— Он тебя любит, Лени. И я рад, что в его жизни была любовь.

Мистер Уокер говорил так, словно Мэтью уже умер.

Опираясь на руку мистера Уокера, Лени вышла из палаты. Она чувствовала, что мама идет за ними; время от времени та протягивала руку и гладила Лени по спине.

Они вошли в палату Мэтью. Алиеска уже была там — стояла, прислонившись к стене.

— Привет, Лен, — сказала она.

Лен.

Совсем как ее брат.

Алиеска обняла Лени. И пусть они едва знали друг друга, но эта трагедия их породнила.

— Он бы все равно попытался тебя спасти. Такой уж он.

Лени молча проглотила слезы.

Открылась дверь, вошли три человека, втащили оборудование. Впереди шел мужчина в белом халате, за ним две медсестры в оранжевых костюмах.

— Отойдите туда, — велел доктор Лени и маме. — Отец может остаться у кровати.

Лени отошла в сторону, прижалась спиной к стене. Они с Алиеской стояли бок о бок, но казалось, будто между ними океан: на одном берегу сестра, которая его любит, на другом девушка, из-за которой он в шаге от смерти. Алиеска взяла Лени за руку.

Врачи деловито хлопотали у кровати Мэтью, кивали, переговаривались, делали пометки, проверяли показатели приборов, записывали параметры жизненно важных функций.

Наконец доктор спросил: «Ну что, готовы?»

Мистер Уокер наклонился к Мэтью, что-то прошептал, поцеловал в забинтованный лоб, пробормотал слова, которых Лени не расслышала. Наконец отстранился, и Лени заметила, что он плачет. Мистер Уокер обернулся к врачу и кивнул.

Тот медленно вытащил трубку изо рта Мэтью.

Раздался сигнал тревоги.

Лени слышала, как Алиеска шепнула:

— Давай, Мэтти, ты сможешь.

— Ты сильный. Борись, — проговорил мистер Уокер.

Снова сигнал тревоги.

Пи-пи-пи.

Медсестры многозначительно переглянулись.

Лени следовало бы промолчать, но она не удержалась:

— Не покидай нас, Мэтью… пожалуйста…

Мистер Уокер бросил на нее полный отчаяния взгляд.

Мэтью сделал глубокий, жадный, одышливый вдох.

Писк стих.

— Он дышит самостоятельно, — сообщил врач.

Он вернулся, с облегчением подумала Лени. Он поправится.

— Слава богу, — выдохнул мистер Уокер.

— Не хочу вас обнадеживать, — начал доктор, и все стихли. — Вполне вероятно, что он будет дышать самостоятельно, но так никогда и не очнется. Он может остаться в устойчивом вегетативном состоянии. И даже если придет в сознание, не исключено серьезное нарушение когнитивных функций. Дышать — это одно. Жить полноценной жизнью — совсем другое.

— Не говорите так, — попросила Лени так тихо, что ее никто не услышал. — Вдруг он вас услышит.

— Он обязательно поправится, — пробормотала Али. — Очнется, улыбнется и скажет, что проголодался. Он вечно голоден. И попросит принести книгу.

— Он боец, — добавил мистер Уокер.

Лени не могла вымолвить ни слова. Облегчение, охватившее ее, когда Мэтью сделал вдох, улетучилось. Как на американских горках: когда очутишься на самой вершине, переживаешь восторг, но в следующее мгновение с головой окунаешься в ужас.

* * *

— Тебя сегодня выписывают, — сообщила мама.

Лени пялилась в телевизор, висевший на стене палаты. Передавали «МЭШ»: Радар рассказывал Ястребиному Глазу какую-то байку. Лени выключила фильм. Она годами жалела, что у них нет телевизора. Теперь же ей было все равно.

По правде говоря, ее мало что волновало, кроме Мэтью. Она вообще ничего не чувствовала.

— Я не хочу уезжать.

— Я понимаю, — мама погладила ее по голове, — но так нужно.

— И куда же мы поедем?

— Домой. Не бойся, папа в полиции.

Домой.

Четыре дня назад, когда они с Мэтью сидели в расщелине и Лени отчаянно надеялась, что их успеют спасти и Мэтью не умрет у нее на руках, она твердила себе, что все будет хорошо. Мэтью поправится, они вместе поедут учиться, мама переберется с ними в Анкоридж, снимет квартиру, может, устроится в «Чилкут Чарли»^[66] официанткой, будет разносить напитки и получать щедрые чаевые. Два дня назад, глядя, как у Мэтью вынимают изо рта трубку и он дышит самостоятельно, она на миг поверила, что все наладится, но надежда ее тут же разбилась о камни. «Быть может, никогда не очнется».

Теперь же она знала правду.

Не поедут они с Мэтью учиться ни в какой университет, не начнут новую жизнь, как самые обычные влюбленные.

Хватит уже себя обманывать, мечтать о счастливом конце. Остается лишь ждать, когда Мэтью придет в себя, и любить его, несмотря ни на что.

«Нельзя бросать тех, кого любишь». Так он ей сказал, так она и сделает.

— Можно мне до отъезда увидеть Мэтью?

— Нет. У него воспалилась нога, к нему даже Тома не пускают. Но мы вернемся, как только получится.

— Ладно.

Одеваясь, чтобы отправиться домой, Лени не чувствовала ничего.

Вообще ничего.

Проковыляла с мамой к выходу, прижимая к себе загипсованную руку и кивая прощавшимся с ней медсестрам.

Улыбалась ли она им, хотя бы из вежливости? Вроде нет. Даже такая малость ей сейчас была не по силам. Прежде она не знала такого горя. Оно душило, лишало жизнь красок.

В приемной мистер Уокер мерил комнату шагами и пил черный кофе из пластикового стаканчика. Тут же на стуле сидела Алиеска и читала журнал. Увидев их, оба выдавили улыбку.

— Простите меня, — сказала Лени.

Мистер Уокер подошел к ней, взял за подбородок, заставил поднять глаза.

— Хватит об этом. Мы, аляскинцы, народ живучий, верно? Наш мальчик обязательно поправится. Он выздоровеет. Вот увидишь.

Но разве не Аляска чуть его не убила? Как может природа быть такой живой, такой красивой и жестокой?

Нет. Аляска тут ни при чем. Она сама во всем виновата. Лени стала для Мэтью второй ошибкой.

Алиеска подошла к отцу.

— Не надо терять надежды, Лени. Он сильный парень. Пережил мамину смерть. Переживет и это.

— Как мне узнать, как он себя чувствует? — спросила Лени.

— Я буду сообщать по радио. По «Каналу полуострова». Каждый вечер в семь. Слушай трансляцию, — ответил мистер Уокер. — А как только врачи разрешат, мы перевезем его домой. С нами он быстро пойдет на поправку.

Лени безучастно кивнула.

Мама отвела ее к фургону, они сели в машину.

Всю долгую дорогу до дома мама возбужденно болтала. О небывало низком уровне воды в Тернагейн-Арм^[67], о машинах, средь бела дня стоявших перед баром «Скворечник», о толпе рыбаков на Русской реке (народу на берегу было столько, что такую рыбалку прозвали «рукопашной»: нет-нет кого-нибудь да заденешь). Раньше Лени любила такие вот долгие поездки. Разглядывала усеянные белыми точками горы — там паслись дикие овцы; всматривалась в залив, не мелькнет ли где лоснящийся бок чудовищной белухи, они порой сюда заходили.

Сейчас же сидела молча, положив здоровую руку на колени.

В Канеке они съехали с парома, с грохотом скатились с рифленого железного пандуса, миновали русскую церковь.

Когда они проезжали мимо салуна, Лени старалась не смотреть в ту сторону. Но все равно увидела табличку ЗАКРЫТО на двери и цветы на тротуаре. Больше ничего не изменилось. Они доехали до конца дороги и свернули сквозь распахнутые ворота к себе на участок. Мама припарковалась, вышла из машины, открыла Лени дверь.

Лени кое-как выбралась из фургона, заковыляла, радуясь, что мама ее поддерживает, пока они идут по высокой траве. Козы заблеяли, столпились у проволочной сетки.

В грязные, густо усеянные пылинками окна дома лился маслянистый свет августовского солнца.

В гостиной ни пятнышка. Ни осколков стекла, ни фонарей на полу, ни перевернутых стульев. Ни следа того, что здесь происходило.

И пахнет вкусно, жареным мясом. Лени учуяла запах, и в ту же минуту из спальни вышел папа.

Мама ахнула.

Лени ничего не почувствовала и, уж конечно, не удивилась.

Он стоял и смотрел на них. Длинные волосы собраны в изогнутый хвост, лицо в синяках, чуть опухшее. Под глазом фингал. Одежда та же, в какой Лени видела его в последний раз, на шее засохшие пятнышки крови.

— Т-тебя выпустили, — пробормотала мама.

— Ты же не стала писать заявление, — ответил он.

Мама покраснела. На Лени не взглянула.

Он двинулся к маме:

— Потому что ты меня любишь и знаешь, что я не нарочно. Ты знаешь, что я раскаиваюсь. Такого больше не повторится, — пообещал он и протянул ей руку.

Лени не знала, что двигало мамой — страх, любовь, привычка, а может, ядовитая смесь всех этих чувств, но она тоже протянула ему руку. Ее бледные пальцы переплелись с его грязными, обхватили их.

Он обнял маму так крепко, словно боялся, что их унесет в разные стороны. Когда они наконец разжали объятия, он повернулся к Лени:

— Я слышал, он не жилец. Жаль.

Жаль.

В эту минуту что-то сдвинулось у Лени в душе, точно от землетрясения; перемена эта была стремительной, неудержимой, резкой, как ледоход, и так же изменила пейзаж. Она больше не боялась этого человека. А если и боялась, то где-то в глубине души, так что даже сама этого не сознавала. Сейчас она чувствовала к нему лишь ненависть.

— Лени? — Он нахмурился. — Мне жаль. Скажи что-нибудь.

Она видела, как повлияло на него ее молчание, как разнесло вдребезги его уверенность, и тут же решила: отныне она никогда не будет разговаривать с отцом. Мама, если хочет, пусть возвращается к нему, таясь от всех, пусть снова вплетается в этот чудовищный клубок, в который превратилась их семья. Лени же уедет при первой же возможности. Как только Мэтью станет лучше. Если маме нравится так жить — ради бога. А Лени уедет.

Как только Мэтью поправится.

— Лени? — робко окликнула мама. Ее тоже озадачила и напугала совершившаяся в Лени перемена. Она почувствовала, как нарастающее в дочери чувство крошит континенты их прошлого.

Лени прошла мимо них обоих, неуклюже залезла по лестнице на чердак и забралась в постель.

* * *

Милый Мэтью,

Прежде я и не знала, что горе растягивает тебя, как старый мокрый свитер. Минута, что проходит без известий от тебя, без надежды получить от тебя весточку, кажется днем, а день — месяцем. Как же мне хочется верить, что однажды ты сядешь и скажешь, что ужасно проголодался, спустишь ноги с кровати, оденешься и приедешь за мной, может, отвезешь меня в тот ваш охотничий домик, мы зароемся в шкуры и снова будем любить друг друга. Такая вот огромная мечта. Как ни странно, она ранит куда меньше, чем крошечная мечта о том, чтобы ты просто открыл глаза.

Это я виновата в том, что с нами случилось. Встреча со мной сломала тебе жизнь. С этим никто спорить не станет. Все из-за меня и моей чокнутой семейки, моего отца, который хотел тебя убить за то, что ты меня любишь, и бьет маму только за то, что она об этом знала.

Я так его ненавижу, что эта ненависть, как яд, выжигает меня изнутри. Каждый раз, как я его вижу, во мне словно что-то каменеет. Даже страшно делается, как сильно я его ненавижу. С тех пор как мы вернулись домой, я с ним не разговариваю.

И ему это явно не нравится.

Если честно, я сама не знаю, что делать со всеми этими чувствами. С яростью, отчаянием и тоской. Я и подумать не могла, что бывает так плохо!

Чувства мои не находят выхода, и отключить их я тоже не могу. Каждый вечер в семь часов слушаю радио. Вчера твой папа рассказывал о твоем состоянии. Я знаю, что ты вышел из комы, тебя не парализовало, я стараюсь радоваться и этому, но ведь этого мало. Я знаю, что ты не ходишь, не говоришь и что твой мозг, скорее всего, не восстановится. Так сказали медсестры.

Но мои чувства к тебе от этого не изменятся. Я тебя люблю.

Я здесь. И жду тебя. Я хочу, чтобы ты это знал. Я буду ждать тебя вечно.

Лени

* * *

Лени сидела на носу рыбацкой плоскодонки и, наклонившись, шевелила пальцем в прохладной воде, глядя, как разбегаются круги и рябь. Гипс на другой ее руке казался на фоне грязных джинсов еще белее. Из-за сломанных ребер каждый вдох отдавался болью.

Родители о чем-то негромко переговаривались. Мама закрывала ведерко, полное серебристой рыбы, папа заводил мотор.

Мотор завелся, и лодка стремительно заскользила по воде: они возвращались домой.

На берегу лодка ткнулась носом в гальку и песок с таким хрустом, словно колбаса заскворчала на раскаленной чугунной сковороде. Лени спрыгнула в воду, доходившую ей до щиколоток, схватила здоровой рукой потрепанный швартов и вытянула плоскодонку на берег. Привязала к валявшейся на песке огромной коряге без сучьев и вернулась за металлической сетью, с которой капала вода.

— Вот так кижуча мама поймала, — сказал папа. — Она сегодня у нас победитель.

Лени его проигнорировала. Повесила на плечо сумку с рыболовными снастями и медленно двинулась к лестнице.

Поднявшись на двор, убрала снасти и пошла проверить, есть ли у животных вода в поилках. Накормила коз и кур, перемешала компост в баке и принялась носить с реки воду. С одной лишь здоровой рукой времени это отняло больше обычного. Лени, как могла, оттягивала момент, но в конце концов все равно пришлось вернуться в дом.

Мама на кухне готовила ужин: на домашнем сливочном масле с травами жарила свежепойманного кижуча, на консервированном лосином жире — стручковую фасоль, нарезала салат из помидоров и латука, только что с грядки.

Лени накрыла на стол и села.

Папа уселся напротив. Она не взглянула на него, но услышала, как стукнули ножки стула о деревянный пол, как скрипнуло сиденье. Уловила знакомую смесь пота, рыбы и табака.

— Может, завтра сгоняем в Беар-Коув за черникой? Ты же так ее любишь.

Лени не подняла глаз.

Подошла мама с оловянной миской жареной до хруста рыбы и стручковой фасоли. Замялась было, а потом поставила миску на середину стола возле банки из-под супа, в которой вяли цветы.

— Твое любимое, — сказала мама Лени.

— Угу, — буркнула та в ответ.

— Лени, хватит уже, — не выдержал папа, — сколько можно дуться? Вы сбежали. Парень упал со скалы. Сделанного не воротишь.

Лени и ухом не повела.

— Ну скажи что-нибудь.

— Пожалуйста, Лени, — взмолилась мама.

Папа оттолкнулся от стола и вылетел во двор, хлопнув дверью.

Мама осела на стул. Лени заметила, что мама очень устала, у нее дрожали руки.

— Хватит, Лени. Ты его нервируешь.

— И?

— Лени… ты скоро уедешь учиться. Теперь-то он тебя отпустит. Ему и так паршиво из-за того, что случилось. Так что мы его уговорим. Ты уедешь. Как и хотела. Неужели так сложно…

— Нет! — ответила Лени резче, чем хотела, и заметила, что мама инстинктивно отпрянула от ее крика.

Лени и хотела бы устыдиться из-за того, что напугала мать, но ей не было до этого дела. Если маме так нравится искать золото в грязи папиной нездоровой, изъязвленной любви, ради бога. Лени ей в этом больше не помощница.

Она прекрасно понимала, как его бесит, что она с ним не разговаривает. С каждым часом ее молчания он нервничал и злился все больше. А значит, становился опаснее. Но Лени на это плевать.

— Он тебя любит, — сказала мама.

— Ха.

— Ты играешь с огнем. И сама это знаешь.

Лени не могла признаться маме, как сильно злится: казалось, ее все время грызут острые крохотные зубки, отрывая кусок всякий раз, как она глянет на отца. Она отодвинулась от стола и поднялась на чердак, чтобы написать Мэтью. Лени старалась не думать о матери, которая осталась на кухне одна-одинешенька.

* * *

Милый Мэтью,

Я стараюсь не терять надежды, но ты знаешь, что для меня это всегда было непросто. Надеяться. Я тебя не видела уже четыре дня. А кажется, будто целую вечность.

Смешно, но только сейчас, когда надежда ускользает и ни в чем нельзя быть уверенной, я осознала: в детстве я полагала, будто ни на что не надеюсь, на самом же деле только надеждой и жила. Мама все время кормила меня обещаниями, что он исправится, и я их заглатывала, как терьер. Каждый день я ей верила. Он мне улыбнется, подарит свитер, спросит, как день прошел, а я и думаю: ага, значит, все-таки любит! Даже после того, как он в первый раз ударил ее при мне, я верила, будто на самом деле все так, как она говорит.

Теперь от этого не осталось и следа.

Возможно, он болен. Возможно, Вьетнам его искалечил. А может, все это лишь отговорки для его гнилого нутра.

Я уже и сама не знаю, да и, признаться, знать не хочу.

Единственный, на кого я надеюсь, это ты. Мы с тобой.

Я все еще здесь.

⇐ Предыдущая 16 17 18 19 202122 23 24 25 Следующая ⇒