Примечания 3 страница

— Ах, ты безобразник! Хочешь, чтоб я тебя оштрафовал?!

— За что?

— А вот за этого самого джентльмена.

Когда этот анекдот был пересказан покойному драматургу А. Н. Островскому, то он очень много смеялся и даже впоследствии воспользовался им в одной из своих пьес, позаимствовав, впрочем, только первую его половину.

Будучи свободным в один из спектаклей, сижу я в ложе с Смольковым и созерцаю какую-то мелодраму. Один из участвующих был против обыкновения плох. По этому поводу я повел разговор с антрепренером.

— Почему он сегодня не интересен? В прошлый раз он был несравненно лучше…

— Он сегодня хорошо играть не может.

— Почему?

— У него деньги пропали.

Большинство актеров, служивших у Федора Константиновича, пользовались казенной квартирой. Около театра возвышался полуразвалившийся деревянный дом, который разделен был на крохотные квартиры, в одну и две комнаты. Одинокие пользовались комнатой, семейные двумя. В этом доме проживала почти вся труппа; не гнушались казенной квартирой также и такие артисты-гастролеры, как Полтавцев, Милославский и другие.

Отставной артист императорских петербургских театров Прусаков последние годы жизни пребывал в Нижнем Новгороде. Когда Смольков жаловался, что негде достать хороших актеров, я указал ему на талантливого Прусакова, сидевшего не у дел.

— Он невозможен, — ответил Федор Константинович.

— Отчего?

— Зашибает очень.

— Вероятно, от безделья, а если его пристроить к работе, может быть, он остепенится.

— Пробовал я, да ничего не выходит. Поручил было ему роль Муромского в «Свадьбе Кречинского», но вдосталь наплакался… В первом акте всю публику привел он в восторг. Зрители не могли нахвалиться. Во втором он не выходит, все было тихо и хорошо. В третьем же его еле-еле на сцену вывели. Упился так, что вся публика из театра разбежалась… Впрочем, это уж пьеса такая глупая.

— А пьеса-то при чем?

— А при том, что автор ведь знал, что Муромского должен резонер играть. А резонера в каждом акте выпускать нужно, потому что все они пьяницы. Как где их пропустите, там они и напьются.

У Смолькова был какой-то склад вина или просто винный погреб. Поэтому он очень охотно ссужал своих служащих «натурой» и потом их ругал «пьяницами». Жалованье любил задерживать и вообще предпочитал выдачу его мелочами.

Является к нему однажды актер Г-ни и просит денег.

— Нет! — отрезал антрепренер.

— Но я очень нуждаюсь, у меня семья…

— Это все равно.

— Я ведь не авансом прошу, у меня есть заработанные…

— Неужели ты не понимаешь, что у коммерческого человека не может быть свободных капиталов!

— Да ведь мне несколько целковых всего, — при чем тут капиталы?!

— Хочешь водкой брать — бери, а чистоганом расплатиться не могу.

— Помилуйте, на что мне водка?

— Можешь продать.

Наконец, после долгого препирательства, выдает он ему целковый.

— Что же это вы смеяться надо мной вздумали, что ли?

— Нисколько.

— Что я могу сделать на целковый?

— Ежели скромно жить, то можно на него дня четыре быть сытым.

— Это с семьей-то?

— Конечно… Поди по лавкам, хорошенько поторгуйся, может, где и на мецената наскочишь — что-нибудь в подарок даст.

— Так ведь можно и без вашего рубля идти милостыню сбирать…

— Эх, ты! Знать, еще нужды не испытал…

— Ну, служа у вас, трудно ее не испытать!

— Ах, ты, неблагодарный! Я ли стесняю из вас кого: сколько хочешь, бери у меня вина и даже авансом…

Подобные разговоры у Смолькова бывали зауряд. Он пресерьезно считал себя благодетелем и каждого корил тем, что «вином не стесняет», а потом удивлялся всем и находил всех «пропойцами».

Служил у Федора Константиновича комиком Константин Загорский, который, при постановке комедии «Любовь и предрассудок», как удачно загримировался Смольковым в роли заики Пикока, что весь театр помирал со смеха, доглядывая то на оригинал, то на копию. Смольков вместе с другими хохотал, а потом, когда кто-то намекнул ему, что Загорский на сцене передразнил его, он рассердился. Прибежал за кулисы и внушительно закричал на актера:

— Как ты смел мной выходить? Я тебя за это оштрафую и засужу.

— Помилуйте, Федор Константинович, за что же?

— А за то, что нельзя хозяина представлять в комическом виде. Другое дело, если бы ты представил меня молодым, красивым и без порока.

— Но ведь тогда я не был бы на вас похож ни на иоту.

— Ничего не значит. Все-таки мне приятнее видеть себя прекрасным.

Покидая Нижний Новгород, я разговорился с Смольковым о дальнейших театральных делах его.

— Будете, — спрашиваю, — ставить еще «Смерть Иоанна Грозного»?

— Непременно… Сорву еще сборика два наверное…

— А кто у вас будет играть Царя Ивана? найдется ли актер на эту роль?

— Трусов.

— Но ведь она не в его средствах. Он всю жизнь играет амплуа молодых людей…

— Нет, он хорошо стариков играет. Они у него отлично выходят…

Про актера Востокова Федор Константинович выражался так:

— Хороший он актер, очень хороший…

— Да, если бы не так запивал, был бы выдающимся.

— Он и теперь очень выдающийся актер… Прекрасный актер…

— Чем же, помилуйте, теперь-то? Всегда пьян и никогда роли не знает.

— Да я не за сцену его хвалю.

— А за что?

— Насчет денег не спорит. Передашь ли ему, не додашь ли — молчит и никакого скандала.

В действительности И. В. Востоков был очень способною личностью, к несчастью, загубленною пристрастием к вину. Кроме своего сценического дарования, он обладал недурным литературным пером и прекрасно перевел несколько драм, комедий и водевилей, которые в свое время держались в репертуаре и пользовались успехом. Разумеется, эти работы его принадлежат к раннему периоду жизни, ко времени пребывания его на сцене московского Малого театра. Я познакомился с Востоковым в период его полнейшего расслабления, когда все от него сторонились, по причине его невоздержности и того брезгливого чувства, которое он внушал всем и каждому.

XLIX

Из своих и чужих воспоминаний. — М. С. Щепкин. — И. В. Самарин. — В. И. Живокини.

Имея большое закулисное знакомство, мне очень много приходилось слышать рассказов из жизни выдающихся представителей как императорской, так и провинциальной сцены. В большинстве случаев эти рассказы характеризуют актеров не только в их житейской обстановке, но и как исключительных деятелей известной сферы, вносивших в дело свои традиции, признаваемые потомками и до сих пор сохраняющиеся по всей своей силе и красоте. Особенно богата традициями сцена московского Малого театра, где дух Щепкина, Садовского, Живокини, Самарина, Шумского, Д. Т. Ленского незримо витает за кулисами и бодрит и вдохновляет нынешних представителей русской драмы в Белокаменной. Различные анекдоты и рассказы из их жизни представляют богатый материал, назидательный и очень пригодный для всякого любящего и уважающего родной театр.

К чести наших современных актеров следует приписать то, что они, по крайней мере, в анекдотических повествованиях вспоминают своих славных предшественников и очень часто руководствуются их взглядами на искусство, их отношениями к делу, их принципами, что, по моему мнению, не дает им совершенно погрязнуть в тине театральных болот.

В актерских рассказах и воспоминаниях самое видное место занимает Михаил Семенович Щепкин, имя которого крупными буквами начертано на скрижалях театральной летописи. Его взгляды на сцену, его поступки, его мнения, конечно, имеют большое значение, и я полагаю, что привести о нем некоторые рассказы, сохранившиеся в моей памяти, будет далеко не лишним, тем более, что все нижеприведенное передано мне очевидцами, а иному я был и сам личным свидетелем.

С какой строгостью Щепкин относился к своему актерскому делу, видно из такого эпизода. Идет репетиция. Он внимательно прислушивается к репликам играющих с ним актеров. Но вдруг прерывает одного из них и говорит:

— Я ведь не понимаю, как ты играть будешь. Ты, пожалуйста, дай мне ноту.

Актер недоумевающе всматривается в Михаила Семеновича и робко спрашивает:

— Ноту? Какую ноту? Для чего?

— Как для чего? Для аккорда.

В простом разговорном языке, во время сценического действия, Щепкин желал достигнуть музыкальной прелести ансамбля.

Лично я познакомился с Щепкиным во время его гастролей на петербургской сцене. Впрочем, я знавал его и раньше в Москве, но наше московское знакомство ограничивалось только почтительным расшаркиванием с моей стороны и какой-нибудь ласковой фразой — с его. В то время я был еще юношей, и дальше этого обмена приветствий наше знакомство, конечно, идти не могло. Отец мой, как москович и большой театрал, пользовался постоянной дружбой Михаила Семеновича, с которым часто коротал время в английском клубе, где оба они были членами. Как известно, Щепкин первый из актеров был избран в члены этого знаменитого тогда клуба… Всего только раз довелось мне, в один из приездов в Москву, встретиться на клубском обеде с Михаилом Семеновичем и в памятной для меня беседе провести с ним весь вечер. Никогда не забуду, с какой энергией и воодушевлением он высказывал мне свои строгие, но справедливые суждения об актере и его обязанностях. Называя лучших того времени артистов и признавая за ними таланты, Щепкин беспощадно порицал их за недостаточность внимания и нерадение к сцене.

Говоря, например, о лучшем и до сих пор незаменимым в ролях бар, теперь тоже покойном, И. В. Самарин, Михаил Семенович обвинял его в том, что тот иногда бывает небрежен и, вместо аристократа, изображает какого-то купеческого сынка.

— А почему это? Потому что бесспорно талантливый актер он, слишком самонадеян, не желает слушать моих добрых советов. Между тем, со стороны-то виднее. А его уродует ложный стыд; он думает, что я стараюсь умалить его сценические достоинства, менторствую и «поучаю».

По рассказам сослуживцев Щепкина, в разучивании ролей он был до педантизма точен и не упускал ни одной малейшей детали. Точно такого же отношения к «задачам автора» (его выражение) он требовал и от всего остального персонала труппы.

Однажды по внезапной болезни какой-то актрисы, пришлось накануне вечером, во время спектакля, переменить назначенную на следующий день пьесу и заменить ее другой, а именно комедией «Горе от ума». Щепкин в этот спектакль был занят. Узнав в уборной о перемене завтрашнего спектакля и несмотря на то, что роль Фамусова играл с первой постановки Грибоедовского произведения, он отправляется к режиссеру С. П. Словьеву и спрашивает:

— Скажите, в котором часу завтра утром репетиция?

— Какой пьесе, Михаил Семенович?

— Как какой! Да ведь завтра идет «Горе от ума».

— Помилосердствуйте, — возражает Соловьев. — Зачем делать репетицию? Ведь мы «Горе от ума» на той неделе играли? Позвольте актерам отдохнуть. Ведь уж как они знают свои роли, тверже никак нельзя.

Щепкин призадумался и после минутного размышления сказал:

— Ну, пожалуй, репетиции не надо; только, все-таки, попрошу хоть слегка пробежать мои сцены. я актеров не задержу…

И репетиция состоялась, не взирая на то, что «Горе от ума» шло в московском Малом театре совершенно без суфлера. Он молча сидел в своей будке и следил за участвующими, всегда игравшими эту комедию наизусть.

Актер П. В. Востоков, во время своей службы на казенной сцене, отличался хроническим незнанием поручаемых ему ролей. Его за это недолюбливал Щепкин и часто читал ему нотации, которые Востоков терпеливо выслушивал и, пообещав в будущем исправиться, продолжал по-прежнему оставаться небрежным к прямым своим обязанностям.

Как-то Востоков вздумал, для поправления своих истощенных карманов, устроить литературно-артистический вечер. Для обеспечения сбора порешил пригласить Михаила Семеновича, который для подобных концертов был всегда притягательной силой. Будучи великолепным актером, он был еще более неподражаемым чтецом.

Со страхом и надеждой отправляется Востоков к Щепкину, который встретил его любезно и спросил:

— Чего тебе, почтенный, нужно?

Востоков, робея при мысли, что Щепкин потребует за свое участие большой гонорар, начинает излагать свою «покорнейшую просьбу».

Выслушав его внимательно, Щепкин спросил:

— А хватит ли у тебя, почтеннейший, средств заплатить мне за то, если я возьмусь у тебя читать?

Востоков, смутясь, ответил, что он с удовольствием готов заплатить все, что угодно будет назначить Михаилу Семеновичу, лишь бы только он не отказался.

— Ох, брат, сильно боюсь, станет ли тебя на это, я ведь очень дорого беру.

Востоков, воображая, что он запросит не менее полутораста рублей, дрожащим голосом спрашивает:

— Какая же ваша цена, Михаил Семенович? Не томите ради Бога.

— Моя цена вот какая: учи, брат, потверже свои роли. Если дашь мне слово и будешь учить роли, тогда, изволь, буду и я участвовать в твоем вечере; можешь ставить меня на афишу.

Этими словами Щепкин покончил свой разговор. Востоков не знал, как его благодарить, и Михаил Семенович действительно участвовал без всякой платы.

В подтверждение того, как Щепкин заботился о детальном исполнении каждой играемой им роли, не могу не рассказать о том, что я сам видел.

Однажды на Малом московском театре шла драма «Жизнь игрока», и Щепкин играл в ней старика-отца Жермани. Придя в театр очень рано, я отправился на сцену и застал там одного только Михаила Семеновича, который за целый час до увертюры, уже совсем одетый и загримированный для роли, расхаживал взад и вперед от кулисы к кулисе и что-то озабоченно бормотал про себя.

На отданный ему мною поклон он ответил невнимательным кивком головы и стереотипной фразой:

— Добрый год!

И потом, тем же порядком продолжая бормотать себе что-то под нос, ни на что не глядя, продолжал прохаживаться от одной стороны сцены к другой. Это продолжалось довольно долго. Я за ним с понятным любопытством следил и вдруг, неожиданно, созерцаю такую картину: Щепкин быстро подбегает к одной из кулис и громко, дрожащим голосом восклицает, приправляя слова соответствующей жестикуляцией:

— Сын неблагодарный! Сын бесчеловечный!

Это слова монолога из роли.

А затем опять начал продолжать свое шептание.

Потом, когда съехались остальные артисты, я осведомился у кого-то, всегда ли так рано забирается в театр Щепкин, и мне ответили утвердительно.

— И заметьте, таким образом он проходит каждую роль, хотя бы переигранную им сотни раз. Да вот вам и Жермани — он играет его десятки лет подряд.

Трудно себе представить ту любовь и уважение к сцене, какие сохранял Щепкин до самой глубокой старости. Кто видел этого великого актера в лучших его ролях, не говоря о репертуаре произведений Гоголя, Грибоедова, Мольера, но даже и в таких пьесах, как «Москаль-чаровник» или «Свадьба Кречинского», тот никогда не забудет его. Кроме того, Щепкин был замечательным чтецом.

Покойный Самарин как-то, между прочим, рассказывал мне, что когда его в первый раз назначили преподавателем драматического искусства в императорском театральном училище и поручили ему класс выразительного чтения, то он начал свое преподавание с того, что пригласил Щепкина в школу и просил, чтобы тот прочел его будущим ученикам несколько басен Крылова, единственно для того, чтобы те могли иметь приблизительное понятие о том, как можно и должно читать стихи. Сам же И. В. Самарин не брался показать себя таким образцовым чтецом, в особенности басен, по его мнению самого трудного для чтения рода поэзии. Самарин утверждал, что тому, кто может хорошо читать басни, всего легче сделаться и хорошим актером.

Об Иване Васильевиче Самарине я должен сказать, что в юности ни один актер не производил на мое молодое воображение такого чарующего впечатления, как он. Да и до сих пор я не могу отрешиться от убеждения, что Самарин был таким идеальным исполнителем молодых людей в драме и комедии, что до сих пор остается незаменимым. Он был в своем роде единственным и неподражаемым актером-самородком. Получив образование в театральной школе и проведя всю жизнь в Москве, он не имел возможности посмотреть образцовых представителей драматического искусства за границей, а между тем его игра отличалась именно тою изящностью, какую приходится встречать исключительно у знаменитых иностранцев.

Доказательством этому может послужить то, что, будучи очень еще юным, при гастролях на московском театре знаменитого трагика В. А. Каратыгина и его не менее знаменитой жены А. М. Каратыгиной, Самарин играл с ними в Шиллеровской «Марии Стюарт» роль Мортимера и до того превосходно играл ее, что даже отвлекал внимание зрителей от знаменитых гостей и имел успех, равный с Каратыгиными.

Самарин в свое время был лучшим исполнителем роли Чацкого из всех до него и после него бывших артистов. В особенности превосходен был Самарин в мелодраме и пьесах французского репертуара. Ни одного парижского актера, не исключая Бертона и Дюпюи, я не могу сравнить с Иваном Васильевичем. Более эффектного, ловкого и красивого актера мне не доводилось видеть ни у нас, ни на заграничных сценах. В бытовом репертуаре, а в особенности в пьесах Островского, он очень редко принимал участие, не находя в них подходящих для себя ролей.

И. В. Самарин, дожив до своего пятидесятилетнего юбилея, который торжественно, хотя и не совсем удачно, был отпразднован в Большом московском театре, всю жизнь почти безвыездно провел в Москве. Он очень мало ездил на гастроли и, насколько известно мне, вряд ли где еще играл, кроме Петербурга и Нижнего Новгорода. В начале своего сценического поприща, вероятно, в надежде лучшей для себя карьеры, Самарин пытался перейти на петербургскую сцену и даже играл некоторое время в Александринском театре, но ему не посчастливилось в северной Пальмире, вследствие невозможности конкурировать с любимцем петербуржцев A. М. Максимовым, пользовавшимся расположением не только обыкновенных театралов, но и многих высочайших особ.

Мне очень памятны последние гастроли Ивана Васильевича в Петербурге, в «Озерковском» театре. Незадолго до смерти, его ловко обошел некий столичный экс-антрепренер Щ-ков, владелец огромного балагана, носившего название театра, который ютился близ самого полотна Финляндской железной дороги, в местности, именуемой «Озерками».

Этот предприимчивый импресарио задумал пригласить на гастроли Самарина, с каковою целью лично совершил путешествие в Москву и, явясь к Ивану Васильевичу, чуть не с коленопреклонением умолял спасти от гибели его и его антрепризу.

Самарин, который в то время, как и всегда летом, жил на даче в селе Иванькове, долго колебался и, не давая решительного ответа на неоднократные увещания Щ-кова, просил у него время для размышления. Долго ли, коротко ли один упрашивал, а другой размышлял, но в какой-то несчастный день судьба этот вопрос порешила. Случилось это не совсем обыкновенно. Иван Васильевич ехал в открытом экипаже с дачи в Москву. Был сильный ветер. Дорогой вздумалось Самарину закурить папиросу. Не успевал он зажечь спичку, как она от ветра моментально гасла. Промучившись таким образом более получаса, упорно продолжая зажигать спичку за спичкой и одновременно с этим размышляя о просьбе приезжего антрепренера, он вдруг загадал: если папироса закурится — ехать играть, не закурится — оставаться дома. На счастье Щ-кова, Самарину удалось сохранить огонь и раскурить папироску.

— Делать нечего, значит надо решиться на поездку! — сказал сам себе артист и на другой же день дал свое согласие антрепренеру.

Не подозревая, что с ним, как и с Москвой, которая в двенадцатом году погибла от копеечной свечки, может случиться крах в Петербурге, он отправился гастролировать в «Озерки».

В первый спектакль с участием Ивана Васильевича я приезжал в Озерки, где видел его и на сцене и в уборной. Конечно, театр был переполнен, и успех гастролера был громадный. Антрепренер в порыве восторга, по окончании спектакля, явился в уборную Самарина с условленными деньгами за сыгранный спектакль. Иван же Васильевич, усталый от роли Фамусова и продолжая еще в уборной представлять московского старого барина, с гримасой ответил Щ-кову:

— Оставьте, пожалуйста, пока их у себя… Не беспокойтесь… сочтемся после, в свое время…

Антрепренер охотно исполнил желание Самарина и оставил деньги у себя и, как оказалось впоследствии, на вечные времена.

Иван Васильевич, после нескольких еще сыгранных спектаклей в Озерках, не только не получил ни копейки, но даже не мог еще хоть раз полюбоваться на благородные черты пригласившего его импресарио; Щ-ков точно сквозь землю провалился.

Приехав в Петербург, с расчетом получить деньги за гастроли, Самарин не взял с собой достаточно презренного металла из дому и оставался без гроша, пока, с помощью сделанного у некоторых знакомых займа, не уехал обратно в Москву.

Оставшись в живых последним из своих прежних товарищей-могикан русского театра, Самарин пользовался большим почетом и уважением Москвы, и как последний представитель некогда славного Малого театра, и как профессор драматического искусства московской консерватории. Мне неизвестны заслуги Самарина, как драматического учителя, но достаточно упомянуть его ученицу — Гликерию Николаевну Федотову, которая одна может составить гордость и славу Ивана Васильевича.

К разряду этих же могикан принадлежит и достославный комик Василий Игнатьевич Живокини, с которым я тоже имел удовольствие быть знакомым и о котором много слышал от его друзей и сослуживцев.

Это был актер исключительный. Он обладал громадным и вполне своеобразным комическим талантом и был бессменным любимцем москвичей в продолжение десятков лет и до сих пор еще не забыт. Будь Василий Игнатьевич не русским актером, а каким-нибудь иностранным, а в особенности французским, его имя было бы известно всей Европе, точно так, как известно имя Фридерика Леметра, слухом о даровании которого полнилась земля.

И Живокини при других условиях был бы европейскою знаменитостью и даже, вероятно, большею, чем Леметр и друг., главным образом благодаря тому, что это был неподражаемо оригинальный буфф с громадным врожденным юмором.

Я называю Живокини исключительным актером потому, что это был такого рода комик, что для оценки его таланта вовсе не требовалось выбирать ту или другую известную его роль, а просто-напросто, увидя его фамилию на афише, можно было смело отправляться в театр, в расчете провести время бесконечно весело. Он заставлял публику хохотать до истерики одинаково в любой пьесе, в которой бы ни участвовал. Василий Игнатьевич на сцене был свободнее, чем у себя в комнате, с публикой обращался запросто, как с самым близким и любящим приятелем. Его веселость была заразительна: юмор, находчивость, экспромптом сказанное смешное слово он умел так ловко повторить, что хохот в театре не прерывался во все продолжение действия.

Простота его отношений к зрителям рельефно характеризуется следующим эпизодом, имевшим место в московском Малом театре. Идет известный водевиль «Аз и Ферт». Живокини играет Мордашева. В самом конце водевиля он говорит громадный монолог, перед самым началом которого поднимается из кресел офицер и направляется к выходу. Василий Игнатьевич его кликнул со сцены:

— Не уходите! Пожалуйста, не уходите!.. Останьтесь дослушать! Вы ведь не знаете, в чем дело, почему все это так случилось, а я вам расскажу.

Офицер сконфузился и при общем хохоте всего театра сел на свое место.

Живокини окончил свой монолог, и офицер вместе со всеми от души аплодирует талантливому артисту. Вообще Василий Игнатьевич часто позволял себе подобные фарсы, и все они проходили в виде безобидной шутки. Никто на своего любимца не сердился, а напротив хохотал над его выдумками до упаду.

В другой раз, в водевиле «Подставной жених», представленном перед комедией «Свадьба Кречинского», которая при своей постановке в Малом театре имела колоссальный успех и билеты на нее добывались положительно с бою по предварительной записи, Живокини сделал такую вставку.

В самом конце, когда, по обыкновению всех вообще водевильных либретто, к общему благополучию дело оканчивается свадьбой, Живокини должен был по замыслу автора предложить своей дочери-невесте пригласить на свое свадебное пиршество присутствующую в театре публику.

— Иди, иди, проси к себе на бракосочетание! — говорит Живокини дочери, указывая на зрителей.

Дочь, изображаемая наивною барышнею, конфузится.

— Ну, я за тебя попрошу, — заявляет отец и, приближаясь к рампе, обращается к публике, переполнявшей театр: — моя дочь выходит замуж! Через неделю состоится ее свадьба! Удостойте чести молодых — пожалуйте на ее свадьбу… Что-с?.. Вы молчите?… Вам не угодно?

— Ах, папенька! — робко шепчет невеста.

— Не хотят! — с комическою горечью произнес Живокини. — На твоей свадьбе побывать не хотят, а вот на «Свадьбу Кречинского», посмотри-ка, так и лезут, мест не хватает…

Его фарсам не было конца, и они живили пьесы, которые, благодаря этому, смотрелись публикою с одинаковым удовольствием по несколько раз.

Его находчивость сказалась и в водевиле «Комедия с дядюшкой». Живокини изображал дядюшку. Выходит он на сцену и, проговорив свой монолог, ожидает выхода Бороздиной^[55], игравшей жену его племянника. Оказывается, что она не поспела переодеться. Об этом шепчет ему из-за кулис режиссер Соловьев:

— Продлите сцену… Бороздина не готова…

Василий Игнатьевич уселся на диван и экспромптом начал рассказывать свои дорожные впечатления. Публика хохотала до бесконечности. Когда же рассказ пришел к концу, он начал петь, после пения опять разговаривать. Наконец, все это ему надоело, и он искреннейше произнес:

— Фу, какая скука! Хоть бы кто-нибудь вышел…

Затем, явилась Бороздина, и водевиль продолжался своим порядком.

Живокини очень часто бывал в Нижнем Новгороде и пользовался там неограниченною любовью всего купечества. От своих нижегородских бенефисов он имел обыкновенно большой барыш, благодаря очень умелой распродаже билетов. За неделю до бенефиса он устраивал в ресторане большой обед, на который приглашал всех именитых купцов; поил их дорогим вином, шампанским, и когда те приходили в блаженное состояние, он вынимал торжественно из кармана билеты и продавал своим гостям. Разумеется, торговля шла бойкая. Купцы друг перед другом щеголяли своею щедростью, и сотенные бумажки в изобилии сыпались в карманы находчивого бенефицианта. Подобный обед Василию Игнатьевичу обходился в сто-двести рублей, а сбирал он с него по тысяче — по две и больше.

При этом будет уместно упомянуть о выходке двух купцов с ярмарки, которые в споре начали хвастаться своею любовью к актерам.

— Я больше тебя актеров обожаю.

— Ну, врешь! Я больше…

— Ан нет — я…

— Нет — я…

На другой день один, из купцов идет в театр и спрашивает, много ли продано билетов на бенефис такого-то.

— Еще не было почину, — отвечает кассир, — потому что рано: бенефис будет только через четыре дня.

— Что стоят все билеты?

Кассир сказал цифру полного сбора.

— На, вот получи за весь театр, а билеты подавай сюда.

Забрал купец все бенефисные билеты и роздал их бесплатно знакомым и незнакомым на ярмарке.

Когда это дошло до другого купца, он с усмешкой сказал:

— Экая важность — откупить бенефис да потом устроить даровую раздачу билетов. Это не похвальба!

Дождался он следующего бенефиса, который выпал на долю местной премьерши. Он точно таким же образом является в театр и заявляет кассиру:

— Билеты на этот бенефис все за мной! Сколько нужно за них уплатить?

Кассир сказал сумму.

Купец отдал за весь театр и к этому прибавил еще пятьсот рублей, каковые и приказал передать бенефициантке в виде подарка. Выданные же ему из кассы билеты он разорвал на клочки и на прощанье сказал кассиру:

— А теперь продавай снова!

Вот в старину были какие своеобразные меценаты.

Еще из своих и чужих воспоминаний. — Д. Т. Ленский. — Н. К. Милославский. — Свидание с ним в Одессе.

Говоря о московских артистах, нельзя не вспомнить об известном водевилисте и актере Дмитрии Тимофеевиче Ленском, снискавшем себе славу острым языком и большим литературным дарованием.

Ленский был один из самых близких друзей моего отца и во время моего раннего детства бывал постоянно, чуть не ежедневно, в нашем доме. Я был тогда очень юным, а потому не могу, конечно, передать того, что в моем присутствии говорилось и читалось Ленским, но более или менее интересные подробности и анекдоты из жизни Дмитрия Тимофеевича я слышал впоследствии от его знакомых и сослуживцев.

Ленский был весьма посредственный актер и в то же время самый остроумнейший и талантливый переводчик и переделыватель французских пьес. Кроме того, он писал прекрасные стихи и чрезвычайно злые эпиграммы.

Не один раз в нашем доме он на пари переводил экспромптом a livre ouvert известнейшие французские стихотворения на не менее прекрасные русские стихи. Считаю излишним говорить о достоинстве переведенных им пьес и куплетов: они хорошо известны. Кто видел его переделку французской комедии «Le pere de la debutante» на водевиль «Лев Гурыч Синичкин», не поверит, чтобы эта шутка не была чисто русскою, из нашей провинциальной жизни. Все куплеты его отличаются грандиозным сарказмом, точно так же, как переводы Беранже — близостью к подлиннику и блеском стиха.

По свойству своего характера Дмитрий Тимофеевич был оригинальным человеком. Например, он не придавал почти никакого значения своему литературному таланту и наоборот о своем сомнительном сценическом даровании был высокого мнения. За чересчур строгую критическую оценку своих сочинений он никогда особенно не обижался, зато сказанное о нем, как об актере, непохвальное слово приводило его в бешенство. Доказательством этого может служить один из его куплетов в водевиле «Лев Гурыч Синичкин»:

⇐ Предыдущая 20 21 22 23 242526 27 28 29 Следующая ⇒