Провинция 7 страница

— Гм… Взгляните-ка, братцы, какова еще сила у Степанова?!

И все прочие «наглядные доказательства», удостоверявшие, по его мнению, крепость его редкостных мускулов, были в этом же роде.

Он был в восторге от своей наружности, от своего голоса, дарования. Иногда он подолгу рассматривал себя в зеркало и с увлечением играл лицом, то делая его веселым и приветливым, то хмурым и жестоким. Часто даже разговаривал сам с собою, при чем всегда говорил себе комплименты. Раз как-то прохожу я мимо его уборной, не плотно притворенной, и вижу его самоуслаждение собственной физиономией. Приостановившись, я услыхал фразу, экспрессивно произнесенную Петром Степановичем:

— Да… да… Степанов еще жив!!! Он еще покажет себя!

Степанов был вралем по призванию.

Однажды он дошел до того в завирании, что представил свою собаку феноменом, разговаривающим по-человечески. Дело было так. Перебравшись на дачу, он лишился своего любимого сеттера, заблудившегося в незнакомой ему местности. Об этом грустном для охотника обстоятельстве он подробно рассказывал всем и каждому. Сочувствуя его сокрушению, конечно, при встречах все расспрашивали его о результате неустанных розысков. Но вот как-то является он в театр в ликующем настроении.

— Что это ты такой сияющий? — спрашивает его кто-то из товарищей.

— А ведь пришел мой-то подлец. Сегодня днем сам приплелся.

— Где ж это он пропадал, любопытно?

— В Тентелевой деревне…

— Да как же ты об этом узнал, если он сам явился?

— Да вот так и узнал… от него…

— От него? — изумился собеседник. — Полно тебе врать.

— Чего врать? — обиделся Степанов. — Он ведь у меня особенный. Мне за него десять тысяч предлагали, да я не продал.

— Да как же он тебе мог сказать? Разве собаки говорят?

— Вот у других не говорят, а моя говорит; когда вернулась, я ее строго спросил: «где ты, проклятая, шаталась?» — а она явственно и вместе с тем жалостливо и говорит: «в Тен-те-ле-вой».

Подобных анекдотов о Степанове сохранилась масса. Иногда он очень ловко вывертывался, когда заходил слишком далеко и говорил очевидные нелепости. Например, предлагают ему в знакомом доме папиросу. Он отказывается, заявляя:

— Я курю только свой. Привычка — великое дело…

— Попробуйте наших! Отличный табак, мне его высылают по шести рублей за фунт.

— По шести? Только-то?

Гостеприимный хозяин опешил.

— Да, по шести… и я нахожу его лучшим.

— Вы бы моих папирос попробовали, так не сказали бы, что ваши лучшие.

— Не смею спорить, однако, позвольте полюбопытствовал, как велика цена вашему табаку.

— Шестьсот рублей фунт.

— Это необычайная. О такой диковине я не слыхивал…

— Приезжайте ко мне, попотчую.

— Благодарю вас, но, право, мне не верится, чтоб существовал табак такой баснословной цены. Откуда он у вас?

— Прямо из Турции выписываю.

— По шестисот рублей за фунт? — продолжал переспрашивать ошеломленный хозяин.

— Да, по шестисот.

Но вдруг Степанов спохватился, что слишком уж пересолил. На минуту сконфузился и вновь развязно добавил:

— По шестисот, это верно, но только я не предупредил вас, что табак доставляется мне вместе с золотом. В ящике лежит пласт золота и пласт табаку, потом опять пласт золота и пласт табаку и т. д. Конечно, рубликов на пятьсот девяносто одного золота составится.

Вот каким несообразным шутником был покойный Петр Степанович Степанов, неприметно промелькнувший на театральном горизонте Александринской сцены.

Выходные актеры. — Их положение и значение в театральном механизме. — Три иностранца. — Свита Фортинбраса. — Антонолини. — Акгер Рупини. — Его письмо к режиссеру. — Актер Розенштрем. — Страсть к поэзии. — Меланхолическое стихотворение Розенштрема и веселый ответ на него Жулева. — Анекдоты про Розенштрема.

Перебирая в памяти товарищей, припоминаю типичные фигуры некоторых выходных актеров старого доброго времени, когда даже эти скромные закулисные работники были по-своему оригинальны и примечательны. В старину это были люди особого склада идей и рассуждений, горячо преданные театру и отнюдь не относившиеся к своему скромному положению на сцене, как к ремесленному занятию. Наоборот, они считали себя не последней спицей в колеснице и делали это вполне резонно. Ведь для исполнения даже самой маленькой роли требуется дарование. Случается часто встречать актеров, изображающих специально лакеев так неподражаемо хорошо, что признанные таланты откажутся от соревнования с ними в этих «мелких» ролях. Выходной актер действительно не последняя спица в колеснице. От него очень зависит успех той или другой сцены пьесы, в особенности классической, где массовое движение имеет большое значение. Большой актер играет, маленький — подыгрывает, следовательно последний представляет из себя немаловажную пружину театрального механизма.

В шестидесятых годах в нашей труппе все небольшие роли исполнялись тремя актерами, носившими иностранные фамилии: Антонолини, Рупини и Розенштрем. Их так и называли «три иностранца», хотя они по воспитанию и по образу мыслей были совершенно рисскими. Их имена ежедневно пестрели на афишах и всегда почему-то вызывали улыбку зрителей, в особенности когда, как, например в «Гамлете», они стояли рядом в ролях свиты Фортинбраса. Антонолини считался предводителем этой «свиты». Ему поручалось всегда вносить «оживление» в толпу статистов, что он и делал с величайшим усердием, достойным лучшего назначения.

Антонолини признавали за весьма интересного человека. Установиться этому мнению помогало то, что он был чрезвычайно благообразен, обладал приятными манерами, был изысканно деликатен и приличен, чем не всегда могли щегольнуть актеры одного с ним положения. К нему товарищески относились многие из первосюжетных артистов. Сам он саркастически смотрел на свое амплуа, но совершенно покойно мирился с ним сознавая незначительную наличность своего сценического дарования.

Ему очень хорошо удавались роли слуг. А в драме Н. А. Потехина «Быль молодцу не укор» он имел неимоверно большой успех, имитируя известного капельмейстера Иоганна Штрауса, в то время только что прославившегося в Петербурге. По ходу, одна из декораций изображала Павловский вокзал с эстрадой, на которой появлялся Антонолини с оркестром, дирижируя которым он так безукоризненно подражал оригиналу, что на долю копии выпадали такие же шумные аплодисменты, как и самому «королю вальсов».

Наружность Антонолини была, как говорится, «благодарная». Он был необычайно моложав. Имея более пятидесяти лет от роду, он казался юношей лет двадцати шести-семи…

Умер он одиноким, в сиротливой обстановке; похоронен любившими его товарищами, из которых один, Г. Н. Жулев (Скорбный поэт), на могиле его разразился экспромптом. Указывая на пасмурное в тот день небо и на моросивший во время похорон Антонолини дождь, он сказал:

…Нет ни денег, нет ни хлеба,

И мрачна сама мне твердь!

Плачет праведное небо,

Видя праведника смерть.

Актер Рупини ничем особенным не выделялся. Про него только и можно сказать, что он был примерным тружеником на сцене и очень добрым человеком в жизни. Он мирился с своим скромным закулисным положением ради материальных расчетов, но в душе питал к своему артистическому дарованию большое уважение. Ему всегда казалось, что его «затирают». Он считал себя комиком и долго еще после отставки появлялся на кое-каких маленьких загородных сценах в ответственных комических ролях, что доставляло ему немалое удовольствие. Воспоминания о нем ограничиваются одним его письмом к режиссеру Воронову, в котором он хотел уведомить свое ближайшее начальство о своей болезни, не позволяющей ему быть вечером на спектакле и выступить в качестве гостя в комедии «Горе от ума». Об этом он доложил так: «Милостивый государь Евгений Иванович! Уведомляю вас, что вследствие зубной боли сегодня я никак не могу быть на балу у Фамусова, о чем очень сожалею. С почтением…» и пр. ^[47]

Третий иностранец — актер Розенштрем, весьма благообразный и моложавый немец, отличался страстью к мечтательности и к поэзии, Особенно насчет последней он был неукротим. Он постоянно сочинял какие-то несообразные с здравым смыслом стихи и даже издал маленькую книжку своих рифмованных творений, которыми очень гордился. Это был мученик страсти, многое потерпевший за свою любовь к «святому искусству». Из какой-то поэмы его, изобличающей низменность чувств графа, обольстившего бедную девушку, в памяти моей сохранилось пять строчек, могущих послужить образчиком его творчества.

…И поцелуй горячий

На щечке запылал.

И голос стал телячий,

Когда он уверял,

Что ей не изменял…

При выходе в свет этой поэмы кто-то внушил, что слово «телячий» слишком безобразно. Он согласился с этим и собственноручно выскоблил перочинным ножом это слово из всех семисот экземпляров.

Как-то Розенштрем преподнес рукописную тетрадочку со своими стихотворениями Гавриилу Николаевичу Жулеву, который под псевдонимом «Скорбного поэта» стал приобретать в журналистике популярность.

— Посмотрите мои плоды досуга, — сказал он ему, — и оцените их по достоинству. На ваш талантливый суд я положусь безапелляционно.

Жулев взял себе тетрадочку и, просматривая ее, всю испестрил своими остроумными заметками, от которых бедный Розенштрем пришел в отчаянье.

На выдержку возьму одно стихотворение Розенштрема с пометой «Скорбного Поэта».

Розенштрем меланхолично пишет:

«Ноет сердце, грудь болит,

В голове жар сильный;

Ничего не веселит —

Веет хлад могильный.

Как погода — горе мне:

Кости так и ломит,

Боль я чувствую везде, —

Все в могилу гонит».

Жулев на это весело замечает:

«После старых, знать, грехов

Ломит кость смертельно,

Не писал б ты стихов,

А лечился б дельно».

Розенштрем всегда был под влиянием поэзии, по крайней мере он сам о себе так выражался, и даже особенные события своей жизни связывал каким-нибудь образом с литературными шедеврами.

Если у него, бывало, спросят:

— Много ли вам лет?

Он отвечал обыкновенно:

— Я родился в год появления поэмы Козлова «Чернец».

Случилось мне ехать с Розенштремом в казенной карете, возвращаясь домой с репетиции. Сначала он «вдумчиво» молчал, но потом, пристально осмотрев себя, задал мне вопрос:

— Не помните ли вы, Александр Александрович, когда было у нас первое представление пушкинского «Бориса Годунова»?

— Да, кажется, года два тому назад, а, может быть и несколько побольше…

— Ах, что вы?! Нет-с, мне думается, не больше как с год, пожалуй.

— Нет, вы ошибаетесь. Что не меньше двух лет, так за это можно поручиться.

— Сомневаюсь, очень сомневаюсь, — задумчиво возразил Розенштрем. — Неужели-ж так прочна эта материя?

— Почему вас так интересует время постановки «Годунова»? И про какую материю вы толкуете?

— Я бы хотел это припомнить потому, чтобы вернее определить, как долго носятся вот эти брюки, которые вы видите на мне. Я их заказал именно в тот самый день, когда у нас на Мариинской сцене в первый раз шел «Борис Годунов».

Впоследствии Розенштрем куда-то незаметно с закулисного горизонта скрылся и остался забытым.

XLI

Московский балет. — Фанни Эльслер. — Ее гастроли в Москве — Небывалые триумфы. — Балерины петербургского театрального училища. — Балетные преподаватели. — Танцор Ильин. — Любовные похождения Ильина. — Страсть к картам.

Я был поклонником балета с детства. Еще будучи ребенком, я с напряженным вниманием следил за сюжетом каждого балета, за танцами, мимикой и находил в этом большое наслаждение. Меня частенько возили в Большой московский театр, где я набирался впечатлений, сохраняющихся в душе до сих пор. Я до сих пор отлично помню, как великолепно шел в Москве известный балет «Сатанилла», какие он делал громадные сборы, как хороши были Санковская, Ирка-Матиас, Монтасю и многие другие, не говоря уже про знаменитую Фанни Эльслер, от которой вся Москва, как говорится, «сходила с ума».

Фанни Эльслер выступала не только в балетах, как первоклассная балерина, но даже появлялась на драматической сцене. Во время своих продолжительных гастролей в Москве, уступая просьбам всевозможных бенефициантов, она с русскими драматическими актерами сыграла две пьесы, имевшие колоссальный успех, благодаря ее участию. Пьесы эти: переводная драма Скриба «Ольга — русская сирота» и переводная же мелодрама «Энгувильский немой». В первой Эльслер изображала немую Ольгу, во второй немого Жоржа. Я видел ее в обеих ролях, и такое сильное впечатление оставила она во мне своею талантливою игрою, что, когда я сделался актером, обе эти пьесы возобновил в Александринском театре. «Ольга» шла в один из моих бенефисов при участии в заглавной роли нашей петербургской балерины Евгении Соколовой, а «Энгувильский немой» при исполнении роли Жоржа — Марией Мариусовной Петипа в бенефис одного из товарищей, который выбрал эту мелодраму по моему совету. В Петербурге, как и в Москве, эти пьесы имели порядочный успех, главным образом благодаря талантливым балетным исполнительницам.

Фанни Эльслер, в бытность свою в Белокаменной, часто появлялась в дивертиссементах, помогая своим участием бедным товарищам по сцене. В бенефисы суфлеров, сценариусов, хористов она своим именем поднимала сборы и в большинстве выступала с русской пляской, возбуждавшей сенсацию в публике.

Мне особенно памятен ее последний бенефис. Таких триумфов мне более не приходилось видеть. Шла впервые на московской сцене «Эсмеральда». От публики любимой танцовщице был подан драгоценный подарок: серебряный калач, представлявший из себя футляр для массивного браслета с шестью дорогими по величине и качеству камнями. Название каждого камня начиналось одной из тех шести букв. которые составляют слово «Москва».

Она же в свою очередь отблагодарила москвичей тем, что во втором действии, в сцене, где Эсмеральда, мечтая о Фебе, пишет на стене это милое для нее имя, отчетливо начертала по-русски «Москва». Это вызвало единодушный восторг зрителей, переполнявших театр. Аплодисменты не смолкали долгое время; симпатичная балерина растрогалась до слез.

Ее успех был велик. Чуть ли не вся Москва ею увлекалась. А учащаяся молодежь в своем обожании доходила до степени «необузданности». Помню я, как эти юные поклонники, собиравшиеся необъятной толпой на актерском подъезде ради того, чтобы повидать ее вблизи, устраивали иногда маленькие невинные демонстрации. Однажды, на масленице, после утреннего спектакля, толпа, дожидавшая выхода Эльслер из театра, была так раздосадована строгим приказанием «разойтись», что схватила сделавшего это внушение солидного театрального чиновника К-ва и положила его под ноги лошадей, запряженных в карету балерины. И пришлось ему volens-nolens пролежать до ее выхода под страхом быть раздавленным. Можно представить себе, что в этот промежуток времени он переиспытал. Но как только появилась на подъезде Фанни Эльслер, молодежь освободила непрошеного блюстителя порядка, да заодно освободила и лошадей, моментально их отпрягши. Пылкие поклонники повезли на себе любимую артистку. Полиция пыталась приостановить это триумфальное шествие, но ничего не могла поделать с восторженной толпой.

В Москве я знал балетную сцену и ее представителей издалека, из зрительного зала только. Близкое же мое знакомство с балетным миром началось с моего поступления пансионером в Императорское петербургское театральное училище.

Петербургский балетный класс всегда считался лучшим, нежели московский. Из нашей школы вышло множество знаменитых балерин, бывших украшением не только российских сцен, но даже и заграничных. При своем поступлении в училище я застал еще воспитанницами М. Н. Муравьеву, П. П. Лебедеву, Е. О. Вазем, Евг. Соколову, A. Н. Кемерер, А. Д. Кошеву, М. Н. Мадаеву, Веру Лядову и балериной Суровщикову (в замужестве Петипа). Все они впоследствии были звезды первой величины. Балетными преподавателями в то время были такие знатоки дела как балетмейстер Перро, Фридерик, Гюге, X. П. Иогансон, М. И. Петипа, Лев Иванов и Н. О. Гольц.

В период своей молодости я около года прожил в одной комнате вместе с старым приятелем своим, не безызвестным танцором и балетным учителем А. Д. Чистяковым, с которым знакомство началось еще в Москве, во время его пребывания в московском театральном училище. Совместная жизнь с балетным артистом дала мне возможность близко сойтись со служителями и служительницами Терпсихоры, изучить их любопытный быт, характеры и некоторые особенности, о которых, впрочем, очень распространяться не буду. Свои балетные воспоминания я ограничу несколькими эпизодами, которые могут дать достаточные понятия вообще о типичных личностях балета старого времени.

Весьма оригинальным человеком был танцор Николай Тимофеевич Ильин (настоящая фамилия его Шлефогт). Его родная сестра некогда была очень известной и хорошей танцовщицей. Еще будучи воспитанником театрального училища, Ильин обращал на себя всеобщее внимание, как одержимый странностями. Об его любовных похождениях, всегда неудачных и постоянно комических по обстановке, ходила масса потешных анекдотов. Свою натуру он называл «страстною» и поэтому влюблялся по несколько раз в месяц. Влюблялся серьезно и до сумасбродства. Однако, как скоро влюблялся, так же скоро и охладевал. Ильин вечно мечтал о семейном очаге, но умер холостяком, не найдя себе достойной подруги. В искательствах жены он был до смешного несчастлив. Находились такие, которые соглашались вступить с ним в брак, назначались дни венчания, но, в силу какого-то тяготевшего над ним рока, ни одна из свадеб не состоялась. Его школьный товарищ И. Е. Чернышев очень удачно списал с него портрет в своих интересных рассказах «Уголки театрального мира». Ильин фигурирует у него под именем Гусакова.

Во время моего совместного сожительства с Чистяковым, заявляется к нам Ильин и просит убедительно дозволить ему на несколько дней поселиться у нас до приискания себе нового «приличного помещения». С нашей стороны последовало разрешение. Ильин перебрался к нам и вместо нескольких дней прожил несколько месяцев.

В это время я хорошо пригляделся к забавному Николаю Тимофеевичу. Я был свидетелем многих смешных сцен, которые устраивались по милости нашего гостя.

Наружный вид Ильина был далеко не привлекателен, с чем, однако, он не соглашался. Он был о себе обратного мнения и даже кичился своей красотой, благодаря чему подвергался вечным насмешкам и ироническим замечаниям. Роста он был небольшого, черноватый, с маленькими глазами и казался старше своих лет. Разговаривал глубоко комическим тоном, растягивая слова и делая неуместные ударения. Любил пофилософствовать и помечтать. Николай Тимофеевич имел две слабости — женщины и карты, хотя в том и другом беспощадно проигрывал. Женщины его не терпели за крутой его нрав во время ухаживания. В период увлечения он делался деспотом и без всякого повода и права позволял себе ревновать ту, которую выбирал «для воздыханий», делал ей сцены и грозил. Конечно, его быстро «отрезвляли» от чада любви, однако он успевал причинять массу неприятностей своим обожанием всякой, имевшей несчастие ему понравиться.

Во время карточной игры он был неподражаем, в особенности когда проигрывал. Волновался, ерошил волосы на голове, энергично отплевывался чуть ли не в физиономию партнеров, говорил всем дерзости, принимался плакать, а иногда, патетически настроясь, прибегал к молитве. Выскочит из-за карточного стола, подбежит к образам и начнет креститься, что-то причитывая вслух.

Однажды, проживая с нами, Ильин привел с собой со спектакля сослуживца своего, танцора Солнцева, тоже большого любителя карт. Засели они играть в штосс. Солнцев вызвался быть банкометом. Ильин понтировал. Сумма ставки всегда начиналась с пятачка. Я не долго любовался на игроков, соскучился и лег спать. Часов в шесть утра слышу я сквозь сон у приятелей началось какое-то препирательство. Я раскрыл глаза и внимательнее прислушиваюсь к их разговору.

— Ради Бога… Солнцев… промечи еще…

— Нет, нет…

— Ну, пожалуйста! — жалобно упрашивал Ильин. — Я ставлю восемь копеек.

— Надоело, чертовски надоело… Я устал… Кроме того, утром ведь есть репетиция.

— Ну, хоть одну карточку. Дай реванш. Хоть немного позволь отыграться. Гривенник.

— Ах, какой ты не рассудительный человек! Да как же мы будем играть, коли огня нет? Свеча догорела, этот огарок при последнем издыхании. Как же это ты свечами не запасся?

— Промахнулся. Виноват…

— Ну, значит, на себя и пеняй… Шабаш! Отдавай, что проиграл, да и спать…

— Это ужасно! — с отчаянием воскликнул Ильин.

Заметив перед образом едва теплящуюся лампадки, Николай Тимофеевич бросился за ней и, наскоро крестясь, проговорил:

— Владычица, прости Христа ради. Что делать! — экстренный случай…

Переставя лампадку на ломберный стол, Ильин с трогательной слезинкой в горле сказал Солнцеву:

— Как хочешь, а играй… Огонь есть. Промечи, братец, талию. Быть может, при лампадке-то счастье изменится, и я отыграюсь… Дама — пятачок!

— Ну, что с тобой, канальей, поделаешь? Изволь. Дама бита…

Ильин со школьной скамьи и до самой смерти вел дневник. Будучи крайне расчетливым и пунктуальным в домашнем обиходе, он аккуратнейшим образом записывал в дневнике каждый истраченный грош. Свои записки он строго охранял от постороннего глаза, но когда случайно тетрадь попадалась мне или Чистякову в руки, он особенно на это не претендовал. А в дневнике его встречались курьезы. Например, однажды, я наткнулся на такую помету: «кутеж в Михайловском трактире 3 коп. сер.».

— Что это у вас за кутеж был на три копейки серебром? — спрашиваю его. — Как это вы ухитрились раскутиться на такой капитал?

— Это я спросил себе папироску в трактире. Своих не дохватило.

— Так какой же это кутеж?

— Конечно, кутеж… Папироса — это роскошь. Она не представляет из себя необходимости…

Ильин был высокого мнения о своем таланте и очень кичился званием корифея. Иногда случалось ему танцевать pas des deux в дивертиссементах. Он этим гордился.

— Меня, — говаривал он, — выделяют, потому что я не простой танцор, а корифей.

При недостаточности казенного вознаграждения прибегал он к приватным доходам. Давал уроки танцев в частных домах и постоянно влюблялся в своих учениц, благодаря чему имел существенный убыток, так как его раньше «окончания танцовального курса» отстраняли от преподавательства.

Ильин вечно слыл «женихом». Сделав предложение и не получив от невесты положительного ответа, он уже озабочивался устройством свадебного торжества и расписывал приблизительные на него расходы. Обегал всех петербургских кухмистеров и от всех брал сметы, которые затем сличал, укорачивал, делал воображаемые скидки и проч. Затем Николай Тимофеевич составлял список знакомых, которых следует и необходимо позвать на свадьбу. Составляя этот список, он подолгу размышлял: все ли в нем верно, не обошел ли кого? Потом этот список подвергался частым изменениям и поправкам, чему способствовали изменившиеся в это время отношения к поименованным. Ильин без милосердия одних вычеркивал, перед другими ставил вопросительные знаки и, наконец, вносил новых гостей, Заметив, что Ильин занимался уроками, следует прибавить, что в то время, когда фигуранты получали только 174 рубля годового содержания, многие из них поддерживались уроками, которых в то время можно было иметь много. Некоторые из балетных или даже из драматических актеров, во время пребывания своего в театральном училище, обучались игре на каком-нибудь оркестровом инструменте. Впоследствии умение, даже весьма небольшое, играть на чем либо оказывалось весьма полезным, и из него почти все «музыканты» извлекали пользу. Преподаватели танцев во многие дома, в силу предварительного условия, ходили вместе с музыкантами, без которых действительно было бы трудно учить новичков.

Актер нашей драматической труппы П. Д. Бубнов, очень милый и остроумный человек, весьма недурно играл на скрипке и потому имел много ангажементов от учителей танцев. Я припоминаю это обстоятельство для того, чтобы охарактеризовать как в былое время «публика» смотрела на музыкантов; не напрасно, как видно, создалось изречение «музыкантский стол».

Бубнов разъезжал по урокам с А. Д. Чистяковым. Они были старые друзья. В какой-то праздник выпал Чистякову урок в доме некоего богатого купца. Под конец урока, когда с Чистякова и Бубнова катился градом пот от чрезмерного усердия, в зале появляется массивная фигура «самого». Дружески пожав руку учителю, хозяин ласково сказал ему:

— Ну, на сегодня довольно мучить ребятишек! Не угодно ли вам, почтеннейший Александр Дмитриевич, по случаю праздника, разделить с нами хлеб-соль? Сделайте удовольствие, пожалуйте в столовую.

Затем, купец подошел к музыканту и, фамильярно потрепав его по плечу, произнес, многозначительно подмигивая:

— А тебе, любезный, водочки что ли? Ну, ладно, ладно — ублаготворю. Ступай в переднюю — там тебе поднесут.

Никак не ожидавший такого приема, представительный Бубнов ужасно обозлился на купца. Уложив в футляр свою скрипку, он выпрямился и ответил:

— Благодарю вас! Милости прошу ко мне — я вас приму в комнате, и не потому, чтобы у меня не было передней, а потому, что я получил воспитание лучшее, нежели вы.

XLII

За кулисами Большого театра. — Режиссер И. Ф. Марсель. — Декоратор н машинист Роллер. — Н. О. Гольц. — Цесарь Пуни. — Его композиторские способности. — Маскарады в Большом театре. — Оригинальный подарок. — Упадок маскарадов.

Свободные вечера, во время службы в театре, я с удовольствием проводил за кулисами балетной сцены. Всегда там бывало весело, любопытно, свободно. Представители балета всегда слыли за любезных и приятных людей. В Большом театре были все приветливы и общительны, начиная с главного режиссера Ивана Францовича Марселя и кончая последним фигурантом.

Марсель пользовался репутацией чрезвычайно хорошего, доброго, снисходительного человека. Все подчиненные и сослуживцы его любили или даже вернее обожали, несмотря на его вспыльчивость и строгость, проявлявшуюся, впрочем, исключительно только тогда, когда дело касалось службы.

Какой-то фигурант начал, видимо, манкировать служебными обязанностями: перестал являться на репетиции и даже на спектакли. Сперва режиссер недоумевал, здоров ли, мол. Потом стал гневаться, почему не извещает о своем отсутствии, и, наконец, выйдя из границ терпения, послал за неисправным танцором с строжайшим приказом: «немедленно явиться в театр для объяснений».

Фигурант явился. Марсель, завидя его еще на пороге, начал раздраженно кричать:

— Ты это что же, любезный, со службой-то шутить вздумал что ли? Дармоедничать охота? Даром жалованье получать? Стыдно! На что ты рассчитываешь? Я долго терпел, но всему бывает конец. Так ты и знай. Я тебя прогоню! Сильно ты мне надоел… Уж ты не пьянствовать ли вздумал? Погоди, я тебя отрезвлю. Я приготовил рапорт директору, и тебя завтра же отстранять от службы.

Оробевший и переконфуженный фигурант, дрожа всем телом, с умоляющим взглядом подходит к Марселю и почти шепотом начинает оправдываться:

— Иван Францович, ради Бога, не сердитесь. Я не являлся на службу не потому, что пьянствовал или ленился…

— Почему же? Ври, ври, негодяй!

— У меня сапог нет: купить не на что, а живу-то я, вы знаете, от театра далеко.

— Ах, ты мерзавец! Что же ты мне об этом раньше не сказал? За одну эту подлую скрытность тебя следовало бы из театра по шее. Ишь ты гордец выискался! На вот тебе десять рублей и сию же минуту отправляйся за сапогами. Да смотри — вперед не смей со мной совеститься, а не то непременно уволю.

Вот каков был Марсель! Как же было его не любить? Все знали его доброе, отзывчивое сердце.

Во время режиссерства Марселя был поставлен балет «Ливанская красавица», обстановка которого стоила дирекции сорок тысяч рублей серебром. По-тогдашнему это была невероятная цифра. О «Ливанской красавице» я заговорил потому, что припомнил эпиграмму, написанную кем-то из балетных и напрасно приписываемую П. А. Каратыгину. Эпиграмма эта твердилась всеми балетными долгое время.

Сорок тысяч, сорок тысяч

Стоит новый наш балет.

Балетмейстера бы высечь,

Чтобы помнил сорок лет,

Чтоб не тратил деньги даром,

Не рядил в штаны девиц!

Зачем шпаги «минералам»,

Фонари зачем у птиц?

Чтоб чертей на сцену нашу

Он поменьше выводил,

Вообще такую кашу

Он отнюдь бы не варил!

Сорок тысяч, сорок тысяч!

Надо высечь,

Надо высечь!

За балетными кулисами всегда, бывало, встретишь много курьезного и забавного. Чего, например, стоил известный и талантливейший главный тогдашний машинист-декоратор Роллер. Его вспыльчивость и горячность бывали потешны. Нельзя было смотреть без смеха, как он распоряжался установкой декораций во время антрактов. Подвластные ему плотники не выходили из состояния какой-то обалделости, потому что он не церемонился с ними и за всякий с их стороны промах налетал на провинившихся с кулаками. Для удобнейшего сообщения с плотниками, находящимися на самом верху, на так называемых колосниках, у Роллера были устроены подъемные машины. Бывало, рассердится он на кого-нибудь из «высших» и быстро по подъемной машине взберется на верх. Оттреплет виноватого за волосы или угостит его подзатыльником и моментально тем же путем спустится вниз, как ни в чем не бывало. Все это делалось у него скоро, деловито, внушительно и вместе с тем для постороннего наблюдателя крайне забавно.

⇐ Предыдущая 15 16 17 18 192021 22 23 24 Следующая ⇒