Примечания 2 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 24 из 29Следующая ⇒

— А где же ребятишки? — осведомляется Бурдин.

— Они теперь милостыню сбирают.

— Как милостыню?

— Они ведь нищие.

— Однако, без них репетиции быть не может.

— Они знают, а теперь вот мы за них поговорим.

— Позвольте-с, ведь есть куплеты. Они должны будут их петь.

— Куплетики-то всегда мы поем.

— Как вы? да ведь на сцене-то действуют одни мальчишки.

— Это ничего. Мы вам споем из-за кулис.

Бурдин рассердился и не без злобы крикнул Завидову:

— Отчего не из Ярославля?

Действительно, по вине Николая Яковлевича, обстановка «Школьного учителя» была убийственная. Мальчишки, конечно, не знали своих ролей и все путали, а Завидов, распевавший куплеты за сценой в то время, когда ребятишки стояли перед зрителями с разинутыми ртами (таково было приказание режиссера), приводил всю почтеннейшую публику в неудержимый хохот.

У Завидова младшего родилася дочь. Были устроены торжественные крестины, на которых присутствовала вся рыбинская труппа во главе с антрепренером. Были и мы с Бурдиным и Горбуновым. Завтрак прошел очень оживленно, все чувствовали себя очень хорошо, и в «выпивке» не ощущалось недостатка. В конце концов, когда Николай Яковлевич уже достаточно захмелел, над ним кто-то вздумал добродушно подшутить.

— Николай Яковлевич, отчего вы сами не снимете где-нибудь театра? Из вас беспримерный бы антрепренер вышел.

— Это действительно! Я бы сумел поддержать почетное звание антрепренера так, что актеры пальчики бы облизали. А все потому, что у меня есть в достаточном количестве врожденный гонор, самоуважение и барская жилка…

— Что же это за барская жилка?

— То есть имею обширные понятия об аристократизме… Нынешние антрепренеры — что? — дрянь…

— Ну, ты потише, — хотел было перебить его Смирнов, но Завидов продолжал:

— Да-с, совершеннейшая дрянь. Нынешние антрепренеры мелочны, жадны, грубы и подлы. Вот взять, например, нашего многоуважаемого и почтенного Василия Андреевича. Разве это антрепренер? Что в нем такого антрепренерского? Плисовый пиджак да полосатые брюки, но этого мало. Он даже не умеет себя держать по антрепренерски.

— Ну, завел волынку! — сказал Смирнов недовольным тоном.

— Да-с, завел, но не угодно ли я вам продиктую, как должен проводить время настоящий антрепренер?

— Ну, продиктуй.

— Извольте. Настоящий антрепренер, желающий пользоваться всеобщим уважением, обязан поступать следующим образом: встать утром, умыться, помолиться Богу и… Вы что по утрам кушаете: чай или кофе?

— Чай, — ответил, насмешливо улыбаясь, Василий Андреевич.

— Прекрасно, я тоже предпочитаю чай… Так вот: помолиться Богу и выкушать два стакана чая… Потом, прочитав газету, отправиться погулять по бульвару. Для моциона это очень хорошо… Затем, зная, что на сцене идет репетиция, зайти в театр, плотно усесться в кресло, поданное бутафором, и полчаса пошутить с актерами. Потом вежливо обратиться ко мне, к режиссеру, и спросить: «Все ли у тебя в порядке?», Я отвечаю утвердительно. Затем отправиться домой, пообедать, отдохнуть до спектакля и явиться перед самым началом представления в свою директорскую ложу и с критической точки зрения следить за исполнителями. В конце кондов забрать себе выручку и идти спокойно почивать… Вот программа действий настоящего антрепренера. Вообще же во все дела театра вы вмешиваться не должны, потому что это вашему высокому положению не подобает. На это есть служащие. Так это и знайте и кстати запомните мои слова, что никогда из вас ничего путного не выйдет, если вы не будете жить таким способом, который я вам сейчас рекомендовал.

В преподании подобных советов Завидов был неисчерпаем. Он всякому начертывал подробную программу действий и ужасно был недоволен, что его теорию никто не применял на практике. Читал он и мне лекцию, «как держать себя гастролеру», которая оканчивалась таким резюме:

— Чем гастролер жаднее к деньгам, тем он в глазах зрителей талантливее. Это уж поверьте моей долголетней опытности. Отчего на вас и на Бурдина публика нейдет? Потому что вы даром играете. А хватили бы со Смирнова несколько сот рубликов — вот вам и прекрасные сборы. Очень жаль, что ни вы, ни Василий Андреевич до этого не додумались собственным умом…

А в этом, быть может, он был прав.

В последний перед нашим отъездом спектакль, Завидов, в силу каких-то «сторонних обстоятельств», явился на сцену для отправления своих режиссерских обязанностей слишком навеселе.

На него набросился Смирнов, и эта история окончилась задорным скандалом. Разбушевавшегося Завидова, не устоявшего на ногах и растянувшегося посреди сцены, по распоряжению антрепренера, вывели вон из театра.

На другое утро является к нам в номер Николай Яковлевич и, не сказав обычного приветствия, спрашивает:

— Вчера вечером меня видели?

— Видели.

— А хорошо ли всмотрелись в выражение моего лица?

— Отлично.

— И все поняли?

— Все.

— Что же вы поняли?

— Вы пьяны были.

— Нет-с, не то, вовсе не пьян, а это была с моей стороны военная хитрость.

— ?!?

— Да-с, я нарочно хотел доказать этому эксплоататору, что без меня он пропадет.

— Однако, не пропал, и спектакль прошел благополучно.

— Ничего не значит, а, все-таки, он побесился. Я ему отравил несколько минут жизни.

— Но ведь потерпели неприятности и сами?

— Это ничего не значит. Я-то ко всему привык. Меня-то уж сколько раз из театра выводили, а вот его злят не часто…

Расставшись с Завидовым в Рыбинске, я о нем не имел никаких вестей до вторичного с ним свидания в Нижнем Новгороде в 1867 году.

Являюсь однажды на репетицию и встречаю на сцене старика, одетого в отрепанное полувоенное пальто и в форменную фуражку. Долго всматриваюсь в него и нахожу в чертах его физиономии что-то давно знакомое. Началась репетиция, прошли три или четыре акта, в продолжение которых меня неотступно мучил вопрос: что это за старик, несомненно знакомый, но совершенно изгладившийся из памяти?

Наконец, вспоминаю: это — Завидов. Радостно подхожу к нему и спрашиваю:

— Николай Яковлевич, это вы?

— Я-с.

— А меня узнали?

— Еще бы! Затем только и в театр завернул, чтобы с вами повидаться.

— Так отчего же вы мне сразу не признались?

— А я, хотел испытать: узнаете вы меня, или нет?

По окончании репетиции я пригласил его к себе и расспросил подробно о его настоящем положении.

— В богадельне живу, объедаю общество! — не без горечи ответил Завидов. — Стар стал и к труду совершенно не пригоден, между тем дармоедничать стыдно… А если б вы знали, каких неимоверных усилий стоило добрым людям устроить меня в богадельню! Бедного, престарелого актера весьма неохотно принимают под свое призрение наши благотворительные учреждения. В этом отношении мы, актеры, беспомощны и несчастны. И так-то всю жизнь работаем впроголодь, а придет старость — издыхай под забором…

Положение актера в старости, действительно, таково. Его социальное положение не дает ему никаких прав, никаких притязаний на общественную помощь. Корпоративные основания различных богаделен в этом отношении почти неумолимы, и в провинции по сие время встречается много заслуженных сценических деятелей, нуждающихся в куске насущного хлеба.

Другою интересною личностью в рыбинской труппе был актер Полторацкий, считавший себя величайшим исполнителем трагических ролей. В то время он был только что начинавшим свою сценическую карьеру и весьма щепетильным в отношениях с антрепренером. Когда для Бурдина поставлена была «Бедность не порок», ему поручили роль Мити. На репетицию пришел он разобиженный. Завидов осведомился о причине его недовольства.

— Здоров ли ты?

— Нет, не здоров.

— Что же ты чувствуешь?

— Антрепренерское свинство.

— Что же это за болезнь? Новая какая-то?

— Все подлецы! Вот что я вам на это скажу…

К разобиженному трагику подошел Бурдин и участливо спросил:

— Обижают вас?

— Ужасно.

— Чем же именно?

— Дают играть роли не моего амплуа. Разве не нашлось у них кого-нибудь другого для изображения Митьки? Я не привык к таким мелким типам…

— А какие же роли вы считаете своими?

— Дон Сезар де-Базан, Дон-Карлос, Гамлет, Отелло…

— Но ведь, проживая в Рыбинске, вы больше видите Митек, чем Дон Сезар де-Базанов, Гамлетов и проч.

— То есть, как это в Рыбинске? — важно воскликнул трагик. — Я был и в Ярославле, Костроме, Нижнем…

— Вы меня не поняли… Я хочу сказать, что тип Митьки вам понятнее, нежели тип Гамлета.

— Я все отлично понимаю, не беспокойтесь… Митька мне не к лицу, потому что я по рождению салонист.

Слово «салонист» он производил от слова салон и выражения «салонные роли».

В другой раз он же с каким-то ожесточением начал порицать московских артистов.

— Позвольте, позвольте, — перебил его Бурдин. — Откуда вы нахватались таких нелепостей про московский славный театр?

— Это мнение всех московских театралов.

— Но где вы его почерпнули?

— «Но» в буфете…

В комедии «Любовь и предрассудок» я играл Сюлливана, Полторацкий — Фридерика.

В последнем акте, по своему обыкновению, он не обошелся без оговорки. Ему следовало сказать:

— Я должен был жениться на дочери известного негоцианта Дженкинса. Богатство баснословное, колоссальное…

Вместо этого Полторацкий выпалил скороговоркой:

— Я должен был жениться на дочери известного музыканта Дженкинса, если бы видели, какие у нее глаза бесподобные.

XLVII

Отъезд в Нижний Новгород. — Яхт-клубская фуражка. — Опоздали! — Нижегородская труппа. — Гастроли Бурдина. — Мой дебют. — Девять репетиций в один день. — Антрепренер Смольков. — Его отношение к театру. — Проезд через Нижний Новгород императора Александра Николаевича. — Торжественный спектакль. — Участие в нем Бурдина. — «Торжество добродетели».

Из Рыбинска мы отправились в Нижний Новгород на пароходе. Для меня, впервые видевшего Волгу, поездка эта доставила громадное удовольствие, гораздо большее, чем наши гастроли, на которые так много возлагалось надежд и которые ничуть их не оправдали, ни в материальном отношении, ни в отношении успеха.

Бурдин, усаживаясь на пароход, заменил свою шляпу форменной позументной фуражкой яхт-клуба, тогда только что народившегося в Петербурге. Он был членом этого спортового кружка, хотя в морском спорте никогда не принимал ни малейшего участия.

— Зачем вы, Федор Александрович, перерядились? — спросил я его.

— Ну, все-таки, лучше… спокойнее…

— В каком отношении спокойнее?

— Имея вид моряка, я могу пользоваться в известных случаях авторитетом.

— На что вам этот авторитет?

— В моем присутствии не позволят каких либо небрежностей или задержек…

Вскоре после этого объяснения, когда мы с ним сидели на палубе парохода и любовались живописными волжскими картинами, последовал инцидент: на корме парохода сидела группа мужиков и баб, из которых одна была с таким беспокойным ребенком, что пассажиры просто изнемогали от его беспрерывного плача. Прогуливаясь по палубе, Бурдин как-то приближается к корме, где его окликает мать этого ревуна:

— Эй, милый человек, подь-ка сюды…

— Что тебе?

— Попужай, сделай милость, младенца. Он таких-то боится.

— Экая ты дура! — ответил Федор Алексеевич. — Чем же я страшен?

— Ишь у тебя фуражка-то какая… с галуном… значит заслужил!!.

Бурдин усмехнулся, отошел и глубокомысленно мне заметил:

— Экая дурища!!!

Хотя Бурдин и уверял меня, что «дело в шляпе», то есть в яхт-клубской фуражке, однако дорогой было много задержек, и пароход наш прибыл в Нижний Новгород с опозданием на пол-сутки. Мы приехали в десять часов вечера того дня, когда Бурдин должен был участвовать в комедии «Бедность не порок». Проезжая по улицам к гостинице, мы видели расклеенные по городу громадные афиши, извещавшие почтенную публику о первом гастроле петербургского артиста Ф. А. Бурдина.

Нам потом передавали, что антрепренер Смольков в продолжение всего дня испытывал танталовы муки. Он поставил на пристани дежурных, на обязанности которых лежало дождаться парохода и тотчас же известить его о прибытии гастролера. Раза два-три он сам ездил на берег и, наконец, перед самым спектаклем поручил роль Любима Торцова актеру Башкирову, уже неоднократно ее игравшему. Против чаяния, никакой демонстрации со стороны публики в театре сделано не было, и спектакль прошел благополучно.

Со следующего дня начались правильные гастроли Бурдина, а вскоре затем и мои.

Нижегородская труппа в тот год была велика. В ней находились, временно, известный московский трагик Корнелий Николаевич Полтавцев, артистка Малого театра Никулина-Косицкая, служили бывшая артистка Александринского театра Баранова, Востоков и мн. др., в большинстве очень даровитые личности. Вообще нижегородские спектакли в то время пользовались большим успехом и, благодаря участию в них талантливых исполнителей, славились по всей Волге. Немного позже из Рыбинска перекочевал к Смолькову же и И. Ф. Горбунов. Потом приехал A. Н. Островский, прогостивший в нашем обществе продолжительное время.

В Нижнем Новгороде Бурдин играл с успехом. Зрители относились к нему очень сочувственно и аплодировали ему старательно. Он был, разумеется, очень доволен и находил, что Нижний Новгород несравненно театральнее Рыбинска, и публика вполне развита до степени понимания драматического искусства.

— Поиграйте и вы, юноша! — советовал мне Федор Алексеевич. — Раскаиваться не придется. Я сегодня же натравлю на вас Смолькова, и он вас нынче же пригласит гастролировать.

Действительно, Смольков в тот же день сделал мне предложение принять участие в его спектаклях, но с самым микроскопическим вознаграждением.

Для первого дебюта я выбрал водевиль графа Сологуба «Беда от нежного сердца». Являюсь на репетицию. Актрисы свои роли знали хорошо. Башкиров же, актер, которому была поручена роль старика Золотникова, говорил все время по суфлеру.

— Так нельзя, — заметил я последнему, — непременно нужно выучить роль.

— Выучу, не беспокойтесь.

— Смотрите же, в противном случае я откажусь играть, потому что не намерен ставить себя в неловкое положение перед публикой, которая меня совершенно не знает.

— Да уж ладно, выучу…

Наступает день спектакля. Начинается репетиция. Слежу за Башкировым и вижу, что он не произносит ни одного живого слова, между тем у меня с ним самые большие выигрышные сцены.

— Как же вы, — говорю ему, — обещали выучить роль?

— Выучу… не беспокойтесь…

— Помилуйте, как же не беспокоиться. Ведь я являюсь главным страдательным лицом.

— К спектаклю знать буду.

Я потребовал на сцену антрепренера и объявил ему, что при таких условиях я играть не могу.

Башкиров не знает ни слова, и я затрудняюсь вести с ним сцену.

— Это пустяки! — сказал Смольков.

— Как пустяки?

— А так, что репетируйте весь день, вот он и будет знать.

— Как же это весь день?

— Очень просто: до самого вечера.

Пришлось воспользоваться решением антрепренера, чтобы не расстраивать спектакля. Мы сделали девять рядовых репетиций, и цель успешно была достигнута. В конце концов Башкиров знал свою роль и во время спектакля ничуть не мешал ни мне, ни остальным участвующим.

Нижегородский антрепренер Федор Константинович Смольков был оригинальнейшим человеком. В продолжение многих лет в актерской сфере он был «притчею во языцех», и о нем ходило множество анекдотов; некоторые из них, сохранившиеся в моей памяти, я приведу ниже… Смольков заикался самым неимоверным образом, не имея возможности правильно выговаривать буквально ни одного слова, что его ужасно сердило; он топал ногами, ударял себя по коленам, гримасничал и вообще проделывал такие эволюции, что никакой серьезный и спокойный собеседник не мог бы удержаться от спазматического смеха. Однако, в заиканьи Смолькова была большая странность: при разговоре его язык отказывался от повиновения, а при чтении вслух он был послушен и ни одной буквой не выдавал своего обладателя.

Его отношения к сцепе были слишком просты. На театр он смотрел исключительно только с коммерческой точки зрения. Режиссеров недолюбливал, старался более обойтись «домашним способом», что, разумеется, вызывало небрежности, анахронизмы и такие уродства драматических произведений, что теперь даже и подумать стыдно. Однако, счастье везло ему, и все преблагополучно сходило с рук. Впрочем, в те времена провинциальные зрители были чрезвычайно снисходительны и смотрели на театр не как на искусство, а как на обыкновенное увеселительное заведение.

Как образец небрежных отношений Смолькова к сцене можно привести такой случай. Репетируется комедия Н. А. Потехина «Дока на доку». Я играл барона, а мою мать, баронессу, которую возят в креслах, какая-то полурастрепанная женщина с испуганным выражением лица. Суфлер подавал ей слова роли, она их произносила, но таким не актерским тоном, что я счел необходимым подойти к ней и спросить:

— Вы, вероятно, поздно получили роль и не успели ее просмотреть?

— Ох, батюшка, какая роль! до роли ли мне?!

— А что такое?

— Какая же я актриса? Я не актриса, я гардеробщица.

— Кто же вас заставил на сцену выходить?

— Ну, конечно, Федор Константинович… Ему хоть бы что, а у меня-то сердце не на месте. Вдруг что-нибудь пропадет в кладовой…

В этой же пьесе играл молодой человек, находившийся под сильной протекцией актрисы Барановой. Он изображал моего приятеля, шафера.

На последней репетиции, видя, что он не знает ни слова из роли и поминутно путается, я подошел к нему и тихо, сказал:

— Трудно вам будет суфлера ловить. Вы лучше зачеркните свои слова, оставьте только реплики.

— С удовольствием! — обрадовался актер. — Сегодня-то уж, разумеется, не заучить мне.

— Ну, вот то-то и есть.

Придя к такому скорому соглашению, мы подошли к суфлеру и велели сделать купюры.

Узнала об этом Баранова и, думая, что это с моей стороны интриги, подходит в конце репетиции ко мне и внушительно заявляет:

— За что вы сконфузили этого молодого человека? Это нехорошо. Он, как и вы, начинающий, а потому на первых порах заявлять себя интриганом некрасиво.

— Помилуйте, какая же это интрига? Он сам согласен, что роли не знает, и потому с понятной радостью… сделал купюры…

— Да-с, но на это вы его натолкнули, самому бы ему никогда до этого не додуматься.

— Простите. Я попрошу суфлера сейчас же восстановить зачеркнутые места.

— Всенепременно.

— Вслед за нею подходит ко мне Смольков, которому об этом обстоятельстве, очевидно, иже передали.

— Не забижайте, — говорит, — этого молодого…

— Я против него ничего не имел и не имею…

— Пусть все по пьесе говорит…

— На доброе здоровье.

— Он ведь еще молодой, и ему, конечно, очень хочется поговорить, Вечером же, во время спектакля, перед выходом на сцепу, приходит ко мне в уборную этот молодой актерствующий человек и говорит:

— Пожалуйста, разговаривайте на сцене вы одни…

— Как один? А вы-то что будете делать?

— Молчать.

— Нет, зачем же? Мне давеча за вас читали нотацию и Баранова, и Смольков!

— А мы, все-таки, будем играть так, как сговорились с вами… Ведь я-то вовсе не хочу говорить на сцене, это она того требует…

— Зачем же ей нужен ваш разговор?

— Она меня любит!

Вот при каких отношениях к театру самого антрепренера и актеров развивалось искусство в провинции.

Во время нашего пребывания у Смолькова вдруг появляется известие, что император Александр Николаевич проездом остановится на короткий промежуток времени в Нижнем Новгороде. Разумеется, такая весть произвела радостную сенсацию. Всполошилось все население, и в особенности Федор Константинович, отправившийся к губернатору просить разрешения устроить торжественный спектакль. Губернатор, конечно охотно таковой разрешил и сказал ему, что государь, по всей вероятности, посетит, между прочим, и театр. Счастливый и радостный Смольков прибегает на репетицию, останавливает ее и передает актерам слова начальника губернии. Тут же стали решать, что и с кем поставить. Из чувства деликатности мы, актеры императорских театров, должны были отказаться от участия в этом спектакле, дабы дать возможность провинциальным артистам показаться императору. Актеры торжествовали и высказывали нам свою признательность.

Спектакль был сборный, то есть было предположено к постановке несколько небольших пьесок и в заключение балетный дивертиссемент. Спешка была страшная. Актрисы не спали всю ночь накануне представления, торопясь приготовить себе новые платья. Актеры занимались учением ролей, а антрепренер отделывал и приводил в порядок театральное здание.

Все шло хорошо.

Рано утром в день спектакля Бурдин, с которым я квартировал вместе, внезапно куда-то исчез из дому; возвращается только в семь часов вечера и торопливо приказывает лакею собрать в чемодан некоторые предметы из платья.

— Куда это вы? — спрашиваю его я.

— Играю… играю сегодня…

— Как играете? Разве назначенные пьесы отменяются? Или заболел кто?

— Перемена спектакля. Я сегодня был у губернатора и категорически заявил ему, что назначенная пьеса в присутствии государя исполнена быть не может.

— Отчего?

— Оттого, что она глупа. С разрешения губернатора, ее заменили «Картинкой с натуры».

— Но ведь в ней так мало действующих лиц, я представляю себе отчаяние здешних актеров.

— Сами виноваты, не выбирай ерунды.

И действительно, как только это стало известным за кулисами, поднялся бунт. На Бурдина вознегодовала положительно вся труппа, приписывая перемену пьесы исключительно ему одному. Разумеется, до них быстро дошел слух, что Бурдин был у губернатора и убедил его совершенно несправедливо, что предназначенная для представления комедия не прилична. Более всех возмущался Полтавцев и обещал вызвать Бурдина на дуэль. Корнелий Николаевич, отличавшийся вообще добрым сердцем, не мог простить Бурдину его проделки с меньшой актерской братией, и без того не много видящей в своей жизни хорошего и редко ощущающей что либо особенно приятное и торжественное. Однако, общими усилиями на другой день удалось его уговорить оставить этот случай без последствий, тем более, что Бурдину затея не удалась, и государь его не видел.

Случилось же это таким образом:

«Картинка с натуры» должна была идти первою. Все было готово к началу спектакля. Проходит назначенный час, а государя нет. Взволнованный Смольков стоит у подъезда. Вдруг приезжает вестовой с приказанием начать представление, не дожидаясь императора, который, будучи задержан делами, прибудет позже. Взвился занавес, и началось представление. Театр был переполнен народом. Только что окончилась «Картинка с натуры», пожаловал государь. Местные актеры, не принимавшие участия в спектакле по вине Бурдина, ликовали. Федор Алексеевич был раздосадован на неудачу. Его поползновения сыграть в присутствии императора не увенчались успехом. Таким образом, к общему удовольствию, порок был наказан, а добродетель восторжествовала.

XLVIII

Вторая моя поездка в Нижний Новгород. — Постановка трагедии «Смерть Иоанна Грозного». — Ф. К. Смольков и анекдоты про него. — Актер Востоков.

Вторая моя поездка в Нижний Новгород состоялась в 1867 г., по приглашению антрепренера Смолькова, доставившего первым пунктом нашего условия «исполнение роли царя Иоанна Грозного» в трагедии графа A. К. Толстого. На сцене императорского театра я в то время играл Годунова и в Нижнем, конечно, имел намерение выступить в этой же роли, но Смольков настоял на том, чтобы я играл Грозного.

Постановка этой пьесы в провинции была просто роскошная. Смольков не поскупился на костюмы, на декорации, на бутафорию, и трагедия произвела на зрителей настолько благоприятное впечатление, что прошла во время ярмарки пять раз при полных сборах.

Из остальных участвующих помню: Ральфа, Н. Самойлова, ныне московского актера А. П. Ленского и Мельникову-Самойлову. Первый изображал Годунова, второй — Шуйского, третий — царя Федора и последняя — царицу. В общем прекрасный ансамбль и грандиозный успех.

При воспоминании об этих спектаклях в Нижнем Новгороде, невольно припоминается маленький эпизод, характеризующий Смолькова. На второе представление «Смерти Иоанна Грозного», когда театр был совершенно переполнен публикою, приезжает некая очень важная столичная административная особа, проездом посетившая ярмарку. Федор Константинович с достодолжным почетом встречает высокого гостя и объявляет, что, к крайнему сожалению, нет ни одного свободного места.

— Жаль! А я хотел было взглянуть, как у вас играют? Говорят, хорошо…

— Даже очень хорошо, и если вы не погнушаетесь, я как-нибудь пристрою вас на сцене. Где-нибудь в кулисах приставлю стул.

— Если только никому там не помешаю, то с благодарностью воспользуюсь вашею любезностью.

Смольков усадил его у портала, близ занавеса и бесцеремонно взял за это пять рублей. Кто-то шепнул ему про неловкость его поступка.

— Ничего, — ответил антрепренер, — это для него наука.

— Какая наука?

— Вперед заранее запасайся билетом…

Из бесчисленного множества анекдотов про Смолькова в памяти моей сохранились очень немногие, и то благодаря только тому, что я был, если можно так выразиться, их очевидцем.

Но прежде, чем рассказывать о нем анекдоты, не мешает сделать легкую обрисовку его внешнего вида. Худощавый, черный^[53]. Он был на самом деле рыжий, но постоянно красился.], с растерянным взглядом, всегда серьезный, он производил на первых порах впечатление человека очень деловитого и далеко не глупого. Он ко всему внимательно присматривался, обладал «собственной логикой» и в приговорах старался быть безапелляционным. При дальнейшем же с ним знакомстве можно было сделать безошибочное заключение, что это мелкий коммерсант, ничего общего с театром не имеющий и смотрящий на искусство, как на доходную статью, ограниченный, малообразованный и при всем том искренний чудак. Если же ко всему этому прибавить его заиканье и метроном ^[54], с которым Федор Константинович был не разлучен н который он постоянно ставил перед собой во время разговора, то получится полный фотографический снимок с одного из известнейших антрепренеров, стяжавшего на этом поприще славу и даже некую толику денег, что делает его исключительным представителем провинциальной антрепризы.

Представлению «Смерти Иоанна Грозного» предшествовали многочисленные репетиции. Шились новые костюмы, рисовались новые декорации, изготовлялись бутафорские вещи. Когда трагедия шла уже, как говорится, без сучка и задоринки, я как-то кстати заметил Смолькову:

— Пора бы назначить ее в репертуар.

— Знаю-с, знаю, да никак нельзя.

— Что такое? Почему?

— Несчастье… просто несчастье!!

— Какое?

— Бутафорские вещи не готовы.

— Ну, это несчастье не велико. А за какими именно вещами остановка?

— Да вот за теми, которые царь приготовляет для подарка своей невесте.

— А их-то как раз и не надо.

— Как не надо? — с ужасом воскликнул Смольков, трепеща перед напрасными расходами. — Почему не надо?

— Потому что эта сцена с подарками у нас не пойдет. Она даже и на императорской сцене исключена.

— Что вы? Неужели?

— Да. Всего только она и играна на первом представлении, а на последующих ее пропускали по желанию самого автора.

— Как же вам было не стыдно не сказать этого заранее? Позвать скорее ко мне бутафора! — крикнул он одному из служащих.

Через несколько минут явился бутафор. Смольков встретил его радостным возгласом:

— Не надо… не надо…

— Чего не надо?

— Подарков делать не надо!!

— Почему?

— А потому. что ты, видно, пьесы не знаешь…

— Да и знать мне ее не нужно, я работал по вашему заказу.

— Так ты подумай-ка, ведь эти вещи нужны для последнего акта?

— Да.

— Ну, а в последнем-то акте Иоанн Грозный умирает?

— Что ж из этого?

— A то, что если он помирать собирается, то ему не до подарков… Не нужно, не нужно их… напрасно, братец, старался…

Смольков был потешен во всем. Как-то репетируем «Горе от ума». Я Чацкого, а какой-то актер роль Горича. Он путал, врал и вообще так ее вел, что я вынужден был обратиться к Смолькову.

— Так относиться к Грибоедовскому произведению нельзя, — говорю я ему. — Он несет околесную…

— Это вы про кого? — перебил меня Смольков.

— Да вот про этого господина.

— Не беспокойтесь, в спектакле он не будет играть.

— Я вас не понимаю.

— Он так, приставной… Горича будет играть другой артист, Востоков, а он только поставлен для репетиции, чтобы вам веселее было…

— Но, позвольте, это тоже не дело: репетировать будет один, а играть другой.

— Ничего, другой-то у меня больше жалованья получает и без репетиций бывает хорош…

В нижегородской труппе служил на выходных ролях какой-то отчаянный пьяница, однако, скрывавший свою слабость и притворявшийся трезвым.

Однажды проходит он мимо Федора Константиновича, сильно покачиваясь. Тот его останавливает строгим замечанием:

— Пьян?

Актер понял, что скрыть своего состояния нельзя, гордо выпрямился и ответил:

— И горжусь этим!

— Дурак!

— Не сердись, благородный джентльмен.

⇐ Предыдущая 19 20 21 22 232425 26 27 28 Следующая ⇒