НА КРАЮ ПОСТЕЛИ

12. НА КРАЮ ПОСТЕЛИ

Комната Матильды.

Матильда и Фатима в постели.

МАТИЛЬДА. – Фатима, Фатима, ты спишь? Я слышу, твой дядя идет по коридору. Вот, приближается, вот, уже под дверью стоит, замер. Что-то он затеял нехорошее. На что он не осмелится днем, осмелится ночью, без свидетелей. Действуй, Фатима, бормочи, катайся, разговаривай со мной, пусть поймет, что ты здесь. А если войдет, широко открой глаза и не отводи от него взгляд, чтоб увидел, что ты проснулась. А если гнев ослепит его настолько, что он тебя не увидит, встань и начни руками размахивать. Все равно все считают тебя ненормальной, так что не повредит. Фатима, дорогая, не спи и не прикидывайся спящей, твой дядя караулит под дверью, мне страшно.

Думаешь, я брежу, нет, я не брежу, Фатима, уверяю тебя, не брежу, нет. В этом городе куча людей умирает от того, что их задушили подушкой или удавили шнурком, или от рук маньяка, который забрался в окно, или по прихоти вора, который вообще-то хотел украсть жемчуг. Твой дядя дружит с врачами и полицейскими, так что он ничем не рискует. Никто ничего не узнает. Конец тебе, Матильда, как и Марии пришел конец, обеим вам конец. Как и почему мы узнаëм, как и почему в этом городе умирают люди? В этот час весь город спит и видит сны, кроме убийц и их жертв.

Ты не спишь, я знаю, как дышат спящие. Ты когда-нибудь заходила ночью в комнату к спящему мужчине? Фатима, если хочешь возненавидеть мужчин раз и навсегда, зайди в комнату к спящему мужчине, посмотри на него и послушай его спящего. Они могут сколько угодно изображать из себя днем приличных людей, но половину жизни они проводят развалясь как свиньи в луже, в полной отключке, потеряв контроль над собой, пустые как бревно, плывущее по реке, с глазами, как говорят, бешено бегающими в орбитах; а утром просыпаются и ничего не помнят. Страшен час, когда все человечество дружно потеет под одеялами, когда тысячи людей одновременно рыгают, харкают, скрипят зубами, вздыхают с закрытыми глазами, переваривают, еще переваривают, прочищают горло, разинув рот в потолок. Правильно делают, что закрываются, когда спят. Всякий человек всякий день должен был бы нести груз стыда прошлой ночи, груз стыда ночного забытья. Я не закрываюсь на ночь, потому что не сплю. А лучше бы закрывалась; твой дядя топчется под дверью.

Фатима, если он войдет – а я думаю, он войдет, - резко вскочи и спроси его, как она умерла. Может, от неожиданности он скажет правду, прежде чем сожмет зубы от злости. Девочка моя, дорогая моя, мне страшно. Прежде чем он войдет – а он войдет – спрячься под кроватью, а когда он захочет задушить меня подушкой, изо всей силы дерни его за ноги, чтобы он упал. Фатима, дорогая, не оставляй меня одну; покажи мне полоску света между твоими веками, дай мне знать, что ты не спишь. Потому что мне страшно, это правда, я, правда, боюсь.

Входит Адриан.

АДРИАН. – Матильда, ты спишь? Вот и славно. Матье идет в армию. Все-таки они его вычислили. Мои друзья меня в этом пункте дружно предали. А может, это все твои проделки, а? Вполне допускаю; нет дыма без огня. Как бы там ни было, он отправится в Алжир, его там убьют в этой дыре и с воинскими почестями вернут на родину по частям. У меня не останется наследника. Но учти, старушка моя: завод ты не получишь.

Сначала я хотел пойти на кладбище и там застрелиться, как сделал наш дед, когда его сын пошел в армию, и как сделал наш прадед из-за деда. Как-никак, семейная традиция, а с традицией не поспоришь. Но я решил этого не делать, потому что, во-первых, мой отец не сделал этого из-за меня, во-вторых, на улице дождь, а мне жмут ботинки, и, наконец, в-третьих, завод достался бы тебе, а этого, старушка моя, я никак не могу допустить.

И детей твоих я не люблю. Мало ты их дрессировала. Детей нужно дрессировать с помощью оплеух и мудрых наставлений, иначе они на тебя нагадят при первой же возможности. А твои на тебя нагадят, старушка моя, и уж кто-кто, а я тебя отмывать от дерьма не побегу.

Матье покойник, во всяком случае, похоже на то, он уже практически убит в какой-нибудь алжирской траншее, так что он мне больше неинтересен; я не собираюсь справляться, как дела у будущего покойника, я не из тех, кто станет рыдать на могиле: на кого же ты нас покинул… Будущий труп моего сына меня не интересует. Теперь мой наследник – я сам; я назначаю себя единственным наследником; никто другой не притронется к моему наследству.

С традицией не поспоришь. Женщины в наших семьях умирают молодыми, и часто по неизвестным причинам. Тебе тоже пора; как говорит Маам Келе, ты еще молодая; когда о ком-то говорят, что он еще молодой, значит, он уже постарел. Может, ты повесишься в саду на дереве, как это сделала тетя Армелия; может, бросишься в воды канала, спокойно, уверенно, когда никто не ждет, аккуратно сложив одежду на берегу, как это сделала наша нежная, тихая, скромная Энни. А может, тебя задушат подушкой, как обычно поступают с женщинами, которые начинают сильно мешать. Все эти истории не вызывают никакого шума; власти здесь понимающие; старинная традиция нашего города; у нас у всех здесь понимающие друзья. Мне так кажется. Хотя, мне кажется, мои друзья меня предали. Это все ты; ты начала ворошить всякое дерьмо, с тех пор как приехала. А в таком городе как наш нельзя прожить без друзей.

Ты слишком сильно бьешь, Матильда. Это добром не кончится. Ты уже сейчас как надтреснутый кувшин; когда-нибудь ты разлетишься на тысячу осколков. У тебя слишком сильный удар, Матильда, нельзя слишком сильно встряхивать маленькие спокойные городки, нельзя расшатывать семейные устои. Ты слишком много путешествовала, старушка моя, а путешествия смущают ум и замутняют взгляд. Думаешь, ты такая крутая, да, а на самом деле ты уже надтреснута. Если камень упадет на кувшин, не повезло кувшину; если кувшин упадет на камень, не повезло опять-таки кувшину. Кувшин, Матильда, это ты. Тебе не терпится познать жизнь вечную?

Мне не нравится, что ты презираешь мою жену. То, что ты меня изводишь и рвешься к наследству, это нормально, у нас так принято, такая традиция. Но презрения к моей жене я не потерплю. Она стоит той, другой, поверь, она ее стоит. Я долго выбирал между ними двумя, и женился на старшей, все-таки как-то традиционней. В конце концов, на второй я тоже женился, теперь жениться мне больше не на чем. Но я запрещаю тебе ее презирать, Матильда; за это я вполне способен тебя убить.

Какая ты хорошая, когда спишь; рот свой закрыла и не разеваешь, слушаешь как положено, что я тебе говорю, как сестра должна слушать брата. Я теперь, может, днем буду спать, а жить буду ночью, тогда мы станем образцовыми братом и сестрой. А пока спи, Матильда, твой сон тебя спасает.

Уходит.

ФАТИМА. – Господи, мама, если бы Эдуард попробовал обойтись так со мной, честное слово, я бы ему сразу в морду заехала, чтобы у него навсегда охота отпала. Ну почему, почему ты всегда поддаешься мужчинам? Это же ветер, обман, видимость, пустота. Женшина – это ремень на его брюках, стоит ей от него отвязаться, – и он совершенно голый. Отвяжись от своего брата, и он останется без штанов. Почему ты не хочешь от него отвязаться? Ты же от этого ничего не выигрываешь, только от детей отдаляешься. Ты на нас даже не смотришь, ты слишком увлеклась вашей руганью, а у Эдуарда, у бедного Эдуарда, винтики в голове совсем развинтились, и крыша поехала, а ты ничего не замечаешь. Тебе на нас совсем наплевать, да?

Мама, я хочу обратно в Алжир. Я ничего не понимаю в здешних людях. Я не люблю этот дом, не люблю этот сад, улицу эту не люблю, ни один из домов не люблю и ни одну из улиц. Ночью холодно, днем холодно, для меня холод страшнее войны. Зачем тебе оставаться, чтобы целый день ругаться с братом? В Алжире ты ни с кем не ругалась, в Алжире я любила тебя больше, чем во Франции, там ты была сильнее и любила нас. Может, ты вернулась, потому что тебе нравятся скандалы? Скажи мне, поэтому, да? Почему мы продолжаем сидеть здесь и мерзнуть, там ведь было так хорошо? Я там родилась, я хочу вернуться, мама, я не хочу страдать в чужой стране. Мама ты спишь? Правда, спишь?

13. Я ТУДА НЕ ХОЧУ

На кухне.

МАТЬЕ. – Азиз, помоги мне.

АЗИЗ. – Именно это я и делаю: работаю на тебя и на твоего отца.

МАТЬЕ. – Я не об этом. Помоги мне.

АЗИЗ. – Чем еще я могу тебе помочь?

МАТЬЕ. – Они хотят отправить меня на войну. Я получил повестку, меня призывают в армию.

АЗИЗ. – Всех призывают в армию. Ты рождаешься, сосешь грудь, растешь, покуриваешь тайком, получаешь от отца по голове, идешь в армию, работаешь, женишься, делаешь детей, даешь детям по голове, стареешь и умираешь, исполнившись мудрости. Все так живут.

МАТЬЕ. – Да, только меня они отправят в Алжир. Я не хочу воевать, я не хочу умирать. Как я смогу жениться, сделать детей, стать старым и мудрым, если скоро умру?

АЗИЗ. – Это цена привилегий, которыми ты пользовался. У меня вот не было отца, так что я вовремя отслужил как положено, тихо-спокойно, в Коммерси, еще до начала войны.

МАТЬЕ. – А как там в армии, Азиз?

АЗИЗ. – Неплохо. Рано встаешь, рано ложишься, занимаешься спортом, заводишь друзей, ходишь в увольнения, не думаешь о деньгах, вообще ни о чем не думаешь. Все отлично.

МАТЬЕ. – Меня не должны были призывать: у меня плоскостопие. С чего это я должен идти в армию, а другие, с плоскостопием, не должны?

АЗИЗ. – А у тебя плоскостопие?

МАТЬЕ. – У моего отца плоскостопие, значит, у меня тоже плоскостопие; так всегда бывает.

АЗИЗ. – Раз тебя призывают в армию, значит, либо у тебя нет никакого плоскостопия, либо все, у кого оно есть, тоже должны служить; или – или, так всегда бывает.

МАТЬЕ. – А война – это надолго?

АЗИЗ. – По-моему, очень надолго.

МАТЬЕ. – Насколько?

АЗИЗ. – Когда начинается война, никто не знает, когда это все закончится. Может, еще твои дети успеют повоевать.

МАТЬЕ. – Если я погибну на войне, у меня не будет детей.

АЗИЗ. – Может, и не погибнешь. Не все же гибнут на войне.

МАТЬЕ. – А если меня ранят, Азиз? Если я вернусь калекой?

АЗИЗ. – Не все же возвращаются с войны калеками. Может, ты вернешься, полный сил, с лицом, бронзовым от загара и пороха.

МАТЬЕ. – А как там, в Алжире?

АЗИЗ. – Не помню.

МАТЬЕ. – Вспомни. Постарайся.

АЗИЗ. – Не могу. Совсем не помню.

МАТЬЕ. – Почему ты думаешь только о деньгах? Все трудишься, трудишься и деньги копишь. Кончай трудиться, Азиз; я с тобой разговариваю.

АЗИЗ. – Потому что мне нужны деньги, потому что я их зарабатываю трудом, а твой отец мне почти не платит, так что приходится трудиться без передышки.

МАТЬЕ. – Я скажу, чтобы он тебе лучше платил. Азиз, а какая она, война?

АЗИЗ. – Никогда не знал, не знаю и знать не хочу.

МАТЬЕ. – Я тоже знать не хочу.

АЗИЗ. – Послушай, Матье, не умирай раньше времени. Сегодня вечером сходим к Саифи, развеешься, забудешь о грусти.

МАТЬЕ. – Я не хочу забывать о грусти. А смерть, какая она?

АЗИЗ. – А я откуда знаю? Деньги больше не нужны, кровать больше не нужна, работать больше не нужно, и никаких страданий, я так думаю. Думаю, это не так уж плохо.

МАТЬЕ. – Я не хочу умирать.

АЗИЗ. – Ты будешь героем. Французы считают себя героями, сорок пять миллионов героев, с чего бы тебе быть исключением? Ты не глупее любого другого француза. Вернешься, быстренько наделаешь детей, чтобы было кому рассказывать о войне. А если не вернешься, о ней расскажут вместо тебя детям других героев.

МАТЬЕ. – Я не хочу страдать.

АЗИЗ. – Лицо вытри, Маам Келе идет, еще подумает, что ты плачешь.

МАТЬЕ. – Я плачу, Азиз, да, я плачу.

Входит Маам Келе.

МААМ КЕЛЕ. – Ты плачешь, Матье?

МАТЬЕ. – Вы смеетесь, Маам Келе; я в жизни никогда не плакал, с чего бы мне начинать! (Уходит.)

МААМ КЕЛЕ. – Знаешь, Азиз, я люблю, когда в этом доме царит печаль. Матильда в гостиной молча дуется на брата, Матье плачет, Фатима мерзнет и жалуется на холод, Эдуард погрузился в свои книжки, все тихо, беззвучно и печально. Дом теперь наш.

Звон колокола вдалеке.

МАТИЛЬДА (публике). – Вечером я всегда молчу, по той простой причине, что вечер всегда лжет; внешняя суета – признак внутреннего покоя; спокойствие домов обманчиво, за ним скрывается буйство нравов. Так что вечером я молчу, по той простой причине, что я и сама беспрерывно лгу; всегда была такой и меняться не собираюсь; можно сказать «ну да», а можно «да ну», количество букв одинаковое, слова одни и те же, какая разница. В общем, между вечером и мной отношения никак не складываются, потому что два лжеца нейтрализуют друг друга, когда ложь встречается с ложью, правда высовывает кончик своего чудовищного уха; а перед правдой я испытываю ужас. Так что вечером я молчу, пытаюсь, по крайней мере, потому что вообще-то я болтушка конечно, если честно.

Но настоящий ужас нашей жизни, это дети; они появляются, не спрашивая вашего мнения, а потом всю дорогу портят вам жизнь; они преспокойно дожидаются, когда смогут насладиться благополучием, ради которого вы пахали всю жизнь, и уж конечно, надеются, что сами-то вы им насладиться не успеете. Нужно отменить наследство: это оно разлагает маленькие провинциальные городки. А еще нужно изменить всю систему воспроизводства: лучше бы женщины рожали камни; камень никому не мешает, принимаешь его бережно так, переносишь в дальний угол сада и забываешь о нем. От камней рождались бы деревья, от деревьев – птицы, от птиц – озера, от озер – волки, а волчицы рожали и вскармливали бы своим молоком человеческих детенышей. Я не создана быть женщиной. Я должна была быть кровным братом Адриана, мы бы хлопали друг друга по плечу, кутили, мерились бы силой, делились бы по ночам сальными анекдотами, и время от времени выясняли бы, у кого яйца круче. Хотя нет, еще меньше я создана для того, чтобы быть мужчиной, наверно, нет. Фатима права. Они все поголовно идиоты. Хотя нет, она не совсем права. Мужчины умеют дружить; если уж они дружат, то дружат по-настоящему и не ставят друг другу подножки, хотя они не ставят друг другу подножки только потому, что идиоты, им это в голову не приходит, по сравнению с нами им не хватает пары этажей. Вот женщины с радостью подставят подружке подножку, они вам сделают все гадости, на какие только способны, и все по любви. Это потому что у них в голове пара лишних этажей.

Никогда никому не говорите, что он вам нужен, что вы по нему сохнете или что вы его любите, а то он сразу подумает, что теперь может успокоиться, вообразит, что достоин носить штаны, что держит вожжи в руках и что он тут главный; никогда ничего нельзя говорить вслух, ни при каких обстоятельствах, только когда вы в бешенстве, потому что тогда обычно несут полный бред. Но когда вы спокойны, как я сейчас, и знаете, что вы конченый болтун, лучше молчать.

В любом случае, Адриан поедет со мной, это ясно, я этого хотела, я этого добьюсь, приехала без него, а уеду с ним. А теперь замолчи, Матильда, чтобы больше не лгать. Предательский вечер.

Кафе Саифи.

САИФИ. تقطلآ . –

АЗИЗ. –نرذشدط [2]

САИФИ. – Я закрываюсь, платите и уходите.

АЗИЗ. – Заплатите ему.

МАТЬЕ. – Этому только деньги давай.

АЗИЗ. – خئفقآأ [3].

САИФИ. – زسصثبخئ [4] И вообще, лучше замолчи. Все замолчите. Мне не нужны скандалы. Платите и уходите. Платите.

قسدذنفط [5]

Они сожгут мою лавку. Они сошли с ума. Платите быстрее и уходите.

شلفقلطشصلقز [6]

АЗИЗ. – Заплатите ему.

МАТЬЕ. – Как-то неправильно устроен мир. За все удовольствия приходится платить. Меня тошнит от удовольствий.

ЭДУАРД. – Не беспокойся, это пройдет; обычная грусть после секса.

МАТЬЕ. – Вот скажи мне, Эдуард, почему женщины на тебя вешаются? Ты же сморчок, заморыш, и вообще похож на убогого. Ничего не понимаю, женщины все такие глупые, да?

ЭДУАРД. – Когда-нибудь поймешь.

САИФИ. – Рядом какой-то подозрительный тип бродит, не из местных, я видел его возле лавки несколько раз, позавчера, вчера и сегодня.

ЭДУАРД. – Может, он к проституткам ходил.

САИФИ. – Нет, к проституткам он не ходил.

МАТЬЕ. – Может, он окрестностями любуется, гуляет. А что, Саифи, в твоем квартале нельзя просто так погулять, тебе сразу страшно становится?

САИФИ. – Здесь просто так не гуляют. И я не говорил, что мне страшно.

شصخنزقلنزش[7]

МАТЬЕ. – Эй, прекратите там со своим арабским.

АЗИЗ. – صعلفضزسظيك [8]

САИФИ (к Матье). – Заплати сколько должен.

МАТЬЕ. – А почему ты обращаешься ко мне, Саифи? Нас здесь трое: один сморчок, один араб и я. Почему ты просишь заплатить именно меня?

АЗИЗ. – Я не араб.

САИФИ. – فقعخيفكسقعزش[9]

ЭДУАРД. – Я тоже платить не собираюсь.

АЗИЗ. – Это я вас сюда привел.

ЭДУАРД. – А я вытащил тебя из дома, Матье, если бы не я, ты бы так и сидел зарывшись в мачехины юбки.

САИФИ. – Вы все, уходите отсюда немедленно. Мне ничего не нужно. Только уходите.

МАТЬЕ. – Если ты не араб, то кто? Француз? Слуга? Как к тебе обращаться?

АЗИЗ. – Дурак. Я - дурак. Имя Азиза вспоминают только когда хотят попросить у него денег. Я дурак, я работаю в доме, который мне не принадлежит, я занимаюсь садом, я мою полы, которые мне не принадлежат. Из своего заработка я плачу налоги Франции, чтобы она воевала против в Алжирского Национального фронта, и Фронту, чтобы он воевал против Франции. А кто защитит Азиза? Да никто. А кто воюет против Азиза? Да все.

САИФИ. – Не говори так, Азиз.

АЗИЗ. – Фронт говорит, что я араб, хозяин говорит, что я слуга, военные говорят, что я француз, а я говорю, что я дурак. Потому что мне плевать на арабов, французов, слуг и хозяев; мне что на Алжир плевать, что на Францию; мне плевать на любую сторону, где я должен был бы быть, меня там нет; я ни за, ни против. Если мне скажут, что я против, потому что не за, пусть будет так, я против всех. Как самый распоследний дурак.

МАТЬЕ. – Нажрался.

ЭДУАРД. – Рамадан наоборот.

САИФИ. – صعفظص

АЗИЗ. – صفقكضعو[10]

ЭДУАРД. – Пошли. (Уходят, поддерживая Азиза.)

Саифи уходит. Свет гаснет.

16.

Сад.

Входят Адриан, Плантьер, Борни.

АДРИАН. – Не шумите вы так, Борни.

БОРНИ. – Плантьер меня сзади толкает, это я из-за него споткнулся.

ПЛАНТЬЕР. – Боюсь, как бы вы не растворились во мраке.

БОРНИ. – Плантьер, я вас, я вас…

ПЛАНТЬЕР. – Давайте, попробуйте.

АДРИАН. – Тише. Где Саблон? Куда он делся? Когда он успел сбежать?

БОРНИ. – Вот видите, Плантьер, Саблон-то сбежал. Пока вы меня караулили, он исчез. Он сейчас где-нибудь в своем деревенском домике, а мы одни, под огнем, на баррикадах, на фронте. Эх вы, Плантьер. Умно, ничего не скажешь.

АДРИАН. – Тише, вот она.

Прячутся в зарослях.

Входит Фатима, за ней Матильда.

МАТИЛЬДА. – Прекрати, Фатима, хватит делать глупости. Не думай, что я тебе хоть на секунду поверила. Вздор, лицемерие, глупости. Разве в наши дни еще кто-то кому-то является? Этот номер прошел бы с темными крестьянами, в деревне, лет сто назад. Но сегодня это смешно, просто гротеск какой-то. Даже Святая Мария не осмелилась бы явиться. Думаешь, я поверила? Берегись, Фатима, берегись: твой дядя только и ждет малейшего проявления твоего безумия, чтобы с тобой расправиться.

АДРИАН. – Хитрая у меня сестренка.

ФАТИМА. – Она здесь: холод, свет за ореховым кустом. Мария.

Издалека доносится взрыв, это кафе Саифи.

ПЛАНТЬЕР. – Это кафе Саифи.

БОРНИ. – Мы попались.

ПЛАНТЬЕР. – Заткнись, Борни.

Появляется Мария.

АДРИАН. – Посмотрите, она же ненормальная, видите, вот же, ненормальная.

ФАТИМА. – Мария, Мария, покажитесь другим, они мне не верят.

МАРИЯ. – Дурочка, почему я должна им показываться?

ФАТИМА. – Потому что, потому что…

МАРИЯ. – Молчи. Я их слишком хорошо знаю: Борни, Плантьер, полуприличные граждане, дикие люди, лакеи, переодетые честными буржуа. Думаешь, мне еще не хватило общения с этими выскочками?

ФАТИМА. – Хотя бы маме, хотя бы ей.

МАРИЯ. – Не проси, она идиотка.

ФАТИМА. – Тогда дяде, чтобы он со мной не расправился.

МАРИЯ. – Расправится. Со мной расправился, и с тобой расправится. Богатство не меняет людей. Адриан этот, вон, в зарослях прячется за тобой, как вышел из грязи, так до сих пор ног от нее не отмыл. Кем, думаешь, был его дед? Шахтером, дурочка, забойщиком, грязным с утра до ночи, и в супружескую постель грязь тащил. А его отец? Тоже шахтером; если он разбогател, это еще не значит, что он отмылся от грязи. Позор на мою голову, как я могла вступить в мезальянс с этим семейством. Я себе этого не прощу. Никогда себе этого не прощу. В этом городе мы были настоящей буржуазией; мы, Розерьели, никогда не пачкали своих рук. А от этих, засевших в зарослях, несет простолюдинами и нуворишами. Да и ты не лучше.

ПЛАНТЬЕР. – И что, ничего не происходит.

АДРИАН. – Посмотрите на нее, посмотрите, какое оживление, это же ненормально.

МАРИЯ. – Передай от меня своей матери, что она идиотка. Получила меньшую часть наследства, идиотка, потому что сама это выбрала. Дом этот бессмысленный получила, а не завод. Была простолюдинкой, так могла по крайней мере стать богатой. А теперь она ноль, ничто. Мне за нее стыдно. Я, по крайней мере, сохранила достоинство, свойственное моему классу, даже в богатстве сохранила.

ФАТИМА. – Мадам, мадам, как вы умерли?

ПЛАНТЬЕР. – Она ненормальная, вне всякого сомнения. Где Саблон для составления протокола?

МАРИЯ. – Знаешь ли ты, бедняжка, как глубоко твой дядя унизил мое достоинство? Когда он привел меня знакомиться с родителями, его мать приготовила какой-то ужасный пирог, что называется, для бедных, из какой-то ужасно грубой муки, с садовыми яблоками, то ли на маргарине, то ли на свином жире, не иначе. Я была готова ко всему, была готова съесть его и не поморщиться. Но знаешь, что она сделала? Это такой позор, что я до сих пор не могу найти покоя.

ФАТИМА. – Как вы умерли?

МАРИЯ. – Этот свой пирог, этот свой пирог для бедных, она мне его подала, ты не представляешь, она мне его подала, это мне-то, на газетной бумаге. Я не просила ни фарфора, ни хрусталя, я знала, где нахожусь. Но на газетной бумаге! Этого я им не прощу, никогда не прощу!

МАТИЛЬДА (Фатиме). – Хватит прикидываться, хватит экстаз изображать. Что за книги ты читаешь? У тебя от них голова расстроилась.

Входит Саблон, поддерживая Матье и Эдуарда.

САБЛОН. – Серпенуаз, Серпенуаз, смотри, кого я обнаружил в свете фар, брели, шатаясь, из кафе Саифи, после того как оно взорвалось, пьяные и все в крови.

Адриан подходит к Матье и дает ему пощечину.

МАТЬЕ. – Я истекаю кровью, а ты мне - пощечину?

АДРИАН (ударяя его второй раз). – А вот и вторая, как предписывает Евангелие, первая теперь не считается.

ФАТИМА. – Мария, как ты умерла? Мама хочет знать.

МАРИЯ. – Я ухожу, мне некогда. Думаешь, мне больше нечем заняться? (Исчезает).

Входит Марта.

МАРТА. – Призрак, здесь, кажется, призрак!

МАТИЛЬДА. – Эта женщина опять пьяней вина.

АДРИАН. – Ну что, Саблон, видал, что скажешь, ненормальная?

МАТИЛЬДА. – У моей дочери нервное истощение, только и всего. Этот насквозь прогнивший город даже гору доведет до нервного истощения.

МАРТА. – Нет, у нее видение, я уверена. Но лишь невинным душам дано это видеть. Так было на рю дю Бак в Ла-Салетт, на горе Тепейяк, везде. Мама Роза, Мама Роза, в моем саду святая.

Эдуард и Фатима уходят.

САБЛОН. – Что касается твоего слуги, Адриан…

АДРИАН. – Что с ним?

САБЛОН. – он умер, окончательно и бесповоротно умер.

АДРИАН. – Бедный Азиз.

САБЛОН. – А что твой сын делал в кафе Саифи?

ПЛАНТЬЕР. – Если б мы только знали, Адриан, дорогой! Твоего сына! Нашими руками! Только вот вопрос: что он там делал?

БОРНИ. – Если б мы знали…

АДРИАН. – Но я-то знал, друзья мои, я знал.

Уходят.

17. ОБ ОЧЕНЬ ОГРАНИЧЕННОЙ ОТНОСИТЕЛЬНОСТИ

ЭДУАРД (к публике). – Если частично довериться древним ученым, если они не ошиблись в том, что выходит за рамки разумного; если частично принять на веру новейшие научные теории, которые намного сложнее; короче, если предположить, что выводы ученых верны, или почти верны, что они содержат долю истины, и поверить во все это, не сильно заморачиваясь логикой рассуждений, мы приходим к следующему умозаключению: если Земля в самом деле круглая, если ее окружность действительно составляет сорок тысяч семьдесят четыре километра, если она реально делает оборот вокруг своей оси за двадцать три часа пятьдесят шесть минут, как это утверждают, то в данный момент я перемещаюсь с запада на восток где-то со скоростью тысяча шестьсот семьдесят два километра в час. Но при этом, как мне кажется, я крепко привязан к земле. Теперь продолжим: считается, они так считают, а я считаю, будто им верю, что Земля совершает полный оборот вокруг Солнца за триста шестьдесят пять целых двадцать пять сотых дня; пройденный путь составляет девятьсот сорок миллионов четыреста шестьдесят девять тысяч триста семьдесят километров, то есть, движение происходит со скоростью два миллиона пятьсот семьдесят четыре тысячи восемьсот шестьдесят три километра в час, которые приплюсуем к предыдущим; таким образом, в данный момент я, не прилагая усилий, перемещаюсь со скоростью два миллиона пятьсот семьдесят шесть тысяч пятьсот тридцать четыре километра в час. Я склонен этому верить. Этому нет никаких подтверждений, кроме моей несокрушимой веры в древних, которых я не совсем понимаю, но верю в них так же, как и в нынешних. А значит, если только я не забыл какое-нибудь правило, не упустил из вида какой-нибудь закон, не пропустил какую-нибудь склеенную страницу, если все это верно, и если я подпрыгну в воздух, а Земля продолжит свое движение в пространстве, если я подпрыгну в воздух и удержусь там всего пару секунд, то, упав, я должен оказаться в тысяче четырехстах километрах отсюда, в неизвестном пространстве, и Земля будет удаляться от меня с бешеной скоростью, она убежит от меня, а я убегу от нее. Нет причин, по которым бы это не сработало, все расчеты верны, ученые правы. Единственное, что меня смущает – это то, что, насколько я знаю, никто не додумался проделать подобный опыт до меня. Но все прочие, конечно, слишком привязаны к Земле; конечно, никто не хочет оказаться Бог знает где в неизвестном пространстве; конечно, жители этой планеты цепляются за нее руками, ногами, зубами, чтобы с ней не расставаться, и чтобы она не рассталась с ними. Они считают, что их союз с этой планетой нерушим, также как пиявки, конечно, считают, что их удерживает кожа, тогда как на самом деле, если бы они перестали в нее впиваться, то отделились бы от нее и разлетелись бы с ней в пространстве в разные стороны. Я бы хотел, чтобы Земля летела еще быстрее, по-моему, она слишком вялая, слишком медленная и не слишком энергичная. Но для начала и это неплохо; когда я окажусь за несколько миллионов километров отсюда, на просторе, все будет хорошо. Я потихоньку снимаюсь с якоря. Надеюсь, никто не последует моему дурному примеру. Было бы страшно жаль, если бы планета опустела, но было бы жаль еще больше, если бы все пространство оказалось населено людьми. Во всяком случае, я попробую; у меня ничего нет, мне нечего терять. Две секунды в воздухе, и все будет хорошо. Думаю, должно сработать. Я верю в ученых, я в них верю. Надеюсь, я не забыл какой-нибудь закон. Вот сейчас и узнаем.

Разбегается, прыгает и исчезает в пространстве.

18. ИД АС-САГИР

МАТИЛЬДА. – Ты надеваешь ботинки, Адриан?

АДРИАН. – Ты меня со всеми поссорила, у меня не осталось друзей, у меня умер сын, в смысле, почти; мне нечего больше делать в этом городе.

МАТИЛЬДА. – Хорошо, что ты поссорился с друзьями, каждые семь лет нужно это делать. Нельзя же провести всю свою жизнь с товарищами по пансиону. Куда ты поедешь?

АДРИАН. – В Алжир.

МАТИЛЬДА. – В Алжир? Ты с ума сошел.

АДРИАН. – Ты, между прочим, сама туда ездила. Куда мне, по-твоему, деваться? Я ничего не видел, кроме этого города. Я нигде не был. Я даже в армии служил в конце нашей улицы, из-за болезни ног, я каждый вечер домой возвращался.

МАТИЛЬДА. – Ну, знаешь, существуют же Андорра, Монако, Женева, райские уголки для богатых, те немногие места, где стоит жить. Там живут только богатые, войны туда не докатываются, детей нет, а если есть, то няньки держат их за решетками, там все стерильные, старые и удовлетворенные жизнью, и никто никого не трогает. Почему все хотят быть молодыми? Какая глупость.

АДРИАН. – Это слишком дорого. На заводе дела идут неважно, не думаю, что смогу получить за него приличную сумму. Я его из-за тебя запустил; компенсация убытков с тебя, Матильда; возмести мне убытки с завода и все расходы по дому, и я умчусь на Таити.

МАТИЛЬДА. – Ты несешь полную чушь, Адриан. Ни одного су. Придется тебе ехать в Алжир. Там тепло.

АДРИАН. – Если там так тепло, тогда зачем ты оттуда уехала? Только для того чтобы мешать мне жить?

МАТИЛЬДА. – Я скучала. Тепло наводит на меня скуку и грусть. Тепло – это привет из другого мира.

АДРИАН. – По-моему, там шла война, или я что-то путаю?

МАТИЛЬДА. – При чем тут война? Мы с тобой говорим о важных вещах.

Входит Маам Келе.

МААМ КЕЛЕ. – Мадам, Мадам, ваша дочь, Фатима, у нее припадок. Она упала на землю, как дерево, поваленное смерчем, она стонет, корчится и не дает до себя дотронуться.

АДРИАН. – Расстегните ей ворот рубашки; снимите с нее эту дурацкую одежду. У любого случится припадок, если ходить вот так закутавшись с головы до ног в летнюю жару.

МААМ КЕЛЕ. – Она не соглашается, Месье, она говорит, что ей холодно. Она дрожит, стучит зубами и не соглашается.

МАТИЛЬДА. – Заставьте ее.

Маам Келе уходит.

АДРИАН. – Значит, ты скучала в Алжире, да, Матильда?

МАТИЛЬДА. – Скучала.

АДРИАН. – По мне?

МАТИЛЬДА. – Я скучала, Адриан.

АДРИАН. – Я тоже скучал.

МАТИЛЬДА. – Но ты-то оставался здесь. С чего бы тебе скучать?

АДРИАН. – Я скучал здесь.

МАТИЛЬДА. – Ты был с сыном.

АДРИАН. – А что это меняет? Я скучал здесь с сыном.

Входит Маам Келе.

МААМ КЕЛЕ. – Несчастье, Мадам, у нас несчастье!

МАТИЛЬДА. – Что там еще?

МААМ КЕЛЕ. – Ваша дочь была беременна, Мадам, она рожает. Что мне делать? Что мне делать?

МАТИЛЬДА. – Примите у нее роды, помогите ребенку выйти наружу, перережьте пуповину. Должны же вы знать такие вещи?

Маам Келе уходит.

АДРИАН. – А твоя скромница, Фатима, вон какой шустрой оказалась.

МАТИЛЬДА. – Тут не обязательно шустрить, Адриан.

АДРИАН. – Ну ты-то, сестренка, в этом разбираешься.

МАТИЛЬДА. – Заткнись. Я знаю свои недостатки. Адриан, как ты можешь уехать? У тебя жена есть, супруга твоя, сожительница. Бедная Марта, она не сможет жить одна. И потом, друг мой, я думаю, она тебя любит. А от женщины, которая тебя любит, непросто избавиться.

АДРИАН. – Пусть Маам Келе о ней позаботится. Мне все равно. Я не собираюсь прожить всю жизнь, ухаживая за пьянчужкой.

МАТИЛЬДА. – Бедная Марта! Все мужчины сволочи.

АДРИАН. – А потом твоя дочь – как там ее? Каролина? – получит в наследство твой дом. Ловкая у тебя дочь.

МАТИЛЬДА. – Просто женщины лучше переносят несчастья, вот и все.

АДРИАН. – Да, чужие несчастья они лучше переносят, это правда; они расцветают от чужих несчастий. А ты красивая, Матильда, сестра моя.

МАТИЛЬДА. – Она ничего не получит в наследство. Я продаю этот чертов барак и уезжаю.

АДРИАН. – И куда ты поедешь, Матильда, сестра моя?

МАТИЛЬДА. – А тебе какое дело, Адриан, брат мой? Тебе какое дело? Скажи, Адриан?

АДРИАН. – Что?

МАТИЛЬДА. – Я правда красивая, ты не врешь? В смысле, все еще красивая; в смысле, все еще немножко красивая?

АДРИАН. – Ты красивая, Матильда, я не вру.

Входит Маам Келе.

МАТИЛЬДА. – О каком еще несчастье вы пришли нам рассказать, Маам Келе? У вас такой вид, что листья вянут на деревьях.

МААМ КЕЛЕ. – Мадам, Месье.

АДРИАН. – В чем дело? Он не выходит? У вас не получается? Позвать доктора?

МААМ КЕЛЕ. – Доктор тут не поможет. Наоборот, все прошло хорошо.

АДРИАН. – Тогда в чем дело?

МАТИЛЬДА. – Он умер?

МААМ КЕЛЕ. – Нет, Мадам, совсем наоборот.

МАТИЛЬДА. – Что значит наоборот? Значит, он жив?

МААМ КЕЛЕ.- Они, Мадам, они живы, их двое. Прежде чем потерять сознание, она окрестила их двумя иностранными именами.

АДРИАН. – Какими? Какими именами?

МААМ КЕЛЕ. – Ромул, кажется. Ромул и Рем.

МАТИЛЬДА. – Адриан, ты меня бесишь; стоит мне решить уехать, убраться из этого города, все продать и убраться, как ты делаешь то же самое. Я старшая, конечно, но мне надоело смотреть, как ты во всем меня повторяешь.

АДРИАН. – Прости, Матильда, но я уже надевал ботинки, а ты даже чемоданы не начала собирать, и я тебе сказал, что уезжаю, раньше, чем ты об этом заговорила. Во всем повторять тебя? Я не сумасшедший. Я всегда был приличным человеком. Я никогда не одобрял твоего образа жизни. Я всегда был за соблюдение приличий. Я всегда был на папиной стороне.

МАТИЛЬДА. – Конечно, на папиной стороне, против меня. Ты ему подтявкивал как собачка. Ты с ним соглашался, ты смеялся, глядя, как я ем, стоя на коленях.

АДРИАН. – Я не смеялся, Матильда, клянусь тебе. Меня перекашивало от страданий.

МАТИЛЬДА. – А теперь, когда наш отец умер, ты намерен во всем повторять меня. Не выйдет. Я тебе не папа.

АДРИАН. – Я хочу все продать и уехать, продам и уеду.

МАТИЛЬДА. – Я тоже. Не понимаю, почему я должна отказаться от этой идеи.

АДРИАН. – Ты получишь за свой дом хорошие деньги, сестренка.

МАТИЛЬДА. – А ты за свой завод, старина Адриан.

АДРИАН. – Не думаю, не думаю.

МАТИЛЬДА. – Я тоже не думаю.

АДРИАН. – Ты уже начала обделывать свои делишки.

МАТИЛЬДА. – Я никакие делишки не обделываю. Я честная. Всегда такой была.

АДРИАН. – А вы Маам Келе, так и слушаете, стоя в дверях?

МАТИЛЬДА. – Что вы там стоите как пень?

АДРИАН. – Говорите, или уходите.

МАТИЛЬДА. – Говорите, Маам Келе. Что там еще?

МААМ КЕЛЕ. – Дело в том, что…

МАТИЛЬДА. – С ними что-то не так? Они слепые? Кривые? Спинами срослись?

МААМ КЕЛЕ. – Нет, Мадам, совсем наоборот.

МАТИЛЬДА. – Значит, они хорошенькие?

МААМ КЕЛЕ. – Жаль, Мадам, прекрасные малыши. Здоровые, сильные, горластые, глазки блестят. Жаль, малютки что надо.

МАТИЛЬДА. – Тогда на что вы жалуетесь?

МААМ КЕЛЕ. – Я не жалуюсь, Мадам, не жалуюсь. Это я вас жалею.

МАТИЛЬДА. – Вот как? Меня? А что со мной такое?

АДРИАН. – Говорите, Маам Келе, пока я вас не ударил.

МААМ КЕЛЕ. – Дело в том, что они…

МАТИЛЬДА. – Ну?

АДРИАН. – Что?

МААМ КЕЛЕ. – Что они… Что они…

АДРИАН. – Рожайте скорее.

МААМ КЕЛЕ. – Черные, Месье; они совершенно черные, с курчавыми волосами.

Выходит, плача.

МАТИЛЬДА. – Скорее, Адриан, черт тебя подери, скорее. Ты уже час не можешь зашнуровать ботинки.

АДРИАН. – А твои чемоданы, а, Матильда?

МАТИЛЬДА. – Они собраны, дурачок, я их так и не разбирала. Скорее.

АДРИАН. – Сейчас, сейчас. Куда ты так торопишься, сестренка?

МАТИЛЬДА. – Не хочу видеть, как подрастают дети моей дочери. Эти двое встряхнут весь город, Адриан, и очень скоро.

АДРИАН. – Мне казалось, Матильда, ты приехала, чтобы самой его как следует встряхнуть.

МАТИЛЬДА. – Мое время вышло. Мне вполне хватит тебя, вот тебя и буду время от времени встряхивать.

АДРИАН. – Лучше не начинай, Матильда, лучше не начинай.

МАТИЛЬДА. – Ты называешь это «начинать», Адриан?

Уходят.

FIN

Перевод Натальи Санниковой

[1]
[1] АЗИЗ. – Ничего хорошего нам сегодня как будто не светит.
МАТИЛЬДА. – Это почему же?

АЗИЗ. – Потому: потому что если сестра такая же чокнутая как братец, ничего хорошего не жди.

МАТИЛЬДА.

⇐ Предыдущая 1 2 3 45